...И звери, и птицы, и рыбы ждали зари.
Заря ожидалась на этот раз необыкновенная, небывалая в этой стороне.
Дни были и длинные, и мрачные, и жуткие...
И слишком много недоброго, неправого, лживого опутывали они.
На смену этому должна была прийти заря, которая не только осветила бы всю скверну, но даже сделала бы невозможным возвращение ее...
И звери, и птицы, и рыбы, как известно, не обучены астрономии. Поэтому, они твердо верили в пришествие такой необыкновенной, небывалой зари.
Казалось, ожидание дрожало в самом воздухе.
Лес, точно задернутый сизой кисеей, стоял все еще недвижимый и строгий.
Но чувствовалось, что эта строгость только внешняя, напускная.
Он был слишком мастит, этот давний, старый лес, чтобы преждевременно тянуться, опережать события.
И любил порядок:
— Когда взойдёт заря, - думал он, про себя, - я раскачаюсь!
А сквозь окутывавшую его кисейку тумана видно было, что от корней до макушек по всему лесу пробегала зыбкая дрожь ожидания... И что, как только вырвутся и побегут первые признаки зари, он зашумит, заскрипит, заговорит на тысячу ладов.
Даже невзрачная реченька, где водилась лишь плотва, да премудрый пескарь и одиноко плавала домашняя утка, расшалившись, подбегала к тростнику, будила его и звала:
— Проснись! Идет заря!
Первыми, вытянув длинные шеи, загоготали гуси:
— Га-га-га! Нам, заря, твои первые лучи!..
— Почему? - протянул бык, и за ним несколько голосов повторили тот же вопрос.
Потому что, - ответили гуси, - каждому барану известно из любого учебника истории, что Рим был спасен нашими предками.
— О, да! – уже подтвердил баран, хотя и не получивший аттестата зрелости, но любивший вмешиваться в учёные диспуты.
— Однако, - заметил, трудолюбивый крот, - то было очень давно, и в новом спасении при гусиной помощи, Рим не нуждается...
— Фь-ьютъ! - присвистнул чиж.
Это было чересчур.
Непочтительное отношение к гусям, в особенности, почувствовал на себе один старый гусак.
И потому он считал, что дело спасения Рима навсегда предоставлено именно его роду, на правах не гласного закона.
— Ретрограды, - хотел было крикнуть гусь, но от возмущения пропустил букву –Р-, - да так громко, что несколько воронов, исполнявших здесь надзорные обязанности, встрепенулись и гаркнули;
— Кого вязать-то?
Мало, помалу водворилось спокойствие.
И опять наступило томительное неприятное ожидание.
Какой-то маленький щегленок задал наивный вопрос, обращаясь к своему отцу:
— А принесет мне заря, что-нибудь вкусное?
Отец, никогда не покидавший родного леса, не мог оценить «воспетую оттепель», хмыкнул и смутился.
За него ответил ученый дятел, недавно отпраздновавший полувековой юбилей своего долбления на одном и том же суку.
— Пытливость в таком возрасте, - сказал он, - предвещает в будущем, по крайней мере, звание диссидента и возможно нобелевскую… , и я охотно объясню тебе, милое дитя, что вам всем принесет столь ожидаемая заря..
Тут он принял такую позу, точно сидел на кафедре, и сказал: - прежде всего, неприкосновенность личности каждого...
И только он это произнес, как раздался голос ягненка:
— Значить, волки меня уже не будут кушать, дяденька?
— Н-гм! - задумался ученый дятел.
— Пожалуй, так же будут, но только на законном основании.
— А главное, - подхватил сам, матерый волк, - это уже не будет оставаться безгласным, как раньше... Пойми ты: раньше, если бы я тебя съел, в большинстве случаев никто об этом не узнал бы. А теперь будут знать все и сейчас же запрос: «на каком основании такой-то волк слопал такого-то ягненка»? Ну, и того…, пищеварение у волка, глядишь, и попорчено...
— А... а я, все-таки—тю-тю? – жалобно пропищал ягненок.
Дятел даже рассердился:
— А законность и гласность ты, что, не во не ставишь? И не служит ли должно тебе в утешение, что тебя скушали не как-нибудь, а под сенью благодетельной гласности?!.
Ягненок ничего не возразил.
Он опустил головку и, как-будто забыл, смотреть туда, откуда ожидалась заря.
Какое-то уныние осело и там, где скучились куры, потому что в устремленных на них глазах ястреба им чудилось тоже «законное основание»...
А заря уж взметалась по небу.
И вдруг...
Все, что было, слилось в одном восторженном крике:
— Заря! заря!
Крики птиц и зверей смешались в один радостный, торжественный гул.
Лес шумел так, будто он хотел перекричать всех.
Внезапно...
Над всем этим торжеством, Бог весть откуда, поднялся и летел караван каких-то неведомых птиц...
Вероятнее всего, что они, конечно, всем были известны, но они плыли так высоко, что их невозможно было рассмотреть.
Сквозь мягкое курлыканье слышался голос с верха:
- Мы летим в неведомую даль, к не всходившему солнцу!..
Мы уносим с собою великую свободу вечного искания, постоянного недовольства,
- Свободу того, что должно жить внутри нас!..
Все выше и выше поднимался чудесный караван.
- Мы улетаем от ваших берлог, хлевов и курятников, от ваших лесов и полей..
- Где одно мещанское счастье сменяется другим, где воцаряется западный каганат, только меняясь в нарядах...
- Мы летим от вас, жалкие слепцы, думающие, что курятник перестанет быть курятником, если его освятить.
- От вас, глупцы, воспевающие свободу и не умеющих ее носить… От вас, мелкие и вечные рабы предрассудков, cyeвepий и любителей чужих мнений...
Те, что были внизу, испытывали ярость от нанесенных оскорблений.
Но слова этих почти уже незримых птиц было так волшебны и властны, что недавно ликовавшее собрание чувствовало себя охваченным грустью.
- Ваша свобода—это расцвеченное болото, это дешевая иллюминация на ваших курятниках, стойлах, хлевах...
- И пусть солнышко вашего довольства пригревает ваши телеса!...- доносилось сверху…
- Вам, напяливших на себя рубище мучеников, мы оставляем свободу форм и обрядностей, благополучие ваших курятников!
- Радуйтесь, что новое мещанское счастье на долгие годы снисходит на вас! В борьбе за чужие товары вы обретете свое счастье!
Только осел, никогда не терявшийся в затруднительных случаях, крикнул, что было мочи, по адресу далекого каравана:
— Совки! – Но, окружающие не поддержали его, маячившие в воображении толпы мерседесы, затмевали надобности в гужевом транспорте…
И странное дело! - каждому в этот миг хотелось, быть там наверху, и что бы это были его слова…
И было так тихо, что слышно было, как падала капля-слезинка с березы…
Уже не видно было каравана...
А внизу уже приходили в себя и снова кричали:
— Заря! Заря! Свобода…
Ученый дятел хотел напомнить, что это он принес весть о гласности и свободе личности, и было запрыгнул на пенек, напомнить обществу…
Но на пне лежала надпись - «Частная собственность».
Все устремились к светлой дымке из леса. Но чем дольше они отходили от темного родного леса, там плотнее их окутывала, какая то непонятная мгла, казавшейся легкой и прозрачной вначале, она превращалась в серую, неудобную и пугающую.
То справа, то слева раздавался остервенелый лай цепных псов, охранявших чужое добро.
И только старый дремучий лес понял, что яркий, алый свет присущ только закату… он как-бы, тяжко вздохнул и грусть покатилась по кронам деревьев… В глубине уже раздавались голоса дровосеков…
В небе кружило воронье…