1.
– Бабуль, к нам почтальон идёт! – крикнул Коля, оторвавшись от продутой его горячим дыханием лунки в замёрзшем окне.
И без того студёный декабрь 1941 года на своём исходе выдал лютую стужу, напрочь заморозив окна в плохо отапливаемых люблинских дачных домиках. И десятилетний Коля, уже с утра примостившись к подоконнику, выдувал себе смотровое пятно и время от времени докладывал по дому, что делается в мире, то бишь, на ближайшей к дому аллейке.
– Ох, господи, только бы не похоронка! – отозвавшись на Колин возглас, судорожно вздохнула сидевшая рядом на диване бабушка Василиса, прижав к себе внучку, но, тут же спохватившись, добавила, – Типун мне на язык!
Оставив маленькую Раечку на диване, она встала и пошла из комнаты в коридор – открывать дверь желанному почтальону. Не баловали старую мать письмами с фронта ни зять Сергей, ни старший сын её Егор, за два месяца с лишним после своего ухода на войну приславшие домой лишь по одной короткой весточке в треугольном конверте. Один воевал в народном ополчении под Москвой на Западном фронте, другого судьба забросила в доблестную морскую пехоту на Северо-Западный фронт под Старой Руссой. На обоих фронтах шли жестокие бои с фашистами, и тут уж было не до писем.
Стало тихо в комнате, где четверо замерших, как по команде, детишек бросили свои игры и терпеливо ждали бабушкиного возвращения. Вскоре она вернулась к ним, держа в руках солдатский треугольник.
– От кого, бабуль? – сорвался к ней старший Коля.
– От вашего папы!
– Ура! – завопил мальчик.
– У-я-а! – подхватила Раечка.
– Давай-ка, Колюшка, одевайся и беги к маме на работу в магазин, – заторопила его Василиса Васильевна, – скажи, папа письмо прислал!
– А зачем бежать-то?
– Вдруг там что-нибудь важное: пусть мама поскорей придёт да прочитает его.
Не заставив долго уговаривать себя, Коля быстро облачился в пальто, шапку, валенки и убежал на улицу. Держа в руках письмо, Василиса Васильевна подумала, что Коля и сам бы мог передать его матери, да вот не сообразила об этом на старости лет. Виновато вздохнув, она села на Колино место у окна и стала всматриваться через лунку в окне на аллейку. Но что-то подсказывало ей, что это было непростое письмо, чтобы так просто можно было его доверить ребёнку.
Не прошло и десяти минут, как Василиса Васильевна увидела бегущую по аллейке к дому Прасковью в не застёгнутом второпях пальто и съехавшем от бега с головы тёплом платке. Вслед за нею бежал Коля и что-то кричал матери.
– Где письмо? – отворив дверь, прямо с порога выпалила Прасковья и, увидав у матери конверт, буквально выхватила его из рук, вскрыла и, стоя посреди комнаты, стала жадно читать.
– Живой, живой! – словно сбросив тяжёлый камень с души, выдохнула она после первых прочитанных строк и облегчённо присела на стул, продолжая читать. Но тут же вскочила:
– Мам, какое сегодня число?
– Да вон двадцать пятое на календаре.
– А который час?
– Двенадцатый пошёл.
– Господи, да он же скоро будет на Курском вокзале!
– Кто это?
– Серёжа!
– Неужели?!
– Вот, смотри, – Прасковья протянула матери письмо и пальцем показала в нём строки: «Паша, мы успешно сделали своё дело, накостыляв немцам по шее и отогнав их подальше от Москвы. Теперь нас переводят на новое место службы – как говорится, меняем дислокацию. Завтра трогаемся с места, и двадцать пятого числа проездом через Москву часа в три дня наш эшелон будет на Курском вокзале. Пашенька, родная, если сможешь, подъезжай одна или с детьми на вокзал повидаться – хоть на полчаса, хоть на минуту, чтобы только вас увидеть и обнять! Я так по вас соскучился!»
– Мама, он через три часа будет ждать нас! Мама, мы сейчас же едем на вокзал! – с расширенными от волнения глазами почти выкрикнула Прасковья матери.
– А как же работа?
– Подменят, а потом отработаю, – ответила Прасковья и, повернувшись к своим мальчишкам, скомандовала, – Ребята, живо одеваться!
Она метнулась к шкафу, открыла дверцу, и оттуда полетели детские вещи, ещё ненадёванные или одеваемые её ребятнёй лишь по праздникам. А это ли не праздник был для них – увидеть папу во время войны?! Мальчишки постарше одевались сами, младшего Витю одевала бабушка Василиса, а уж Раечку, папину любимицу, одевала сама Прасковья.
Надела ей нарядное шерстяное платьице, а на два жиденьких хвостика в волосах повязала два больших белых банта. Правда, платье спрятали под тёплую кофту и штаны, заправленные в валенки, а на хвостики одели шапку-ушанку, но бантики из-под неё всё-таки вытащили наружу. Ну как тут не принарядиться перед папой?! И сама Прасковья немного повертелась перед зеркалом, вспомнив, как она ещё совсем недавно, до войны, прихорашивалась в желании понравиться любимому мужу.
Ровно в полдень они вышли из дому и быстрым шагом пошли по аллейке к станции. Раечка с лицом, закрытым шарфом по самые глаза, была на руках у матери, а по обе стороны от неё семенили весело галдевшие мальчишки – этакий небольшой детский сад. Под ногами громко скрипел снег, изо рта струился пар, алели щёки, и текло из носа, но с выглянувшим полдневным солнцем слегка отпустил мороз, и это добавляло радости от предстоявшей встречи с родным человеком. А как иначе, когда только сейчас за два месяца разлуки она до конца поняла, как он ей дорог?!
2.
Они долго ждали на платформе подмосковного Люблино своей электрички, изрядно помёрзнув и нервничая в ожидании её. Но, слава Богу, редкие в то тревожное время конца сорок первого года, они ещё ходили. За время ожидания на станции собралась большая толпа военных и гражданских, набившихся битком в вагоны подошедшего, наконец, электропоезда. И только благодаря отзывчивости простых граждан женщину с детьми не только не раздавили в толпе, но и нашли им местечко на жёсткой и холодной лавке.
– Куда едем, малышня? – с улыбкой спрашивал в вагоне Прасковьиных мальчишек сидевший напротив солдат в шинели и с правой рукой на перевязи, придерживая другой рукой свой вещмешок в ногах на полу, – Если на фронт, поехали со мною, а то мы без вас никак с немцами не управимся.
– Мы на вокзале с папой встречаемся, – на правах старшего серьёзно отвечал Коля.
– А кто ваш папа – генерал? – тоже серьёзно спрашивал солдат.
– Нет, он такой же, как и вы, боец Красной армии.
– Муж написал в письме, что их эшелоном через Москву перегоняют на новое место и просил приехать на вокзал повидаться, – прибавила Прасковья.
– Это дело хорошее, – посмотрел на неё солдат и кивнул на ребятню, – Только намаетесь вы со своим «колхозом», пока встретитесь. Да и время такое, что всё может быть, а может и не быть, – загадочно закончил он, поморщился, погладив раненую руку на перевязи, потом закрыл глаза и, кажется, задремал.
– Может быть, может быть, может быть, – в такт колёсам упрямо повторяла про себя Прасковья, держа на руках уснувшую дочь, и попробовала представить себе Сергея в военной форме, в шинели и с оружием в руках и не смогла. Для неё он оставался весь в прошлом: красивый, интеллигентный, в элегантном гражданском костюме и в очках.
Из приехавшей на Курский вокзал электрички все дружно высыпали на перрон и подались, кто куда. В здании вокзала было шумно и многолюдно. То и дело стройными рядами подходили отряды солдат под зычные команды офицеров и, гремя сапогами и бряцая оружием, направлялись к ожидавшим их эшелонам. А люди в гражданском понуро сидели на скамьях и чего-то ждали или со своим скарбом сновали туда-сюда, сталкивались друг с другом, ругались, извинялись и шли прочь. Много было несчастных беженцев и эвакуируемых, которых безжалостная война сорвала с нажитых мест и повлекла по стране в её тыл.
Из висевшего на стене громкоговорителя передавали последние сводки от Информбюро. Собравшийся вокруг народ жадно ловил последние новости с фронта. Судя по вокзальным часам, шёл третий час пополудни, и где-то уже на подходе к Москве должен был быть эшелон с Сергеем. Пристроившись за одним из воинских подразделений, Прасковья с детьми прошла через вокзал на перрон, где на путях стояли эшелоны с теплушками для красноармейцев и платформы с накрытой брезентом техникой, ждавшие своей отправки на фронт.
На подходах к каждому из них стояли часовые с винтовками наперевес. Грозным окриком они останавливали любого идущего по направлению к ним, спрашивая: кто такие, откуда и зачем здесь? И Прасковье приходилось долго и нудно рассказывать причину своего появления у военного объекта. Но часовые, не веря ни единому её слову, не пропускали женщину с детьми, а в лучшем случае свистком вызывали своего командира.
Приходил усталый, измученный бессонницей и озабоченный свалившимися на него проблемами вверенного ему подразделения, какой-нибудь комбат или замполит.
И Прасковья в десятый раз терпеливо рассказывала ему, кто она такая и что ей нужно. Тот так же терпеливо, не повышая голоса и не матерясь при детях, объяснял:
– Как бы я вам, гражданочка, ни сочувствовал, но не дело во время войны устраивать свидания даже с мужем.
– Но он сам просил нас приехать сюда, – оправдывалась Прасковья.
– В этом эшелоне отнюдь не дивизия народного ополчения, а совсем другая часть, и вам, гражданочка, следует поискать в другом месте.
– Вон, кажется, на тот путь подходит какой-то эшелон, – заключал командир, – Сходите туда и посмотрите: может, это то, что вам нужно, если, конечно, вас оттуда не прогонят.
И, козырнув на прощание, он уходил прочь. А Прасковья, подхватив на руки дочку, неслась с нею и своими мальчишками на другой путь, куда постукивая колёсами на стыках рельс, медленно подходил очередной воинский эшелон. И всё там снова повторялось для неё точно так же, как было до этого. Только в отличие от Прасковьи пришедшие на вокзал такие же, как и она, другие молодые женщины каким-то образом прорывались к тем же эшелонам, находили своего родного бойца, спрыгнувшего из остановившейся теплушки и, припав к его шинели, счастливо замирали у него на груди. Как им тогда завидовала Прасковья!
Между тем время перевалило за три часа. В сизой морозной дымке за горизонтом скрылось солнце. Дневной свет начал понемногу меркнуть, склоняясь к ранним зимним сумеркам. На оттянутых Прасковьиных руках хныкала уставшая от беготни по путям и озябшая на холодном ветру маленькая девочка. Всё больше спотыкались от усталости бегавшие за матерью её ребята.
– Мамка врушка! – размазывая на ходу катившиеся по щекам слёзы, плакал от обиды младший из ребят пятилетний Витя, – Ты всё выдумала, что приедет папа. Где он?! Ну, где он?!
Быстро темнело. На столбах зажигались фонари. Всё больше подмораживало. И у Прасковьи уже не было больше ни сил, ни желания бегать в поисках нужного ей эшелона дивизии народного ополчения. Она медленно ходила по низким платформам вдоль стоящих на путях составов с выглядывавшими из теплушек красноармейцами и на их вопросы, кого ей нужно, утирая набегающие слёзы, называла своего мужа, но его нигде не было.
Её уже не останавливали привыкшие к ней часовые, только некоторые из них ворчали: мол, чего здесь бродит, дура, лучше б детей пожалела и шла бы домой! А Прасковья всё не могла себе представить, что поедет обратно, не повидавшись с Сергеем. Разумом понимала, что встречи уже не будет, а всё ещё на что-то надеялась. Видно, случилось что-то непредвиденное, независящее от него, что помешало им встретиться в оговоренный час.
Когда уже совсем стемнело, Прасковья встала под жёлтым пятном фонаря на опустевшей платформе, с которой только что отошёл на фронт очередной эшелон с красноармейцами, и, чувствуя, как последние силы покидают её, опустилась на корточки, обняла своих несчастных детей и от отчаяния горько, навзрыд, зарыдала. Маленькая Раечка заплакала вместе с нею, зашмыгали носами младшие мальчишки, и только один Коля на правах старшего ещё как-то пытался утешить мать, легонько поглаживая её по голове.
Поздно вечером, голодные, замёрзшие, издёрганные и донельзя усталые, но ещё больше вконец расстроенные несостоявшейся встречей с Сергеем, Прасковья и её дети вернулись в Люблино. Шли, как говорится, никакие, от станции по тёмной заснеженной аллее к дому, еле передвигая ноги. Дома их ждали не спавшие и не находившие себе места от волнения мать и сестра Ольга с младшим братом Иваном. Встретили их у калитки и увели к себе в пристройку.
Обогрели, покормили и уложили спать детей. И только Прасковья сидела неподвижно за столом, невидяще уставившись в одну точку. И кусок не лез ей в горло, и не слышала она, как что-то в утешение ей говорила мать. Наконец, с трудом придя в себя, она попила немного горячего жидкого чаю и молча легла в постель. Жизнь продолжалась. Завтра утром, надо было, как ни в чём не бывало, вставать и идти на работу.
3.
В январе наступившего нового 1942 года пришло письмо от Егора, в котором он писал, как его родная 154-я отдельная морская стрелковая бригада нещадно бьёт доселе непобедимых фашистов на древней Новгородской земле. Писал он, как в сорокаградусный мороз в лихо заломленных бескозырках и в тельняшках из-под распахнутых бушлатах на груди шли они в атаку на врага в полный рост, гордо, не кланяясь пулям, как и подобает краснофлотцам.
И порой от одного их вида немцы психологически не выдерживали и отступали. Правда, за время жестоких и кровопролитных боёв он потерял многих друзей-однополчан, своих земляков, да и сам был ранен, когда они в немецких окопах в рукопашную резались с фрицами штык ножами. Но, раз Бог милует его, значит, и дальше он будет бить со своими братишками фашистскую нечисть до полного её истребления.
– Да, красиво: в бескозырках и тельняшках на морозе в полный рост идти в атаку! – говорил по прочтению Егорова письма Иван.
– Ну, так на то они и моряки, – отзывалась Прасковья, – По-другому не могут.
– Красиво-то красиво, а как же можно подставлять себя под пули?! – качала седою головой Василиса Васильевна, – Сколько ж их, сердешных, так и останутся лежать убиенными на поле боя?!..
– Это, мать, война, – вздохнул Иван и прибавил, – будь она трижды неладна!
А потом прислал письмо и Сергей. Январским вечером, прочитав своей ребятне папино послание и уложив спать обрадованных детей, Прасковья, сидя за столом, при тусклом свете настольной лампы в очередной раз перечитывала неровные строки письма, написанного, видно, второпях, в коротком затишье между боями. Да, всё вышло не так, как предполагал Сергей и не по его вине. Через час, как только от них уехала полевая почта с его треугольником, их часть подняли по тревоге и окольными путями отправили на Юго-Западный фронт. А он даже не смог предупредить их об этом.
Теперь же он, красноармеец 366-го стрелкового полка 126-й стрелковой дивизии, воюет в Тульской области неподалёку от его родной деревни Клин. Писал Сергей, как он их всех любит и помнит, как скучает и верит, что рано или поздно, вернётся с Победой к ним домой, и заживут они лучше прежнего.
За окном была тёмная морозная ночь, а Прасковья всё читала и перечитывала дорогой для неё бумажный листок, исписанный беглым торопливым почерком, утирала катившиеся по лицу невольные слёзы и, боясь разбудить детей, тихо всхлипывала от счастья.
P. S. Через месяц, в феврале 1942 года погибнет на Северо-Западном фронте в боях под Демянском Егор. В августе этого же года из-под Сталинграда придёт извещение о без вести пропавшем Сергее. А в январе 1943 года уйдёт на фронт семнадцатилетний Иван, будет тяжело ранен, пройдя обе войны – Германскую и Японскую.