Начало: "Слово двух свидетелей" http://www.proza.ru/2014/07/10/946
Предыдущая часть: «РАЗДЕЛ ХVІІІ. Лазарь и сёстры его» http://www.proza.ru/2014/08/12/1381
Короткевич В.С. (26 ноября 1930 — 25 июля 1984)
РАЗДЕЛ ХІХ. Индульгенции
(Евангелие от Иуды)
(перевод с белорусского языка)
Кажуць, аднаму чалавеку напляваць было на веру і пекла,
а патрэбная яму была бяскарнасць. І гэты адзін купіў
індульгенцыю і тут жа даў патаўпешкай па галаве суседу.
«Кроніка Белай Русі»
После этого пошел Христос со своими апостолами в сторону Любчи. Ноги их были в пыли многочисленных дорог, и не могли они уже идти дальше и решили остановиться на ночь тут.
Повсюду спрашивал он о женщине, которую искал, и нигде ни слова не услышал про нее, и в отчаянье все больше злился на подлость рода людского. Но злость — плохой советчик. Иногда она может толкнуть благородного в то болото, в котором сидит его подлый враг.
Он шел, опустив глаза, поскольку не хотел видеть лиц человеческих. На всех лицах, казалось ему, лежал отсвет близкого ада. Рыла, морды, грязные рожи, а не лица. И все время хотелось ему сделать с кем-нибудь какую-нибудь злую шалость.
И, приблизившись к Любченскогу замку, поднял он глаза и увидел огромную толпу народа, и понял, зачем они тут, и понял, что тут он, наконец, сумеет на кое-ком отвести душу.
Среди толпы стояла огромная лавка, крытая белым шелком. За ней, в нише стены, стояли два ящика, полные серебром, и столик с огромной стопкой пергамента. Пергаменты с печатями висели и на лавке. А под навесом стоял непомерный в заднице и пузе доминиканец, который напоминал по этой причине лютню или мандолину на коротких толстых ножках. С ним были двое слуг.
Даже по одному наглому поведению этого человека, по развязным словам его Юрась догадался, кто перед ним. Но ради верности все же переспросил:
— Брат Волесь Гимениус?
— Да, — молитвенно ответил тот. — Преподобный брат Волесь Гимениус, великий Очиститель.
И тогда они стали слушать Очистителя. К счастью, они не очень опоздали. Тот не успел еще даже покраснеть.
— Вот что тут написано, — тыкал он толстым пальцем в пергаментный рулон, под которым, как кровавый плевок, висела и колыхалась печать мудрого и великого Отца. — Написано самим великим львом нашей мысли. «Пусть простит вас тот, который принял смерть на кресте за грехи ваши». Я! — И тут он широко распахнул грязную толстощекую пасть. — Я, сам Валентий Гимениус, властью Христа, блаженных святых апостолов Петра и Павла освобождаю вас от всех церковных нарушений, грехов, проступков, чрезмерностей, как бывших, так и будущих, какие бы они ни были большие... Купите индульгенцию, и поступите вы в ряды воинствующей церкви, какая все будущие грехи ваши отпустит. И причислены вы будете к святым подвигам воинствующей церкви нашей, хотя бы ни хрена не делали! Будете прославлены ею, и вместе с нею будете некогда, похоронив врагов ее, господствовать над землей.
Люди молчали. Часть, по-видимому, верила, часть боялась сказать слово против. Но кто-то неподалёку от Христа тихо сказал:
— Хорошее будет господство. Господство сов над трупами и руинами.
И тогда Братчик понял, что полностью, возможно, люд не возьмет ничьей стороны. Злость все еще кипела в нем. И на это быдло, и на этого мазурика, который не платил, как они, ужасом за каждое плутовство. И он понял, что задохнется от этой злости, если не осмеет эту стаю или не разложит этого монаха и не всыплет ему в толстую задницу.
— Купите индульгенцию, носите ее в колите всегда с собой и всегда правы перед еретиками и разным хамлом, которое не купило ее. Ведь тут написано: «Я присоединяю вас к святым тайнам, к чистоте невинности, равной чистоте крещеного новорожденного; и пусть будет ад закрыт для вас, и пусть будет для вас рай на земле, а ворота будущей роскоши также откроются для вас после смерти. Аминь!»
Он крякнул и изменил тон, перешел, так сказать, к разговору «по душам».
— А вы, обалдуи, думаете, что надо быть светлым и всегда беспорочным, чтобы проповедовать святую идею? Глупость. Мы — люди, и царство Божье также делается руками людей. Наш великий Отец понял это. Пользуйтесь!
Некоторые зазвенели деньгами. Но еще раньше их к монаху подошел человек в черном с золотом плаще (золотой меч приподнимал сторону плаща), в богатой чуге и кабтях черного с золотом сафьяна. Широкое толстое лицо с недобрыми глазами было насторожено, словно всегда ждал удара из-за поворота.
— Воевода новоградский, — сказал кто-то. — Мартэл Хрыбтович.
За воеводой шел юноша, почти ребенок, очень похожий на него, но с чистым и наивным еще лицом и прозрачными от любопытства к миру глазами. — Сын, — сказал тот же комментатор, — Ратма по имени. Или Радша. Ратмир.
— Молоденький еще, — сказал кто-то.
— Чего? Девками интересоваться начал. И недолго ему интересоваться. Мартэл, не смотря на то, что сам богат, как сатана, просватал за него Ганорыю из Валевичей.
— Чего-о? И это же черт знает что? Общая... — и человек отпустил нечитаемое слово. — Она же его, если не убьет, за одну ночь такому научит, что... А Боже, мальчика как жаль! Или надорвется с такой, или...
— Или скорее будет похож на сто оленей. А Мартэлу что? Посчитал за возможное продать сына. У него, брат, очень поверхностное представление, что такое мораль. А у той — богатейшие земли в приданом. И вот... жених богатой шлюхи... Золота мало.
Магдалина прислушивалась к разговору чутко, как коза в ночном лесу. Мальчик стоял возле отца и доброжелательно смотрел на него, на индульгенции, на монаха и толпу. Встретился с Магдалиной глазами, и вдруг губы вздрогнули, рот приоткрылся. Та смиренно опустила веки.
— Дай мне вот что, — мрачно говорил воевода. — Вот то отпущение на невинность и чистоту до конца моего... ну, на сто лет... На жену, святую дуру, ничего не давай — ну, может, мелочь. Молока там в говенье выпила по слабости...
— Будет сделано, — суетился Волесь. — Что еще?
— Полное отпущение на этого. Ему-то столько, ангелочку, не прожить... бабы заездят... Но давай и ему на сто лет... Это верно?
— Как удар ножом в спину.
— Ну... на всякий случай давай еще нам вечное освобождение от чистилища, а жене на сорок восемь тысяч лет. Ей все равно гореть больше года, а ей это даже полезно за то, что иногда со мной спорила. Накажу немного, поднесу ей последний мой приказ.
— Еще что? — монах был в восхищении.
— Давай еще «личную» мне.
— Понимаю вас-с. Чтобы десятерым особам, по вашему выбору, девяносто девять раз в год могли грехи отпустить.
— Во-о! Это — как раз.
— Завернуть? — спросил Волесь. — В новую молитву за убиенных?
— Давай, заворачивай, — отдышался воевода. — За те же деньги.
И бросил на лавку тяжелую колиту.
Мальчик ждал, куда он пойдет. К счастью, Мартэл тронулся в ту сторону, где стояли апостолы. Тяжело шел, прижимая к груди рулон. Стал неподалёку от них, запихивая его в сумку, которая висело через плечо. Юрась звериным своим слухом услышал бормотание:
— Ну, жди теперь, комендант... Клещами все мясо спущу... Возьмите меня теперь голыми руками.
После он заговорил со слугами. Радша стоял и смотрел на Магдалину, которая все еще не подымала глаз. Увидел у ее ног платочек, наклонился, спросил, покраснев:
— Ваш?
— Спасибо, — шепотом сказала она.
Делая то, что ей было приказано, она не видела причины, почему бы ей не склеить и какого-то своего дела, особенно если человек сам летит на огонь. Богатый человек. Кроме того, ей было немного жаль парня, которого ждала тяжелая чаша. Он был очень привлекательный и летел сам.
— Коней приведи, — сказал слуге воевода.
И это вынудило Ратму поспешить. Он был наивный, и это рождало в нем искренность, в чем-то похожую к воинственности, смелости.
— Мы едем. Мой отец — воевода новоградский. Как жаль, что я никогда уже не смогу увидеть вас.
— Я иду с этими людьми. Вон наш вожатый. Он святой человек.
— Я так и заметил, что вы свято верите, — торопился он. — У вас лицо, полное чистоты. Куда вы идете?
— Не знаю. Ведет он. Может, отсюда пойдем на восток. Может, на юг. А может, тронемся в Мир.
— В Мир?! Этот путь идет через Новоградок. Как я был бы счастлив, если вы, когда пойдете через мой город, дали мне знать. Я понимаю, это неожиданно... Я не имею... Ах, что там... Но верьте, мне очень хочется еще раз увидеть вас.
— Вы верите?
— Верую в Отца...
— Довольно, — скромно сказала она. — Где вера — там иди спокойно. Я хорошо вижу, вам можно доверять. Вы — рыцарь.
— Как хорошо вы это сказали, — покраснел он. — Это правда. И... не злитесь на меня, вы также, как святая. Я сразу заметил вас в толпе — вы другая. — Он опустил глаза. — Понимаете, хотели меня женить. Теперь я, словно смерти, не хочу этого. Знаете, она вовсе не такая. В ее присутствии мне нечисто и словно угрожающе. Какая вы другая! Боже!
— Радша! — позвал воевода.
— Я молю вас верить мне. Молю, как пойдете через Новоградок, дать мне знать. Вот перстень, он откроет вам двери.
«Бедный, — подумала она. — Одну меняет на другую, поскольку верит свету на ее лице», — и она взяла перстень, робко, дрожащими пальцами.
Он все еще держал ее платочек.
— Возьмите его себе, — шепотом сказала она.
Она увидела бешеную радость на его лице. Что же, это, возможно, будет ей зацепка. Придется же, рано или поздно, выдать своего «святого».
Лошади удалялись, а она все видела над толпой его просветленное от неимоверного счастья лицо.
...Юрась не заметил этого. Он смотрел на монаха, который кричал, орал, бранился, словно торговал солёной рыбой. Братчика раздражал этот наглый балаган.
Он много слышал об этом человеке. Один из самых удачливых торговцев прощением, он приносил престолу столько денег, сколько не приносила сотня других плутов, а себе в кошелёк сыпал не меньше. Ему и дали это место как знак особенной приверженности папы Льва. Дружили в юности. И общие жульничества устраивали.
Этот мазурик, невежественный и неграмотный, как вяленая вобла, вместе с наместником Петра в юности передавал женщинам и юношам записки с предложением пасть — в облатке святого причастия, наплевав на святость гостя. Оба они позже находили себе жертвы среди замужних женщин и целомудренных девушек даже в алтаре Божьего храма... И вот сейчас этот дурит и кривляется, как обезьяна, и плюется грязными словами.
Христос знал, что умнее было бы промолчать, но злость давила его, и он чувствовал: ему не выдержать. А там было не было.
— Покупайте! Покупайте! — орал монах. — Покупайте прощение. Вы можете купить себе отпущение даже за то, что растлите одиннадцать тысяч известных святых дев — оптом или в розницу, если хватит на это силы вашей, которая — от Бога... Вы, темные долбни, можете даже освободить из чистилища всех родных и знакомых. Вот пергамент. За 24 часа между первым и вторым днями июля вы можете сколько хотите раз заходить в храм, читать там «патер ностэр» или даже «отче наш» и выходить. Это будет считаться как молебен. Сколько молебнов — столько и душ, освобожденных из огня. О сладость! О великая Божья милость!
Юрась сказал довольно громко:
— Один, говорят, на этом помешался. Бегал туда и назад целый день. Освободил весь городок. И никто там больше не купил ни одной индульгенции. И такая была потеря для папского кармана! То чтобы этого не было — армии сровняли весь городок с землей и всех жителей направили просто в рай.
Толпа рассмеялась. Волесь, однако, распинался дальше:
— Ты получишь священное полномочие папское. Разве наше дело не станет твоим?! Дело Христа — папы Льва — кардинала Лотра и меня, грешного. Не сомневайся, ты войдешь в наше воинство. Ведь главное не то — вор ты, угнетатель, развратник, содомит или скотоложец, а главное — преданность делу нашему и святому храму, церкви. Ты можешь украсть серебряное ограждение вокруг гроба Петра или наложить в дарохранительницу его серебряную, весом в тысячу шестьсот фунтов. Ты можешь, когда придет тебе в голову такая фантазия, растлить саму Мать Божью на золотой надгробной плите апостола Петра, поставленной Львом ІV... И даже больше. Пресвятая Дева понесла только по особому приказу Господа Бога и, матерью став, осталась девственницей... Так вот, даже если бы кто-то надумал наградить Господа Иисуса земными братьями и сестрами, а Иосифа — плотника — рогами и чтобы он успешно сделал это — будет отпущен ему и этот грех.
— Слушай ты, — отозвался вдруг Юрась. — Полегче насчет земных братьев. У него были еще братья и сестры. Четверо братьев и сестры.
Гимениус не растерялся:
— Ну, это после. Она сделала свое дело и дальше могла держать себя, как хочет.
— Пачкаешь ты в то самое корыто, из которого ешь, — сказал Христос. — Вообще-то, все вы так.
— Мало этого, — попробовал замять разговор Волесь. — Вы можете купить то, что Мать Божья перед смертью сама появится к вам, чтобы лично отнести душу вашу в рай.
— Женщина несет собственного насильника. Думай, что говоришь.
— Слушай, сатана, брось извергать грязь!
— Грязь — дело твоё...
Магдалина, сама не зная почему, попробовала задержать его, но он освободился. И она поняла: все. Время, назначенное Лотром, наступило. День пройдет, два, три. И тогда придется ей заниматься другим делом. Лотр вряд ли вернёт ее к себе. Придется, видимо, действительно соблазнить того мальчугана из Новоградка.
— Черт его знает, что там написано, — сказал Христос. — Может, враньё?
— Прочитай! — из грязной пасти монаха летела слюна.
— Откуда им читать?
— А кто запрещает?
— Папа Сабиниан, как известно, под угрозой анафемы запретил простым учить грамоту.
— Так не повторить того и нам?
— К тому идет.
Толпа оживилась и зашумела.
— Запрещайте, — краснел Братчик. — Всех запишите в монахи. А кто вас тогда будет кормить? Это же они и без того, как животные... Наконец дай и мне одну индульгенцию. На один грех. Сколько?
Монах улыбнулся:
— Десять грошей. Видишь, и тебя проняло. Наш папа это тебе не предшественник, не паршивец Юлий Второй. Большая разница.
— Конечно. Оба больные неаполитанской болезнью. Один от нее умер. Второй благодаря ей приобрел тиару.
— Богохульствуешь? — глаза монаха сделались острые. — А святая служба?
Юрась показал ему кусочек пергамента.
— Ради этого и купил. Молчи.
Народ рассмеялся.
— Богохульствую теперь, сколько хочу, пока не остановлюсь... Удивительно, как это у вас. Пакостник Бонифаций VІ проклинает мерзавца Формоза И, Стефан VІІ проклинает Бонифация, а труп Формоза отдает публичному порицанию (1), Роман I отменяет указы Стефана насчет Формоза и поносить Стефана... Лев поносит Юлия. И каждый объявляет, что он непогрешим, а предшественник — отродье Сатаниила, и разоблачает его одержимо и с животной ненавистью. Так кто мазурики, мы или они?.. Олухи! Рубите сук, на котором сидите. Надо же мне научить хотя одну твою глупую голову. Раз обманули... два... десять. Одному раскрыли лицо, второму... сотому. И еще думаете, что вам будет кто-то верить. Уже и сейчас знают люди, что это за птица — Лев.
Умолк.
— Закончил? — спросил монах. — Вот и хорошо. Индульгенции!.. Индульгенции!
— Можешь продать еще одну, меднолобый?
— Сколько желательно будет, — нагло сказал Гимениус.
— Отрежь еще на один поступок.
Волесь начал орудовать ножницами. Юрась бросил ему монету.
— С-сколько пожелаете.
— Вот спасибо, — сказал Христос.
И вдруг отвесил монаху молниеносную плюху. Тот вякнул, отлетая. Братчик потряс рукой в воздухе. Вокруг захохотал народ.
— Не имеешь права подымать руку на посланца папы, — захныкал Гимениус.
— А на Мать Божью, значит, имею, стоит только бумажку купить? Слышите, люди?
Слуги Гимениуса стали было приближаться.
— Вот хорошо, — сказал Христос. — Этим я и без денег морду набью. Три человека. По тридцать три с третью гроша за рыло. Довольно дешево. Весь век ходил бы да и отвешивал.
Слуги остановились. Монах шевелил челюстью, но приходил уже к сознанию.
— Поймал ты меня, неизвестный, — неискренне улыбаясь, сказал монах. — Ну, индульгенции! Индульгенции!
Христос положил руку на рукоять корда:
— Тогда продай еще на один поступок.
Глаза монаха забегали:
— Ну, это уже слишком. Хватит, люди! До завтра, а может и на три дня лавка закрывается.
— Лавка только открывается, — сказал Юрась. — А ну, люди, слушайте. Именем своим, именем сына Божьего говорю, что вам врут. Мне и Отцу моему все это нужно, как десятая дырка в теле.
— Ты кто? — спросил кто-то из толпы.
— Я — Христос...
Толпа загудела. У Магдалины мелькнул в зрачках ужас. Толпа кричала.
— Ти-хо! Именем своим обвиняю все это быдло во вранье и грабеже, в унижении Матери Божьей! Если вы мужи, а не содомиты — полушка вам цена, если не заступитесь за нее! Именем своим приказываю — натолките этой торбе с навозом в затылок, выбросьте из Любчи, а награбленные деньги отдайте на сирот и девчат-бесприданниц...
— Ура! — загудело в толпе. — На бесприданниц! На сирот!
Народ ринулся вперед.
В ту же ночь, когда они убегали из Любчи, над мрачной землей летел в высоте, освещенный последними лучами солнца и розовый от него комочек живой плоти. Он нес весть о том, что речёный Христос поднял руку на казну церкви и приказ самого папы, которого, к тому же, поносил ужасно вместе с церковью. Он нес весть о том, что речёный Христос забыл свое место и то, что он плут, и подстрекнул толпу на рынке. Он нес весть о том, что известный церкви человек распустил слух об известной женщине, которая будто-бы находится в окрестности новоградской и сейчас ведет Христа с апостолами в центр воеводства, где и попробует задержать их на три дня. Известный человек просил, чтобы сотник с отрядом поспешил.
Голубь летел, и лучи последнего солнца угасали на нем, а на перышки ложился синий отсвет ночи.
Когда-то он нес Ною известие о прощении и мире. Теперь он нес бряцание мечей, дыбу и позорную смерть.
(1) Папа Стефан приказал выкопать сгнивший труп Формоза (покоился уже семь месяцев), притянуть за ноги, посадить на трон, надеть на голову тиару. Над трупом устроили суд с адвокатами, но те отказались защищать его и начали обвинять. После труп отлучили от церкви, папа ударом ноги сбросил его с престола. Труп раздели, отрубили три пальца правой руки, переломали руки и ноги, отрубили голову, после бросили останки в Тибр.
Продолжение "РАЗДЕЛ ХХ. Денежный ящик Иуды" http://www.proza.ru/2014/08/14/365