- Вторым космонавтом станет Герман Титов, - сообщил мне Коля Штанько. Он приехал ко мне в Барнаул, чтобы мы вместе нашли семью будущего героя космоса и написали о ней для «Известий». Говорил, что узнал эту новость от врача космонавтов, с которым случайно познакомился, что это, конечно, очень строгий секрет. Тогда я поверил: ведь всё секретили по-страшному, мы не знали тогда Королева, упоминался только безымянный «Главный конструктор», упоминался и «Главный теоретик», оказавшийся впоследствии Келдышем, Президентом Академии наук СССР. Но теперь я думаю, что Штанько получил эти сведения от Аджубея, нашего известинского главного редактора, зятя Хрущева. Это вот и было самым большим секретом.
Коля сказал, что ему известны лишь некоторые отрывочные сведения. Космонавт из военных летчиков, отца зовут Степан Павлович, сестренку Германа – Земфира. Отец назвал их в честь литературных героев, потому что сам он учитель русского языка и литературы, а происходят они все из коммуны «Майское утро», которая была где-то на Алтае. Вот единственная зацепка, от которой можно начинать поиск.
Найти, где была эта коммуна, для меня не составляло труда. И вот в дождливый июньский день мы уже сидим в просторном кабинете председателя сельсовета Александра Николаевича Хорохордина в селе Верхнее Жилино, что по-старому иногда еще называют Журавлихой. Расспрашиваем председателя о культурной жизни села, о том, какое участие в ней принимает местная интеллигенция – чтобы как-то выйти на Степана Павловича Титова. До этого уже просмотрели кучу регистрационных книг, в которых Титовых больше 20 семей, но ни одна не подходит нам ни по одному из названных параметров. Имен совпадающих нет, ни у кого сын не служит в летчиках. А ведь и намекнуть толком не можем на то, кого ищем.
Пошли по такому пути – начали опрашивать местных старожилов, интересуемся, мол, историей села. Коля сидит в одном углу с одним человеком, я – в другом, с другим человеком и – ничего! Хотя человек 20 уже опросили, задавая всякие дурацкие вопросы. Правда, много узнали о коммуне, а также об Адриане Митрофановиче Топорове, который в Народном доме коммуны 8 лет читал крестьянам произведения мировой литературы, а потом записывал их обсуждение, часто очень своеобычные и по содержанию и по языку высказывания крестьян. В итоге издал поистине уникальную книгу «Крестьяне о писателях».
Но вот ко мне подсел колхозный кузнец Павел Степанович Блинов, бессменный депутат сельского Совета с 1929 года. Что-то рассказывает, я слушаю вполуха, поглядываю на Штанько, а тот только отрицательно покачивает головой: мол, ничего нужного нам нет. А времени-то уже часов пять! И вдруг мой кузнец говорит:
— А насчет интеллигенции — у нас тут такие учителя были в самом начале советской власти! Адриан Митрофанович Топоров, Степан Павлович Титов — ученик его, однокашник мой. Вместе в первый класс бегали. Потом отец забрал его в коммуну «Майское утро». Тут тебе и музыка, и театр, и книги читали всем миром…
Я аж подскочил:
- А где он сейчас-то живет, Степан Павлович?
- В Полковниково, это километров 20 отсюда, работает садоводом в совхозе «Луч Октября».
Я просигналил Штанько, мол, есть нечто, срочно сматываем удочки. И вот уже мы на своем газике с матерым нашим шофером Сергеем Михайловичем лихо ковыляем по разъезженной грязнущей колее – дождь же – чтобы приехать в Полковниково хотя бы не ночью. Добрались часам к десяти вечера. Стучим, хотя для деревни это уже очень позднее время. Открыла женщина лет пятидесяти, впустила в дом, когда мы сказали, что ищем Титовых.
На диване лежал суховатый светловолосый мужчина, закинув руки за голову. Женщина сказала, что Степан Павлович приболел. Но он приподнялся и сел. Мы представились, предъявив известинские удостоверения, подписанные, кстати, Аджубеем. Сказали, желая как-то втянуть в беседу Степана Павловича, что интересуемся историей коммуны «Майское утро» и особенно – Адрианом Митрофановичем Топоровым. Не представляли тогда, что именно последнее вызовет у хозяина беспокойство: Топоров к тому времени уже отсидел немалый срок по какому-то там нелепому обвинению, связанному как раз с просветительской деятельностью, а Степана Павловича по его делу не раз таскали в органы, он из коммуны-то уехал подальше по этой, собственно, причине. Так неуклюже начиналось наше знакомство.
Однако прожили мы в этом гостеприимном доме целых три дня. Каждый день с утра начинали беседы со Степаном Павловичем. Он потихоньку разговорился и много рассказал о прошлом, что и вошло потом в документальную повесть «Очий дом», опубликованную в трех номерах «Известий», а также в изданную позднее более солидную книжицу «Ветвь сибирского кедра». Александра Михайловна, добрейшей души человек, кормила нас жареным ливером, который был отменно хорош. Мы бегали в магазин за бутылочкой водки. Степан Павлович почти не пил, он был не очень здоров, но все же пригублял, и беседы становились как-то теплее. По нашей просьбе даже сыграл на баяне и тихонько спел сочиненные им песни, очень лиричные. Рассматривали семейные фотоальбомы, и вот тут у нас были некоторые возможности расспросить нечто про Германа. С этими расспросами мы были очень осторожны, и все-таки узнали о нем немало интересного.
Альбом фотографий не давал нам покоя: столько там было интересных снимков! Герман, еще малыш, года три, управляет лошадью, а гордый отец развалился на телеге, как бы полностью доверяя сыну управление лошадью. Герман учится играть на гармошке. Герман с друзьями по летному училищу изображают что-то смешное, то есть каждый изображает что-то свое по неожиданной общей команде…Но попросить эти фотки мы, разумеется, не могли. Что оставалось делать?
В последнюю ночь мы попросту ограбили наших гостеприимных хозяев. Точнее – обобрали этот альбом. Один из нас стоял «на шухере», а другой вытаскивал фотографии. Прихватили и ноты двух песен Степана Павловича.
Когда мы уехали, Степан Павлович зашел к соседу и рассказал о нашем визите. Мол, были у него гости, предъявили удостоверения журналистов с подписью Аджубея. Но вот гложут его сомнения: расспрашивали больше всего о Топорове – может, это опять кагэбисты? И еще – о Германе, который служит, судя по письмам, в какой-то особой части. Так, может, это шпионы, црушники? Но удостоверения вроде солидные.
- Что удостоверения! – возразил сосед.- Хоть гэбисты, хоть црушники любое удостоверение состряпают, даже с подписью самого товарища Сталина!
Степан Павлович еще не знал тогда, что мы альбом со снимками Германа очистили, а то еще бы больше волновался. Признались мы в этом и повинились, только гуляя по Москве, когда уже родители космонавта прилетели на торжественную встречу Германа Степановича в столице. И были прощены, потому что все те фотографии были опубликованы в нашей газете.
А потом я повез Степана Павловича в радиокомитет, не сказав толком – зачем. Его там, конечно, встретили очень радушно. Пригласили в небольшую, но битком набитую любопытными радиожурналистами комнату, где стояли огромные колонки, усадили нас рядышком и сказали, что сейчас послушаем одну песню. Он не представлял – какую. Врубили музыку, и зазвучала его Алтайская лирическая:
Гаснет в небе заря золотая,
Тихий вечер ложится вокруг.
В этот час на далеком Алтае
О тебе вспоминаю мой друг.
Исполняли ее две известные певицы и трио баянистов, хорошо знакомое ему, любителю музыки. Получилось мощно, раскатисто, красиво! Степан Павлович встрепенулся, кричит: дайте мои ноты! Дали. Он впился в них глазами и так просидел до конца исполнения. А потом вскочил, возбужденный, жмет всем руки: Спасибо, спасибо!
Эта песня была написана на стихи учителя Александра Фомича Кулика. Но Степан Павлович, как говорил, сам «баловался стихами», и, мне кажется, часто они получались отнюдь не заурядными. Вот, например, эти:
Белопенный кружит,
Вызмеясь ручей.
И лопочет лужа
Пляской пузырей.
Когда мы уже выходили из радиокомитета, я спросил немножко ехидненько, чего это, мол, вы за ноты вдруг схватились? Он объяснил, что думал: исправили там, наверное, что-нибудь. Дескать, неудобно корявую музыку отца космонавта исполнять, вот и приукрасили. А когда убедился, что нет-таки, что все до ноточки, как у него было, успокоился и обрадовался.
- Ну, а вторую песню слушайте на Алтайском радио! – сказал я в завершение.
Наше воровство было окончательно прощено.