Злые и добрые

Ярослав Полуэктов
-----------------------
метка  ПЛЮС 18
-----------------------


ЗЛЫЕ И ДОБРЫЕ
(perfection 2016)


1
Сидят в подвале.
Официантки – туши свет… звёзд. Вернее, она на всех одна. Или ни одной, так как за всё время посещения бара Кирьян Егорычем с Порфирием Сергеевичем, официантки так и не выглянули ни разу. Не вынырнули именно такие, как указано: тёмные, аж невидимые, что ваши чёрные дыры, госпожа Галактика Млечный Путь. Ибо кру'жки будто убирались со столов как бы сами собой. Или не убирались вовсе, а просто пиво повторялось, наливалось и заполнялось в многоразовое стекло. Самообслуживание, экономия и удобство в лучших советских традициях! Хоть тут без обмана, дай пожать твою ручищу, хозяин!
Каменный век, однако!
Давненько Кирьян Егорыч этот бар не посещал: пожалуй-что с самого батьки Гороха! К тому же – ностальжи заела, ёпа мама!
Чуть заляпана жиром и угваздана иными пятнами, снабжена ЖЖ-запахами реликтовая барная стойка. На ней древний кассовый аппарат: расчёта пластиковыми картами здесь не существует. И, о диво, в стаканчиках – вилки и ложки, в специальной защёлке салфетки. Под стеклом меню. Подогретую закуску высовывают откуда-то изнутри шкафа: видать, там главная и немного замаскированная подогревочная микроволновка. Может и грибочки там же выращивают, маринуют и пакуют в банки ёмкостью «1 литр. Год 2008». Там же изготавливают плесень «под рошфор» и живые бактерии известкового племени для дезинфекции тарелок: ничего не надо мыть – суёшь под проточную воду и адью. Холодная же закуска:  рыбки, креветки, сыр, огурчики, картонные котлетки со ржавчиной, варёный картофель с селёдочкой, остывшее три года назад  картофельное пюре, правда, на пластмассе и в вакууме, всё это на виду, и даже не в холодильнике, и не в витрине.
Надо же! Куда смотрит санэпидстанция и президенты США, Великобритании, Латвии, Украины! Куда подевались госстандарты – наши родные и ЕЭС! Как же не рады стали бы наши «партнёры», просто узабоченные за здоровье всех славян, и ратующие за демократию – по их, конечно, прекраснейшим лекалам, в этой богом забытой, насквозь несчастной стране с бомбами и ракетами по границам карты, а равно и в центре, а заодно и на подводных лодках. Вот какие хитрые эти русские глиняные колоссы! Ату их!
Лежит всё по-простецки, без хотя бы минимальной буржуазной либо авангардной поэзии, почти как в распоследней рабочей забегаловке на следующий день по завершению гражданской войны, в которой –  ура партии, ура Ленину – русский пролетариат с Красной армией, во главе с еврейскими комиссарами заломали насмерть, погноили по тюрьмам и выгнали в загранку инакомыслящую и самую творческую, равно гнилую, половину народа.
И ни одного намёка о советской власти: будто вовсе не было упомянутой и окаянной, хотя барный антураж, расходный материал, скобянка, этикетки, полностью оттуда.
Слоники с попугаями отсутствуют в такой почти домашней атмосфере, а мишки с подносом не хватает для полноты общепитовской картины, раздел «забегаловки и рестораны».
И это не модный бренд, не авангардная прихоть, а так оно и есть по чьей-то простоте души и отсутствию у этого плоского человека с немного цыганской внешностью всякой бизнесменской и дизайнерской оригинальности.
Ан нет! Однако же, сиськи у этого «плоского» человека имеются. Однакось и вслед, как же всё просто: ё-моё, дама она, не мужик! Вот кого легче лёгкого ограбить!
За прилавком хозяюшка, вот же плоды женской эмансипации, но, которую, кажется, знавали ещё в прошлом веке.  А, если подумать глубже, то и на картинах Босха мелькала таковская… с фартучком и кружевом, и на башке что-то этого рода – поняли мы: под баварку шарит! С  поправкой на нашенский буфетный дресс-код, мать их английскую ити! И никакой романтики: взгляд замороженной куклы. Оживала она лишь при виде хорошего заказа или при встрече большой компании.
Но, нет, тайна владения и его хозяйки раскрывается проще, чисто по-русски:
– Эй,  Зойка, – а Зойке всего-то едва за сорок с лихуем, и, кажется, она дочь той вполне благодарной за сексуальные подачки старушки, которую знавали завсегдатаи… они-то вам и раскроют историю династии, а вы можете согласно покачать головой, да-да-да, мы, разумеется, сходу догадались, так как в последний раз были тут… вы не поверите: ровно тридцать пять лет назад, на тот же великий праздник Победы, так тут ничего не изменилось… А ей… той, которую вы имеете в виду, ей уже за семьдесят, и нюхать местный курительный дым ей противопоказано,  а траву тогда в трубки забулдыжники не подкладывали,  и подъязычного насвая в тех местах отродясь не водилось, и кто только не трахал её в задницу и другие подходящие места, и кто только не щупал грудей, пока была годна,  упруга и желала преференций… Всю жизнь незамужняя, о-ё-ёй, да-да-да. Такие-вот дела!.. – нам ещё водочки, ненаглядная наша!
Время идёт, президенты меняются, а этот бар  с Зоенькиной тайной отцовства, а мы-то однозначно знаем от кого – город слухами полон – явно одного из завсегдатаев,  однако никакого суда, естественно,  не было, и с её неразумной мамой крепкой руки и с аппетитной жопкой ни одной лишней складочки, никаких намёков на целлюлит: здоровенькой сразу в гроб, без пудр и макияжа, уж не говоря о прочих легендарных достоинствах – будто застыл бар и покрылся патиной с капельками подземного яда… как на кладбищенской фотографии под стеклом.
Зато дёшево, и поэтому ходят сюда толпами, как на поглядки в мавзолей, ходят и просиживают задницы с одиннадцати дня и до позднего вечера. Нашлась же кому-то нишка в бизнесе – постыдная и мелкая, зато полный верняк! При этом в самом центре города: кому ещё так везёт?
Застыл подвал с гримасой невменяемости – как на входной обрешёченной двери с побитой табличкой, то же и на лестнице – тут в середине надо пригнуться, чтобы не поймать шишак, и звать низкорослого пожарника, чтобы не забраковал эвакуационный выход. Так и в интерьере не всё в порядке, вернее, всё в абсолютном непорядке, который и назвать-то таковым по-настоящему грамотный человек постесняется.
Есть там и туалет – один на всех, а над головой журчит по трубе чья-то канализация, и мочиться надо немного вбок. Бабам, то есть дамам, в этом смысле значительно проще.
Бар этот плюёт на все внешние процессы. Это, кажется, его фирменное политэкономическое кредо: поить и ублажать любого – вне зависимости от исповедания и партийной принадлежности, а также – пункт номер два – попросту ковать, ковать, и копить денежки – копеечка к копеечке – невзирая на курс валют.
В нём обожают всякого входящего и застревающего тут, словно муха к липкой ленте, на всю оставшуюся его насекомоподобную жизнь.
Весь этот разношёрстый сброд ходит сюда охотнее, чем на постылую работу, в бесплатную поликлинику, в клуб ветеранов на самовар с баранками и старухами по периметру зала.
Здесь обитают, кучкуются и по-своему сибаритствуют старики и молодые, андеграунд и члены творческих союзов, полные алкаши и питки, покедова осматривающиеся.
Заходят, озираясь, потрёпанные наркоманы и сидят в уголках, дожидаясь удачи.
Бывают отставные милиционеры – кто в штатском, а то и, по случаю, в формёнках с погонами, с орденами из шкафчиков своих дедушек и отцов.
Пива и водки здесь хоть запейся – сотня сортов в минус одноимённой степени. Есть и коньяки, и джины, есть и другое, но тут это местными не приветствуется. На такого выскочку все, кроме хозяйки, глядят настороженно и даже могут весело подколоть… приятельским ударом в ухо. Или будто невзначай сесть на его кепчонку, допотопную шляпку ли из бархата, или облить новёхонький, только что с барахолки, плащ пивом. Всё это для специальности и показательной перед товарищами любви к ближнему вообще и новичку данного заведения в частности.
Шум и гам тут вселенские: так всегда бывает на окраинах мира, куда, словно по закону всемирного отталкивания размагниченных ненужностей, прибиваются и застревают надолго владельцы разбитых надежд.

2
– Так-так, интересненько. И что же ты в это раз понаплёл? – так, вполне пренебрежительно и в полном соответствии со своим мироощущением, отозвался Порфирий Сергеевич о новом, набросанным намедни, опусе Кирьяна Егоровича.
Чтение трудов своего товарища – каким бы оно ни было по содержанию – это важное ритуальное действие, заслуживающее определённого отношения, а не какое-нибудь шаляй-валяй типа «эй, давай не сейчас, мы же пива хотели».
Подгатавливая площадку для чтения, Порфирий Сергеевич отбульдозерил мешающие предметы на край стола. Затронул при этом территориальные интересы Кирьяна Егорыча. Егорычу пришлось слегка потесниться.
Раскрытая сшивка поставлена Порфирием ребром на стол на расстояние вытянутой руки.
Дальнобойная сила линз не позволила читать иначе, так как нужные очки он по рассеянности оставил дома – обычная история.
Кирьян Егорович – пенсионер. Но не только продолжает работать, а, проявив завидную активность на старости, пишет и пишет по ночам какую-то хрень. Разумеется, что не на бумаге, а в компьютере: так его развратила профессия архитектора – никакой по-настоящему ручной работы.
Исчезли бывшие когда-то предметом хвастовства навыки графической работы и внутреннее понимание цвета, если вести речь о реальном, а не теоретическом мастерстве в живописи.
Забросив прочие искусства, Кирьян Егорыч во всеуслышание объявил себя графоманом.
Графоман-графоманом: карты ему в руки и барабан понятно куда, а вот насчёт искренности обнародованных  лозунгов, тут стоит подумать и, может быть, даже поверить… притворно хотя бы. Но: иметь надо в виду, со скидкой на старость, нарциссизм, инфантильность и прочее, что у художников, а архитектор это больше чем наполовину художник, редко когда выудишь правду.
То бишь, как и что именно он считает на самом деле в отношении личной графоманистики, стороннему человеку не определить. Тут надо насквозь знать этого человека, чтобы сравнить его живого со своей писаниной.
Даже в текстах графомана самому внимательному психологу такой прямой подсказки не уловить: так тут всё покрыто вуалирующей и искусно шифруемой системой вранья, мастерски перемежаемой с правдой и намёками. Например, как, дескать, было бы хорошо, если бы его моральные приключения и наговоры на себя оказались бы не игрушками, а правдой ровно наоборот.
В общем, действительно, запутано, может даже изоврался вконец, и чёрт его знает, что он втайне о себе думает. Ну, а ежели хочет, то отчего бы не пойти ему навстречу, и не поверить бы в объявляемое, и не сделать бы вид, что веришь во всю эту фантазийную, романтическую дребедень?
Пусть не думает об этом читатель.
Одно скажем: за такой лукавой формулой жизни Кирьяну Егорычу живётся абсолютно спокойно.
Он в своих фантазиях как акула в море-окияне… под видом безобидной твари с антиводорослевым ситечком вместо зубов.
Пару дней назад он закончил не особенно нравящуюся самому главу «О зарплате российских пенсионеров». Глава нужна стала чисто по формальному признаку, чтобы соблюсти хронологию собственной графоманистики, над которой он производил литературный эксперимент. Эксперимент из разового действия постепенно превратился в сюжетную линию. В какой-то момент он осознал, что графомания, как явление и как часть его собственной жизни, дикой кобылой вырвалась из его рук и напрашивается в самостоятельную жизнь. И Кирьян Егорович понял, что такой силе тенденции он просто не может ничего противопоставить: лучше согласиться и подыграть сюжету.
В общем, речь в этой дурацкой, и, по сути, абстрактной главе, идёт не обо всех пенсионерах – начерта ему все эти люди сдались – а лишь касательно его профессиональной принадлежности, там, где он почувствовал себя живым первопроходцем, и, в некотором смысле, даже большим докой. И вообще: он в пенсионной области собаку съел. И сам он вроде подопытной собаки. И за ним, вроде как из-за стекла, практически как в Доме-2, наблюдает страна, надо только не лениться вести блог… заодно и прославиться… и лишь только для того, чтобы испытать себя и всю это обманную систему на полную мощь, и чтобы после испытания доложить голую правду предпенсионному народу,  лишь только поэтому он не ищет себе подсобного заработка. 


3
Принесли пиво.
– Думаешь, кому-то интересна наша зарплата, кроме нас самих. Ну, может, молодой волосатичек, архитекторишка какой на перспективку почитает. Типа, ну-ка, какое там, интересненько,  жалованье у взрослых коллег – бизнесменов нынешних? Ха-ха-ха! – Это Бим (он же Порфирий Сергеевич Нетотов).
Глык, глык, глык!
– Бизнесмен и вотчина временного типа, как определяет древнюю зарплату Даль, – понятия несовместимые, – оправдывается Кирьян Егорович, вытирая усы. – У них, понимаешь, – обороты, недвижимость, то, сё. Лишней копейки не выдадут. Её заслужить надо. А кто заслужил, а кто нет – они сам решают. Могут с боярского плеча, могут снизойти до кучи, по пьянке, то есть: по дури чаевой выдать или снизить дольку. А могут сразу по шапке: молчать, довольствуйтесь, мол, тем, что дают. Чем могу, мол, тем помогаю. А в скобках: «и то чересчур жирно, живёте как баре». Могут, не мудря и  без лишних церемоний в глаз дать. Под настроение. Мне это царское время напоминает оченно.
– А ты живал, видал... «сасун»?
– Чего-чего я сосун???
– Царя-то, говорю, видел?
Прищур у Порфирьича уникальный. Это когда в первую очередь видишь дырищу между зубов, а потом уж на фоне прорехи в пол-лица поджатый глаз.
– Живал, видал, – смеётся старичок-сасун с царских времён как живой. – Я аж раз самого Горького подробно перечитывал. Клима Самгина, например. А Клима мало кто читал. Скучно, говорят. Ан и нет. Это, смотря как читать и что там искать. Самгин  – это сила. Его надо вновь ширить и пиарить. В школьные годы чудесные я  много чего проглотил. И классиков разных штудировал. Знаешь, какая у маманьки с папаней библиотека? Вау! До потолка! Там только порнухи не было, а остальное всё было и есть! Хочешь, свожу в гости?
– Классики талдычут о дворянах в основном. И, сокрушаясь, жалеючи, то бишь,  крепостных припоминают.
Проигнорировал Бим фамильную библиотеку Кирьяна Егоровича. Все как-то получалось, что Кирьян Егорович создавал и продолжал библиотеки, а потом все как-то рушилось и приходилось создавать библиотеки новые, под себя любимого.
Рассвирипело справедливое нутро Кирьяна Егоровича.
– Ага, а позднего Куприна вспомянь, Гиляя этого, который Папаша. Как они жалели вроде... воров этих, проституток. А сами стерлядку вечерком: хрясь, кусь. Архиирейчики-то богатенькие, Плюшкины с бархотками, они все в гости к Купринам ходили с Гиляями, а вовсе не в шанхаи и подворотни, чтобы говна понюхать. Двойная мораль. Чуть что – салфеточкой сопли подотрут; чуть заболел: – бэмс коньячку! Чуть ангинка: тащите лекаря – помираю. Чуть чихнул: – билет, блЪ, на Минводы выпишите, или в этот… как его... в Карловы Вары. На языке все эти болельни! И денег на лечёбу не жалели. Вот тебе и народники! Болтуны. Как только языки не отсохнут. У меня давно бы открытый перелом  был. Это тебе не на площадь с хоругвями под пульки шлёпать. На ви'селку-то никто не хотел, кроме десятка идиотов. И то все от романтики. Бравые, блЪ! Перед бабами красуются: умереть хотим за правду - кричат! Вот жалеют крестьянчишек, статейки пописывают, а сами в это время серебряными зубочистками в зубах ковыряют: мяско, блЪ, оленинка, устрички, мадерка, бургундское. Бокальчики – хрустальчики, вилки, блЪ, – и всё с серебря'ных заводов... Не дуры-губы! А ты алюминием пожуй, деревянной ложкой, бляа-адь! Гнилую картошку. Отрубей попробуй. Хуля не так?
Бима тоже как-то сразу взвинтило. И он то ли поддакнул, то ли попёр поперёк. Много несуразностей замелькало в речах. Посполитых, блЪ. Работает мозжечок! Подложили в школе свинюшку!
– А-а-а! Алюминий! Не было алюминия, ну и, конечно, передвижники, ити их мать... Как кто высунется с жалостью: – о-о-о, – шедевр, бля, – наш брат, передовой, революционер, народоволец. Была, конечно, тяга. Это от русской доброты все. Хоть крестьянин, хоть хохол, хоть барин. Потому у нас пользы никогда не будет. При доброте бездельников сколь завелось? Революция, думаешь, от чего? Баклушников вооружили и... Думаешь, если бы они были из крестьян, информация дальше скотного двора пошла бы? Фуеньки. Крестьяне только шептались и пели грустные песни – вот их селяви. Их сначала надо расшевелить до крайней злобы, – тогда только они про вилы вспоминали. А народники, – они могли листовки печатать, книжки разные...
– При любом строе лентяев полно, – оправдывается Кирьян Егорович за Отечество, потому как рядом других защитников не сидит. Все увлечены своим пивом и бабскими переговорами: где, когда и сколько стоит... – Это качество человеческое, а не социальное. Вот, после революции... советское время... там за них взялись так, что даже...
– Вот, если про доброту говорить, – перебивает Порфирий, тема лентяев ему не интересна, – то, если вперёд заглянуть... глянь, то наши даже фашистов жалели, солдатиков ихних, не СС. ...Иногда, правда. Не в каждый раз. Руки кверху, а по-ихнему хэнде-хох, – это, чтобы им понятней было, – и шмяк в плен. Чтобы не убивать – это ж им накладно... Могилы надо рыть. А, главное,  жизнь оставили, чтобы через Москву, чтобы пристыдить... и похвастать перед своими. Вот, мол, они как выглядят победители – фашисты куевы. А мы их: – хрясь! Народным молотом. Танками зашибательскими. Особенно с начала войны. Малой кровью немца победили. Ха-ха. На их территории. Вот так-то. А у Сталина – главный молот, мозговой. Генералиссимус, бля его. А им, пленным этим, что через Москву шли, добрые москвички сухарики подсовывают, чтоб не сдохли. Они же всей правды не знают. Цедили правду в газетках. Жалеют бедных. Пленные же они теперь, безобидные... Фрицы, одним словом. Русские бабы – у них эта доброта в крови. Сирых и убогих... жалеть. Вот дуры! А они у этой москвички может всех родственников грохнули и сгноили по концлагерям. А  наши могли бы мимо фашистиков прогнать, без помпеза, в вагон посадить и в Сибирь, на рудники, на плотины, в лесоповал... А я бы им, этим фашистам, Кирюха, танками бы их... Секёшь? Потом песню попеть. Тоскливую, русскую нашу... А как же: – людей всё-таки подавили, пусть фашистов, а всё равно не лес.  Лес ещё вырастет. А вовсе не гимны, как наши Иваны. Победа, блЪ! Сталин – молодец? Тьфу... Вот, окаянную любовь вспомни. Вспомнил, как наша Бабкина поёт?  Интересно, настоящая у неё фамилия, или подстроилась под песни свои? А песенки сногсшибательные. Помнишь хоть одну?
– Естественно помню. Нравится. Да. Я бы мог – сам бы так спел. Но не получается: ноты, музыку, взрыд весь понимаю, но не выходит. Тут надо струну порвать... А её вообще нет, – какой, нахрен, струны... Нет голоса, хоть ты лопни. Душа есть, а голоса, блЪ...! Ну, нету голоса.
– Дак вот: взасос поёт Бабкина. Душу щемит и рыдать хочется от гордости: вот какая у нас русских любовь. Немец, дак, хер так поплачет. Любовь – она во всем мире добрая, блЪ. Положительная. С плюсом по оси «икс». А наши даже в любви тоску находят. Ипохондрию, блЪ. Меланхоли всякоримская мягше, чем русская тоска, а вроде слова-то одинаковы. Так?
– Не знаю... – мямлил с ответом Кирьян Егорович. Много выплеснул за один присест Бим Нетотов.
– Ан, нет. У нас, блЪ, вместо спокойной любви – скука, револьверчики, дырочки в висках, картишки, коньячишки. Гусаришки все это. Разные Давыдовы. Все от этого. От этого! ...Европа, блЪ, боится русской рулетки. А начиналось с американской? Хе! Сморчки. А это мы, даже мы с тобой... Ты вот смогёшь барабанчик крутнуть?
– У-у-у. Не думал.
На самом деле Кирьян Егорович думал.
Не смог бы. Точно не смог!
Крутнуть – крутнул бы, а к виску поднести побоялся бы. Точно. А ещё много крови, кому-то её собирать, прокляли бы уборщицы: кровь-то плохо отмывается. Да и не по-христиански оно.
«Смогёшь, знаю тебя». – Порфирий тут промазал. Чистое молоко!
Недооценил силы егорычевой трусости.
– Чего куришь?
– Разная бывает любовь, – в свою очередь взвихрился Кирьян Егорович.
А курил он Давыдоffа, дырку в виске не хотел, от виски не отказался бы. Кирьян Егорович предпочитал активно функционировать, нежели заполнять промежуток между жизнью и бессмертием прожигательным балластом. Не те времена. Дети, творчество, друзья, родители. Кто их… если Егорыч через дурацкую русскую рулетку погибнет?
– Разная, разная, – Бим согласился, – но я про другое. Подчеркнуть хочу. Эти, блЪ, освободители наши...  Показывали свою советскую доброту. Воровать не моги. Немку обидишь – расстрел. Картиночку со стены снял, часики содрал – к стенке. А они у нас все пожгли и разграбили. Это советская мораль! Амораль, блЪ! Доброта!  Коммунисты! Своих в штрафроту, в атаку на танки с винтовочками, а то и с пустыми руками... А их не моги тронуть. На их ****ском фашистском фоне чтобы красиво выглядеть. Это с расчётом на будущее. Перед Англией покрасоваться, и чтобы к ним, партийным нашим, все в коммунизм записывались... Освободители, блЪ. По приказу, блЪ, добрыми стали. А сами рядовые-то, сержантики-то не соглашались. У самих руки чесались? Чесались! Сколько у нас с тех пор фашистских часов, портсигарчиков... Думаешь, с мёртвых не снимали? А это по законам военного времени – обыкновенный самый такой трофей. Сапог с мёртвого врага не снимешь – вот и дурак: сапожки-то больно их хороши, а мёртвому не надо, а свои – с дырками! А про баб-то ихних... Не зря про них – солдатиков наших – фраумадоны их жаловались. До сих пор по газеткам хнычут.
– Брось ты! Кто сейчас живой-то остался с тех времён?
– Все равно пишут. Бабьё немецкое – оно живучее племя, блЪ. Помнят время золотое... Девок наших всех – в поломойки в лучшем случае. В худшем – на  скотный двор. Чуть что не так – хрясь – по морде плёткой. Кожаной! Для красоты. Для них наша баба – скотина. Нечисть. Негры, блЪ, рабы. Печки развели, в очереди на пожиг стояли, на кол сажали и девчонок пороли, волосики и зубки сортировали, опытики ставили. Морозили, потом отламывали ручонки: – как, мол, удобней убивать? – мягких или замороженных? Абажурчики, блЪ,  вспомни. Дак, эти абажурчики в каждой эсэсовской семье по три штуки. Мебель с костей! Это хорошо, да? Пожалеть их за это надо? Гитлер, блЪ, виноват, а они всё чистенькие, да? По приказу, блЪ, послушные, блЪ! Бошки задурили наивненьким. А мозги-то свои где? Главная раса, арийская кровь! Быдлы, блЪ, самые что ни на есть! Флаги, блЪ, транспарантики, чеканют по площадям, радостные такие, фуфелы паршивые! Книжки пожгли, евреев за грязь стали держать. Вот те и христиане немецкие! Евреи первые Христа придумали: – а, накось, получайте-ка теперь. А уж абажурчики-то могли не покупать. Никто не заставлял. Хрена! Русские им, как африканские обезьяны... Хотя  обезьяны – тоже наши ближайшие люди. Чуть не вышла у них экология...
– Эволюция! – горестно усмехнулся Кирьян. У него ком горло перекрыл.
– Эволюция! Хуля из человекообезьян абажуры делать? Наши они – ближайшие братья. Нехрен над зверями издеваться. Поставил в музей парочку чучел... для детей,… чтобы знали, и хорош!
– Хорош, я тоже не понима...
– А наши пришли и стали этих их мамзелей по доброму, в кустах шарохать... в за'мках ихних. Ну, в смысле любовь, морковь, а не то что... Мамзелей к стенкам не ставили. Понял? Жалели. Опять же:  русскость это всё. В морду им не били – дай, говорят, добром. Полюби солдатика. А тут одни Иваны. Даже не Иванычи, а без отчества. Они из деревни. Они осторожно так трахались, ты не думай... А эти... сволочьё – всёй ротой одну бабу. Полком, блЪ. Дырки в кровь раздерут,  потом всех в сарай и огнемётом по сараю... Или бутылку в ****у сунут. И сфоткаются ещё рядышком. Так, да? Справедливость по-ихнему. Было дело? Ну, сознайся. Было, да. Наши не так... Не-е-е! А я думаю так: вот она мёртвая, голая и поёбаная, вроде бы не стыдно теперь... она же уже не человек, а тело, биология... разлагается. А душа у неё знаешь, что делает?
– Ну, может, вылетела только что.
– Вот именно, вылетела, да. Так она не просто вылетела, а летает рядышком и страдает за тело: мол, прикройте хотя бы, чё ж вы её бросили так, хоть, ****ь, лопушком прикройте, в яму к остальным бросьте. Души у них стеснительные...
– Да ну уж... – хотел развить Кирьян Егорович, – души они неразговорчивые: как вылетят, ****ь, о себе уже думают.
– Ещё про параллельный мир вспомни, – съязвил Бим.
– Да-а-а. На войне всегда так. Без ёбли не обойдёшься, – глубокомысленно отметил Кирьян Егорович. Он будто лично испробовал войну на вкус. – Но! Это дело прошлое. Теперь немчура другая. Добрее даже наших стала. Осознали что ли? Ну, да и верно: не век же им историей плакать. Поменялось всё давно. Стыдно стало… кой-кому, не всем, конечно, за дедов-прадедов. Да, какое, нахрен, прадедов: отцы отличились. Прикинь: совсем же было недавно! Окопы только-только обсохли… от крови. Насквозь же пропитались… Это… с одного пять литров, или два. А вот перемножь теперь… Литры и реки… А там кости и железо ржавое вперемежку... Бойня!
– А ты пойми, – продолжил Бим, – вот шарохаются они по степям, в окопах сидят, о жёнах думают, о ****ах их. Мечтают, мечтают. А ононом они не занимались... а... – И тут он подозрительно зыркнул в Кирьяна Егоровича, и оборвал фразу на полпути.
– Ну-у? Врёшь! – Кирьян Егорович в изумлении: он на той войне не бывал, и на тему онона даже и подумать не мыслил.
А Бим давно всё прочухал:
– Стыдно было, понимаешь. Партийные же они. Чека рядом шныркает. А мужик он и есть мужик. Хочется всегда, сознайся. Вот тебе сейчас хочется тёлку?
– Тёлочку.
– Ну, тёлочку. Но, хочется? Сознайся.
– Циник ты, Порфирыч. Конечно, не отказался бы. Я же мужик...  Староват, правда и ...
– Да, брось! Чудило, мы ещё своё возьмём…


4
После сортира Бим незамедлительно продолжил:
– А-а! Ну, дак вот, о зарплате. Вот время прошло, а до того царизм был, безземельщина, зоветунион – опять безземельщина, другая теперь: обобществили земельку и заботистого хозяина не стало. В коммунизм прицелились: лодырей рожать. Роботов обещали. Лежишь себе на койке, а вокруг тебя роботы бегают. Нештяк идея. Исходит от лени. Не работать, мол, это хорошо. Хороша национальная идея! Работать, мол,  надо только в белых рукавичках. А кто говно будет убирать, а скотину на мясо резать? Думаешь, приятное это занятие? Они дома про свою скотобойню ничего не говорят, потому как это есть убийство. Детей рассказиками попортят.
– А кушать-то охота! – подличает Кирьян Егорович.
– Охота. И я про то. Чистой работа не всегда бывает. Чтобы жить – надо и в грязи поваляться, и попахать, и где-то переступить. Пищевая цепочка, и мы в ней сверху всех. Как у Достоевского. Вот, хороший Раскольников, или козёл? Все его понимают и жалеют. Раскаялся, бля, и тут же стал хорошим. Это так Достоевский представил. А мог бы по-другому. Всех убедил. А старушку теперь никому не жалко: скряга, мол, ростовщица, и в долг под проценты даёт. А без неё этот Раскольников может и не выжил бы. А он её наказал. Топором, блЪ. Это терроризм и отнимальщина. А это, все равно, чёрт побери, – жизнь. Несправедливая она, правда, иногда...  Делают то, что заранее знают, как это нехорошо. И ещё подлючее, ещё старательней делают.
– Не справедливая!  Ой, несправедливая! – юродствует Кирьян Егорович.
– Дак вот, о прекрасном. Это я для контраста от противного иду, – восхвалился Бим. – Баба при коммунизме… ну, механическая она ещё,  – тоже робот. Краси-и-вый робот. Роботиха. Дунькой зовут. Па-аслушная Дунька. Не то, что наши все бабы... Им, блЪ, слова надо говорить, понравиться на каждый день. На вечер хотя бы. Разве можно это терпеть?
– А я... – хотел было встрять Кирьян Егорович и разжевать свою прежнюю семейную, ночную, которая, жизнь.
– А отказался бы от такой, чтобы с розовыми щёчками, животик там... писечка под размер?
– Железный животик. И писечка, – усмехнулся Кирьян Егорович, – да уж, в железку пихать…  – хотел выразиться цензурнее, но нет...  – куило своё!
– Пластмассовая, – дурень ты, – мягкая такая писечка. И сиськи... Из белковой само – э-э-восста-а-анавливаемой резинки. Как у Заборова. Куколка, бля. Но, у него – дрянь, фантомас, Страшило Мудрое и чугунный этот как его...
– Дровосек!
– Да, Дровосек. А тут: как японский говорящий котик. Тюлень, глазки жмурятся, выпуклости имеются и блестят-моргают, голос различает, тепло руки ощущает, градус скажет, пенёк подрочит, болезнь определит, таблетку куда надо засунет, клизму назначит. Запах твой чует. Как тебе вариант коммунизма и потребительства? Красота? Красота. Вот ты подходишь, а она уже готова: а не соизволите ли, любезный дурачок... то есть дружок,  немножко дунькиной любви? Не отличишь её от настоящей бабы. И клюнешь. Специально клюнешь, потому что не устоишь. У тебя не устоит. И она тоже... она пахнет. Выделяет... Понял, чем пахнет? Знаешь? Нюхал же?
– Понял. Попробовать можно, но живая она как-то... – не соглашается вот так сразу Кирьян Егорович на пластмассовую писечку, – живая она мокрее. Вот.
– Ладно, плюнь. Это твоё дело. Теперь побеседуем о политике. Оно, правда,  с бабами мало связано.
– Связано! В мире все связано и не знаешь, откуда ждать беды, – возмущается Кирьян. – Вот матриархат своё возьмёт, какой будет строй? Думаешь, коммунизм? Хрена. Будет монархия с рабством. Бабы – они злые. Всё припомнят, и мужика – в подчинение с потрохами, хрясь! Оставят для размножения лучших и поместят  в привилегированное спецстойло. Нештяк перспективка?
– Им некогда будет управлять. Свойство такое у них есть – рожать. Кто будет этим делом заниматься? – пугает будущим Порфирий. Сам он рожать не умеет.
– Механическую цыплятню разведут… Пластмассой покормят, в ****у семечку засунут из спермозаморозки и... Завяжется у тебя там доча очередная. Сы'ночка ли...
– Это уже было. Вспомни столовые и общее бабьё. Выбирай кого хочешь. Рапредсоциализьм, блЪ. Всё общее и всё ничьё.
– Это идеи. Не прошло же?
– Не прошло.
Думают.
– Но может повториться в связи с развитием технологий. Нанагенетика и пыр.
Кирьян Егорович весьма сведущ в ноухау.
– Брось. Не дадут. Электричество отключат и фуяк! Вся твоя генетика к черту. Без энергии ничего не будет. Крах, темнота. Опять натуральное хозяйство, свечи, солома, – мечтает Порфирий Сергеевич. – Это здорово: всем на ветки в Индию!
– Это голод.
– Это голод и опять война. Ты прав. Воды нету на Земле. Бензин из подсолнухов делают.
– Один песок. Кукуруза в песках не растёт.
– Да, запустили природу.
– Запустили. Назад ходу нету. Природа – она тёща злая есть.
– Нажали кнопку.
– Нажали. Три зэпэтэ четырнадцать семнадцать пздец! теперь. – Кирьян едва выговорил начало и потому нажал на «дец».
– Три четырнадцать. Ха-ха. Да. Молодец. Хорошо подобрал. О! Ё!
– Но пока мы живые...
– Пока живые... О! Пока живые, будем рассуждать про «теперь».
– Давай.
Рассуждают про теперь.
– Вот нефть, думаешь, откуда пошла?
– От верблюда: всегда была.
– Быть-то была, дак её ж открыть сначала надо.
– И кто первым открыл?
– А если ты не поверишь?
– А ты как версию.
– А я не как версию, а как правду. Веришь Библии?
– Наполовину.
– Половина – не половина, а был такой человек, а звать его …


5
Прошёл месяц. Сидят в том же подвале. Те же официантки, то бишь, ни одной, вместо них Зойка. То же пиво.

– Вот смотри, что купил.
– А чё?
– По почте купил. – Разворачивает.
– Красивая штучка. Сколь стоит?
– Скоко не стоит, теперь моя. Глянь, тут страницы папирусные.
– Брось!
– А ты пошшупай.
– Ну!
– Гну! Чуешь, тыща триста страниц, а така тонкая. Мои каждая два кило… А золото вот, видишь. Да ты глянь, Порфирыч, глянь. Потрогай.
– Да я трогал.
– А ты ещё потрогай.
– Ну.
– А теперь вот в любом месте открывай. Нет, ещё вот эти щербинки сбоку... За них надо дёргать. Вот клади сюда палец, ну клади! Здорово?
– Приколюха, что ли, такая?
– Чудак, это для удобства.
– Ну и что?
– Тьфу на тебя. Ни хрена ты в дизайне не смыслишь. Выбирай теперь страницу.
– Не глядя?
– Не глядя.
– Теперь на этой странице пальцем ткни... Не подсматривай, блЪ!!! – Ругается Кирьян Егорыч самыми разными словами. Мы их, паскудных, пропускаем. – Всё, с начала начинай.
Порфирьич послушный. Начал снова.
– Ну вот... ткнул. Читать заставишь?
– Да!
– А чё мне с этого будет?
– А то, что куда бы ты не ткнул, а там всё тебе полезно и будто намёк какой. Понял?
– Понял.
– Ну, читай, где ткнул.

Порфирий натянул очки на нос.

"...По прошествии же многих лет, когда угодно было Богу, Неемия, присланный от Персидского царя, послал за сим огнем потомков тех священников, которые скрыли его. Когда же объявили нам, что не нашли огня, а только густую воду, тогда он приказал им, почерпнув, принести ее; и  когда потом приготовлены были жертвы, Неемия приказал священникам  окропить этою водою дрова и положенное на них. Когда же это было сделано и наступило время, когда просияло солнце, прежде закрытое облаками, тогда воспламенился большой огонь, так что все удивились…"

– Ну и что?
– А то! Дальше читай.

"...Когда это событие сделалось известным и донесено было царю Персов, что в том месте, где переселенные священники скрыли огонь, оказалась вода, которую Неемия и бывшие с ним освятили жертвы; царь, по исследовании дела, оградил это место, как священное. И тем, к кому царь благоволил, он раздавал много даров, которые сам получал. Бывшие с Неемиею прозвали это место Нефтар, что значит: «очищение»; многими же называется оно Нефтай".

– Ну что, догадался, о чём тут тебе намёк? – это Егорыч спросил.
– Ну, положим, "нефтай" тут написано. Ну не знал. Ну, почём мне всё это знать. Не читывал таковской книжки. Ну дак и что теперь. Совпадение, что ли какое? Брось!  Каждый с бензином знаем. Ну, энергия это, ну и что? Уж растолкуйте.
– И никакого намёка не видишь?
– Да брось ты, Кирюха, мутить. Давай лучше ещё по пивку!
Тут Зойкина юбка мимо прошмыгнуть хотела. 
Какого чёрта хозяйке мимо столов шнырять одному богу известно, а Кирьян Егорыч решил, что неспроста это всё: вечеряла, подыскивала партнёра. Традиция, династические приёмчики! А тут ещё и Бим подлил, а он гад симпатичный, если прищуриться. И язык подвешен в нужном месте:
– Мадама, Зоинька, не могли бы Вы... Это… нам подругу подогнать.
– Ишь чего! Не получится. Нет у меня таких подруг.
– А дак сама еслив?
– Не можно мне, – сказала Зоинька, – я на работе.
– Это, не серчайте. Сядьте, голубушка, на минутку всего… Этот дядя сейчас нам за всё заплатит… Кирюха! – и склонил голову набок, – звиняй, а?! Те! Ну это, кризис… ну ты пойми. Просто поговорить, ты не думай…
У Кирьяна Егорыча тоже кризис, но кризис научил его иногда экономить. В том числе и на проститутках, тем более на владелицах, они же официантки и кухарки пивных заведений.
Захлопнулась его Библия. У Бима, напротив, восстали все страницы.
Подсела к Биму Зоенька: дело шло к закрытию кабака: «Господа-товарищи, мы закрываемся!»
Насупился Кирьян Егорыч.

***

Через пару дней Порфирий Сергеич Нетотов-Бим, ввиду полной непрухи, продал последние акции ЛУКОЙЛА.
Пенсионные приключения Кирьяна Егорыча продолжались параллельно государственной политике, и ничего особо новенького в его жизни поэтому не предвиделось.
Графоманские интрижки не хотели превращаться в золотой песок.
Так Кирьяну Егорычу и надо! Неча выть и вуалировать!

CODA