Для того чтобы быть собой, не нужно себя искать. Я понял это в тот день, когда Виджи разбил бутылку рома о мою голову…
Мне всегда нравились странные люди. И ещё больше – жуткие, таинственные места, куда приходишь с особым чувством. Далеко не все мои друзья понимали это, но, думаю, это оттого, что все люди разные, тем более в семнадцать лет. С возрастом почти ничего не меняется: тупые группируются в стаи, а умные остаются одиночками. Так уж заведено. Но важно ещё понимать, к чему ты приходишь. Через год, пять лет, двадцать… Что ты имеешь, а что потерял. Каков итог… И я говорю не о деньгах, машинах, недвижимости и прочих «важных вещах», а о том, что ты имеешь в голове, в памяти и в сердце. В моей жизни странные люди и события, связанные с таинственными местами, остались самым любимым рубцом на сердце и заднице. Преимущественно на заднице. Потому что по-настоящему чувствовать я так и не научился.
Однажды после школы Виджи рассказал мне про заброшенный завод, расположенный в десяти милях от города. Мы шли туда долго, солнце жалило нас нещадно, как случайная оса, попавшая под кепку, которую не успел как следует натянуть на голову… Дорога была пустынной, и нам ни разу не попалась навстречу хоть какая-нибудь машина. Всё было лишено людей. Всё. Только мы, шедшие уверенным и немного легкомысленным шагом.
- Здесь, - сказал Виджи.
Я увидел серые стены, испещрённые глубокими прорезями времени, сейсмических волн и плесени. Мне показалось, что завод – это огромный мир, куда я стремился всю свою жизнь и где все, кто меня не любил, умерли. Здесь, думал я, мне удастся найти их останки. А значит – я смогу помочиться на них.
* * *
Когда моей сестре исполнилось четыре, наши родители уехали на неделю. Мне уже было пятнадцать, и взрослые думали, что мне можно доверять. Вообще, странная это штука – доверие. Её невозможно найти на улице, выколупать из банки из-под какой-то консервированной хрени, её нельзя купить или повстречать на улице. Доверие приходит изнутри. А если не приходит, ты должен понять, что надо всё менять. Так было со мной… Ко мне ничего не приходило. Зато кое-кто пришёл к моей сестре…
Был поздний августовский вечер. Тогда мне и в голову никогда не приходило понятие об ответственности. Нет, я любил Лили. Но я любил её по понуждению. Нет необходимости объяснять: или ты хочешь чего-то в жизни или не хочешь. Я не хотел её. Она появилась как неожиданный град посреди лета. А я, чёрт возьми, тогда хотел нежиться под солнцем и пить пиво! Но я любил её как любят случайного человека, проживающего с тобой годами под одной и той же крышей. Ха-ха-ха!
Мой отец после этого случая больше никогда не разговаривал со мной, никогда не поднимал на меня руку, никогда не помогал мне. Он стал для меня никем. Так же, как и я был – в тот вечер – никем для Лили.
Когда я оставил её одну дома и пошёл с другом в гараж, моя сестра не испугалась. У нас был телевизор, кубики с картинками и ещё что-то… После прихода тварей, я понял, что у нас на самом деле ничего нет и не будет. Никогда.
Двое мужиков взломали нашу дверь… Лили играла с кубиками. Я пил пиво в гараже. А тёмное небо готовилось к тому, чтобы показать себя в полной мистической красе: приближалось суперлуние…
Я не знаю, что испытывает ребёнок, увидев у себя в комнате, где нет ни мамы, ни папы, двоих чужих мужчин, похожих на тварей. Ни маму, ни папы, ни меня. Ха-ха-ха! А кто вообще такой – я? Отец всегда был ко мне добр, но непреклонен. Тогда, когда я совершал ошибки, он сначала бил меня, потом говорил «Знай своё место!» и только когда успокаивался (казалось, что ему уже всё равно) начинал мне что-то объяснять. Я всегда хотел ему сделать что-то хорошее, но понимал, что уже не за чем. Однажды я полез с ним драться, но сразу пожалел, что законы логики не позволили мне родиться раньше его и сделаться сильнее и проворнее.
Я не знаю, что испытывает ребёнок, увидев у себя в комнате двоих мужчин. Они, вероятно, ничего плохого не хотели. Действительно, что может хотеть сделать плохого человек, который забрался к кому-то домой? Прихватить с собой побольше ваших денег, ваш тостер, ваш телевизор, ну покурить в вашей спальне, разбить ваше стекло в ванной, в которое вы каждое утро смотритесь в надежде на то, что новый день подарит вам больше счастья, чем предыдущий… Ха-ха-ха! Но, в сущности, бродяги дают добро. Я и сам делал бы то же самое… Ведь я добрый. Добрый, потому что не хочу никого делать несчастным.
Я не знаю, что испытывает ребёнок, увидев у себя в комнате двоих мужчин. И проблема в том, что это были не бродяги. Такие, знаете, долговязые мужики. Может быть, с бородой, злом в глазах и обрезом под курткой.
Когда я был совсем маленький, мама любила ласкать меня под мышками. Я пищал от счастья как резаный. Да, от щекотки бывает неприятно и чертовски приятно одновременно! Мама была красивой молодой женщиной со светлыми волосами, пахнущими корицей и молоком. Мама была женщиной, которую я хотел обнимать и которую я хотел бить по лицу в моменты, когда чрезмерная ласка переставала дарить мне удовольствие. И обнимать, и бить. Да. Именно так.
Но тогда… вернувшись домой, я обнаружил входную дверь взломанной, и только потом нашёл Лили на кухне. У неё было лицо куклы, которую таскали по всей улице ногами вниз и окунали в вишнёвый пирог. Так мне хотелось думать… И я ещё долго ползал по полу, вытирая его грязной тряпкой, резко становящейся багровой. Ползал и не понимал, то ли я выпил много, то ли мне надо куда-то позвонить…
* * *
- Это место особенное, - сказал Виджи.
- Почему?
- Ну… лет двадцать назад тут был бетонный завод, и в городе поговаривают, что много людей здесь пропало.
Я не боялся. Мне было уже десять, и однажды я видел, как курице перерезали горло. После этого, как тогда казалось, мне под силу пережить что угодно. Так всегда кажется, когда ты самоуверенный кретин.
Виджи говорил без остановки. Про труп, который нашли под укаточной, про странные следы на втором этаже бывшего административного здания… Я слушал всё. Но больше – несравнимо больше – я погружался в мир, который окружил меня.
Знаете, это как всю жизнь сидеть взаперти и слышать «Ты должен вымыть руки! Ты должен прийти домой в девять! Ты должен… Ты должен!..» Тут же я будто попал в какой-то фантасмагорический роман (написанный мною же!) про дикий голод, косивший людей во время страшной войны. Голод, который убивал миллионы. И будто бы я, забредши в один прекрасный день чуть подальше, за поле, нашёл пустую летающую тарелку, набитую холодильниками с деликатесами… Бродя по этому бетонному заводу, ведомый Виджи шаг за шагом, я будто дарил радость и насыщение себе и всему миру, я будто маленькими перебежками носил еду в деревню, отдавая всё деду, умирающему от истощения и рака желудка, отдавая всё маме, у которой пропало молоко в груди, отдавая всё её дочке, моей сестре, плачущей двое суток и на третьи сутки умолкнувшей, нет, не от смерти – просто от защитных процессов нервной системы. Я был готов таскать еду снова и снова, показать её отцу, а потом вместе с ним сходить за поле и отыскать эту тарелку… Отец бы сказал: «Ты молодец». И он бы меня обязательно обнял. Нет, не так, как он делал это раньше. А с участием, с искренним желанием понять, что делается у меня в голове и в сердце. Словом, теперь вы понимаете, в каком ненормальном состоянии я бродил по этому долбанному заводу.
Мы обошли много мест. Заброшенные строения действительно пугали и восхищали одновременно. Казалось, что в них сокрыты какие-то очень простые, но недоступные для тех, кто занят делами, тайны. Те, кто погрязает в делах, вообще недостойны моего внимания. Я хочу сказать, что всё что мне нужно – это найти тарелку и кормить умирающего деда, бедную маму, отчаявшегося отца, маленькую сестру, которую я никогда не хотел, но по отношению к которой я хотел был добрым, как бродяга, уносящий из дома серебряные ложки… Я хотел тогда, чтобы в моей жизни произошло что-то действительно классное. Я хотел…
Виджи стал рассказывать, как на одной из площадок завода он трахнул какую-то школьницу. Мне было неприятно, потому что я считал девушек инопланетными созданиями, которых стоит любить и оберегать. Любить и оберегать. Но не трахать. Да, тогда я так думал. И мнение, скажу я вам, не самое неправдоподобное и глупое для десятилетнего мальчика. Потом Виджи поведал мне историю про смерть одного мужика, повесившегося на третьем этаже соседнего здания. Я морщился от возникающих в моём воображении картин. Мне не нравилась эта болтовня потому, что я понял, что мой приятель врёт от начала до конца. К тому же я не нашёл тут ни одного своего врага, ни одной его косточки… А мой мочевой пузырь уже был переполнен.
Мой поводырь достал бутылку рома, наполовину полную. Приложился один раз и протянул мне. Я отказался. Тогда он начал очередную тухлую повесть о привидениях на заводе…
- Ты дурак, - сказал я Виджи.
Он повёл бровью.
- Что ты сказал?
- Я сказал, что ты дурак, и всё это выдумал.
Казалось, что он не мог поверить в то, что это произнёс я – слюнтяй, которому вот-вот должно исполниться одиннадцать лет, глупец, просиживавший большую часть своей жизни дома, перед телевизором и за книжками.
- А ну повтори! – крикнул он.
- Да пошёл ты!
В Виджи прогремел взрыв. Мне даже показалось на секунду, что из его ноздрей вылетела струйка дыма, как у заправского дракона.
Он огрел меня бутылкой по голове, и я упал…
Для того чтобы быть собой, не нужно себя искать.
Я понял это тогда, когда лежал на площадке и старался не чувствовать ударов ногами Виджи. Я понял, что не мог поступить иначе и что ещё много раз в жизни я буду делать то, что не терпит альтернатив. Я всего лишь хотел носить еду деду, маме, отцу и сестре… Бесконечную еду, и чтобы все были свободны и счастливы. Но всегда было наоборот. Но на самом деле я всегда лежал на площадке, избиваемый тупым подростком. Я хотел помочиться на кости своих недругов и одновременно хотел, чтобы со мной в жизни случилось что-то классное.
Да, я был таким. И только таким. Только.