29.
В связи с таким пониманием любви Барт набрасывается (другого слова не подберешь) на известного католического мистика Ангелуса Силезиуса (Иоганн Шеффлер). Он цитирует широко известные изречения этого поэта: «Я знаю, что без меня Бог не может прожить ни мгновения / Если исчезну я, и Он непременно испустит дух», «Бог есть поистине ничто, и если Он есть нечто / То он есть это лишь во мне, как предназначено Им мне для Него», «Бог любит меня одного, Ему так страшно за меня, / Что Он умирает от страха, что я не буду верен Ему», «Нет ничего, кроме меня и Тебя, и если не будет нас двоих, / То Бог – больше не Бог, и небо рухнет» . Комментарий Барта таков: «»Херувимский странник», в котором мы читаем эти благочестивые бесстыдства (подобные вещи на совести и Райнера Марии Рильке), в свое время вышел с imprimatur (да будет напечатано) римско-католического епископа, и остается только гадать, был ли этот епископ идиотом, или он был заодно с современным шутом. Конечно, это принципиально невозможные высказывания об отношениях Бога и человека, но они становятся возможными, а если сделать некоторые умозаключения, то даже необходимыми, там, где глядя на любимый предмет, отличный от любящего.. желают привязать также и любовь Божию в ее существу к экзистенции такого другого и растворить ее в отношении к этому другому» . Вообще-то обычно Барт весьма сдержан, и очень странно читать на страницах «церковной догматики» обзывание кого-то идиотом и шутом; допустим, чаще всего догматики пишут не святые, но все же они должны пытаться подавать хотя бы формальный пример благочестия – пусть даже в полемике с людьми других исповеданий. Еще и Рильке «досталось». У нас не монография о мистике в богословии и поэзии, но позволим все же кое-что предположить. Такая несдержанность тона, возможно, объясняется в том числе тем, что Силезиус все-таки католик, да еще перешедший из лютеранства – тут уж «большая анафема» со стороны протестантского профессора как бы предполагается. Даже не представляю себе, что было бы, перейди он в католичество из реформатства, - какие ругательства тогда мы услышали бы от герра профессора.. Не будем, впрочем, гадать, а просто зададим несколько вопросов: 1. Неужели Барт и вправду думает, что Силезиус, перейдя из лютеранства в католичество, настолько не был знаком с богословием, что написал такую откровенную «галиматью» - если верить нашему теологу? 2. Неужели наш реформат всерьез полагает, что католический епископ, давший разрешение на печатание «Херувимского странника», тоже совершенно ничего не понимал в богословии, пропустив книгу, где при поверхностном прочтении «казусы» кажутся чересчур очевидными? 3. И, наконец, пусть даже епископ разрешил к печатанию эту книгу «не глядя» (но ведь должно же было быть нечто вроде «цензурного комитета»?), но ведь потом ее читала масса католиков (и не только католиков) по всему миру, - почему же ее не внесли в индекс запрещенных книг, а самого Силезиуса не отлучили от церкви?
Конечно, с одной стороны, нельзя не признать частичную правоту профессора Барта: при буквальном понимании хотя бы только вышеприведенных изречений, многим читателям может показаться, что это бесстыдство и страшная ересь. Но в том-то и дело, что все слишком уж просто: можно подумать, автор сам не понимал, что он пишет, или намеренно провоцировал окружающих. Такое предположение может быть смело отброшено – эти афористические изречения написаны «со знанием дела». И «дело» тут таково, что речь вполне может идти именно о том, о чем так часто напоминает сам Барт: о любви Божьей и о Голгофе. Возьмем для примера первое изречение: разве на Кресте не отражено именно такое понимание любви Божьей? Бог не смог прожить без меня, без тебя, без каждого из нас: Он испустил дух на кресте, поскольку мы «исчезли» в грехе и почти исчезли в аду. И Голгофа, которая во времени совершилась 2000лет назад, всегда была в вечности, ибо еще до сотворения мира Бог знал, что Он пойдет на Жертву ради нас. Барту не нравится антропоморфизм изречений Силезиуса вроде этого: Бог умирает от страха, что я не буду верен Ему. Но ведь не смущает же его, когда в Библии Бог раскаивается, что создал человека? Или когда говорится о скорби или гневе Бога? Почему одни антропоморфизмы он принимает, а другие – нет? Только потому, что одни есть в Библии, а другие не несут в себе ореола непогрешимости и богодухновенности? Противоречие догматике? Но тут Барт явно забывает о том, что «Херувимский странник» Силезиуса – это не трактат по догматическому богословию, в котором такие слова, поданные в качестве вероучительных формул, были бы неуместны, но поэтическое произведение, претендующее на мистическое общение с Богом. Мы сейчас отвлекаемся от вопроса, действительно ли этот немецкий католик был истинным Божьим «тайновидцем», но, очевидно, что по смыслу – это именно мистика. От языка мистики странно требовать, чтобы это был язык Фомы Аквинского или кого-то из протестантских схоластов. Конечно, это и не язык Барта. Я понимаю, что у протестантов мистики, по сути, нет, и, видимо, негативизм Барта вызван еще и этим: он явно привык к другому языку. Но тогда можно обратиться и к языку Библии; вспомним известную притчу Христа: «кто из вас, имея сто овец и потеряв одну из них, не оставит девяноста девяти в пустыне и не пойдет за пропавшею, пока не найдет ее? А найдя, возьмет ее на плечи свои с радостью и, придя домой, созовет друзей и соседей и скажет им: порадуйтесь со мною: я нашел мою пропавшую овцу. Сказываю вам, что так на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии» (Лк. 15, 4-7).
Но разве в жизни людей не бывает нечто прямо противоположное: когда один праведник и рядом с ним 99 заблудившихся, и именно он, это горячо любимое дитя Творца, отпадает от Бога? Разве Бог, образно говоря, не «умирает от страха и боли», что это дитя, оказалось неверным Ему? О, разумеется, мы забыли, что Барт – кальвинист, и он не верит, что избранные могут от Бога отпадать. Но вот Бог в Библии не забывает нам об этом напомнить: «И ты, сын человеческий, скажи сынам народа твоего: праведность праведника не спасет в день преступления его, и беззаконник за беззаконие свое не падет в день обращения от беззакония своего, равно как и праведник в день согрешения своего не может остаться в живых за свою праведность. Когда Я скажу праведнику, что он будет жив, а он понадеется на свою праведность и сделает неправду, - то все праведные дела его не помянутся, и он умрет от неправды своей, какую сделал» (Иез. 33, 12-13). Действительно, во что превратятся праведники, если они буду уверены, что всегда останутся святыми перед Богом, и никогда не отпадут от Него? Во что они превратятся, если будут думать только о том, что они предопределены, и находятся в вечной безопасности? Пусть протестанты помнят об этом, и думают о том, как Бог встречает весть о том, что кто-то из возлюбленных им пал. Так что в этом смысле не стоит ругать Силезиуса. Слова о том, что без человека Бог не может прожить ни мгновения, - кажутся безумными только потому, что их рассматривают как строгое богословское определение. Конечно, мы знаем, что это не так, что Бог есть абсолютное совершенство и нуждается в этой связи ни в людях, ни в творении; и поэтому, исчезни даже все люди, - Бог бы остался существовать. Но если остановиться только на этих утверждениях, то разве не напоминает это безличного и безразличного к людям «философского Бога» схоластики, в которого Барт пустил столько гневных стрел? Тут впору спросить, как американские евангелисты: что такой Бог значит лично для тебя? Здесь есть опасность, и, вероятно, Барт имеет в виду ее: что подчеркивая нужду Бога в человеке, мы можем придти к доктрине эдакого «карманного бога», который всегда по первому зову исполнит все твои религиозные нужды – навечно оправдает, заранее простит все грехи, не даст отпасть от спасения, да и место в раю забронирует повыше безо всяких усилий с твоей стороны! Всего этого хотелось бы избежать, и нельзя, следовательно, слишком настаивать на том, что Бог нуждается в человеке, а то богами становимся мы сами.
Но в то же время, нельзя забывать и о Его бесконечной любви к Своему творению, о чем и желает сказать своими парадоксами Силезиус: Он любит нас настолько, что всегда готов умереть за нас – Бог христианства ни на одну секунду не мыслим вне Голгофы. В этом смысле верно, если употреблять слова Барта, что любовь Божия привязана к человеческой экзистенции, хотя и не «растворяется» в ней. Нет, было бы ересью сказать, что Бог по некой, висящей над Ним необходимости, сотворил нас, что Его что-то принуждало к этому. Было бы неправильно сказать даже, что Его к этому принуждала Его любовь, иначе мы делаем любовь Богом-над-Богом. Но так же неверно, «бесчувственно», было бы сказать, что творение мира и человека – это просто акт божественного произвола – мог творить, а мог и не творить, как будто речь идет о безразличном выборе между двумя цифрами. Раз мы говорим, что в христианстве Бог – это Господь на Распятии, то, очевидно, что тем самым подчеркивается: Он «больше желает» сотворить нас, чем «не творить». Он желает сотворить мир и умереть за Свое творение, которое принесло и приносит Ему столько зла – но это и есть Любовь. Также неправильно считать, будто любовь Бога к человеку – это просто такая нисходящая любовь бесконечного к конечному, любовь Всемогущего к слабому. Т.е. Бог любит, но может спокойно существовать и без этой любви, если нас не будет, и ничего не утратит в Своем совершенстве. Нет, Он, конечно, не утратит, но если б все было лишь так, Он не пошел бы на Крест. Любовь Бога к человеку – это не как любовь человека к муравью: много ли людей умерло бы, чтобы спасти жизнь хотя бы одного муравья? Мы читаем в Писании: «возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всею крепостию твоею, и всем разумением твоим, и ближнего твоего, как самого себя» (Лк. 10, 27). Но если Бог заповедует любить ближнего, как самого себя, то неужели кто-то из христиан может сомневаться, что и человека Он любит как Самого Себя, - и никак не меньше? Неужели христианство состоит в чем-то другом, как не в том, что и Бог любит каждого человека, «только тебя» всей Своей душой, крепостью, сердцем и разумением? Любит вплоть до гвоздей в руках и ногах, до ударов бичом, до тернового венца, до удара копьем, до последнего Своего издыхания? И ни в какого другого Бога верить нельзя!
Мусульмане говорят нам: но это безумие – верить в Единого Бога, ставшего человеком, и убитого людьми! Да, это безумие, но это безумие любви и спасения. А не верить в такого Бога – это безумие равнодушия и проклятия. Это верно, что Бог не привязан к Своему творению абсолютно необходимой связью; но вместе с этим верно и то, что сотворив человека по любви, Он добровольно связал Себя с судьбой человека и мира, связал себя настолько сильно, что истекал кровью, пережил оставление Богом и отдал жизнь за нас. Какая это привязанность – абсолютная или относительная? Как пусто звучит этот вопрос. Пусть будет «свободная и необходимейшая привязанность», но это даже почти не намекает на глубину Божьей любви к человеку. Видимо, профессору Барту не очень нравится не столько то, что он считает «бесстыдством» Силезиуса, сколько то, что тут Бог в Своей любви привязан к творению до конца, а наш кальвинист желает сохранить реформатское представление о том, что Бог всегда абсолютно свободен от чего бы то ни было – от творения, норм морали т.д. В этом случае, признавая, что Бог любит людей, и любит сильно, кальвинисты все же должны подчеркивать, что, во-первых, часть из людей Он извечно отвергает, а, во-вторых, тех, ту часть человчества, которую Он предопределил и избрал, кого Он все-таки любит и за кого даже умирает (напоминаю, что в кальвинизме Бог умирает только за избранных!), - Он, видимо, любит не настолько, чтобы «привязаться» к ним так сильно, как об этом пишет Силезиус. Пожалуй, вот в этом и разница: православные и католики убеждены, что Бог любит «до конца» и «без остатка», а кальвинисты полагают, что это не так, поскольку это помешало бы Бога остаться Всемогущим Сувереном, свободным от любых «привязанностей» любви. Я не уверен, что книгу Силезиуса напечатали в 17 веке (когда она вышла) в каком-либо православном издательстве; я не уверен, что подобную книгу одобрил бы православный епископ, будь она написана в современную эпоху. Я не уверен и в том, что эта книга соответствует всем истинам православного богословия. Уверен лишь в одном: афоризмы этого издания какой-то своей «гранью» безусловно «задевают» христианское учение о величайшей любви Бога к человеке – пусть и делают это в чересчур (быть может) парадоксальной форме. Кстати говоря, в «Херувимском страннике» много афоризмов, написанных в духе столь любимого Бартом апофатического подхода к познанию Бога, и отрицающего стандартные «человеческие возможности» для Его понимания. Те афоризмы, которые Барту не понравились – тоже исходят из такой парадоксальной апофатики. Так что швейцарский реформат мог бы быть и не так суров на выражения, ведь в каком-то смысле Силезиус – его «коллега».