Композиция 7.0
Славная революция. Штрихи
Ч/1. Люди, твари, и прочие частные обстоятельства
Отдел/5. Традиция молчания, или История на государственной службе
Что такое расцвет? Не путать с рассветом, желательно, не путать и не пугать.
Почему бы не признать: некоторое свойство национального характера, завидное, завидуйте. Запросто, одно мешает, множество народов прошли стадию расцвета. Тогда, расцвет – всего лишь некоторое свойство истории. Чуть иначе, исторического процесса. И снова, тогда исторический процесс – это процесс развития. На выходе? Любой процесс развития проходит стадию, которую можно обозначить словом «расцвет», сколько их. Не упростить ли вопрос, хотя бы на некоторое время. Упростить ; снять, почти решить. До тех пор, пока снова не нагромоздятся те же самые проблемы и барьеры.
Тогда небольшой кусочек легкомыслия.
«Сороковые-пятидесятые годы XIX века были для России годами, когда она готовилась вступить на капиталистический путь развития» (От редакции, с.3). Страна готовилась, зрела, но ей повезло, она так и не успела дожить до своего капиталистического расцвета.
…
Расцвет – это,
всего лишь, наша привычка делить на два, что?
Да, что угодно, заделы, периоды, предметы для людей, самих людей. Не говоря уже о таких скучных вещах, как приоритеты. Если следовать за отечественным историком? «При Иване Грозном Русское царство пережило расцвет», достигло, расцвело, пережило? Как выглядело это переживание, «непрерывные завоевательные войны», «крупные завоевания на востоке». На Западе? захват Прибалтики не удался. 25 лет войны, видимо, только в пору расцвета можно не выходить из войны 25 лет. Эта война, «из-за Ливонии была безвозвратно проиграна» (Скрынников, с.426). Что бы это значило? Безвозвратно, то, что относится к войне, незавидное прошлое. Прибалтика ; к светлому будущему, расцвет. До него еще надо дожить. А значит, надо жить, мы ведь живые. Началась послевоенная жизнь, жизнь после Грозного, для молодого царя, для его подданных, для его приближенных, вот некоторые детали.
Царь выбрал невесту, с ней случилась рвота, была сослана в Сибирь, "вместе с родней".
Рядом с царем князь Лобанов, "попал в опалу и был сослан в Сибирь" (с.428).
Отец царя, забрал "власть в свои руки", князя Трубецкого "сослал на воеводство в Сибирь".
Сын царя, выбрал невесту, с ней случился обморок, бояре "отправили ее в Сибирь" (с.432).
Хорошо, что Сибирь далеко. Ну, сослали, начнет там говорить, говори, не слышно.
Даже кричать начнет, все одно не слышно, потому как далеко. Прекрасное далеко, это уже традиция. Сначала, куда ссылать, нашлось место, стали ссылать, даже на воеводство приходилось ссылать, состоялся особый сибирский характер. Потом, куда прирастать, приросли, "самый большой приз" со времен открытия обеих Америк. Потом, куда уехать, пошли стройки. И повалила молодежь на ударные стройки. Молодежный вал, не в этом ли расцвет. При Грозном молодежь повалила в Прибалтику, само царство пережило расцвет. При Хрущеве молодежь повалила в Сибирь, «по 200 тысяч человек в год» (Вайль/Генис, с.84). Понятно, Хрущев, пережил свой расцвет. Россия? тоже, хотя и чуть позже, после Хрущева. Увы, рано или поздно всем приходиться переживать расцвет, спохватились, уже пережили, когда? Можно повздыхать, с облегчением, с чувством исполненного долга, с ностальгией, кому что ближе.
Расцвет, приказано пережить.
Это значит, за расцветом наступает иная эпоха, которую тоже нужно пережить. Отличие? Расцвет все переживают, видимо, это не столь трудно. Иное дело, последующая эпоха, многие не выдерживают, сходят с дистанции. Сходят, или снимают, как повезет. Почему бы нашему историку не написать, Россия пережила Ивана Грозного. Но нет, пережила расцвет. Не странно ли, наши недолгие расцветы предполагают какие-то долгие потрясения.
…
«Потный конь всхрапывал, шарахался в проулки» (Горбунов, с.62).
Стал бы конь потеть, если бы не упрямство человека? Удивителен человеческий эгоизм, сам должен быть в поту, этим своим "должен" готов поделиться с кем угодно. Ближе всех, с Эдема, животные, давайте, милые, будем вам и стол, и дом.
Пейте, потом потейте, нагружу от души.
Бедный конь, видать, немало было проулков, иначе чего ему шарахаться. Тянет телегу, старательно. На телеге тело человека, "отмыкался". Везут к месту успокоения, понятно, не гонят, не тот случай. Но тело, лежащее на телеге, вздрагивает, ушедший человек вздрагивает «как живой». Потому как сплошь колдобины, телегу трясет, тело вздрагивает, точно живое. Живое тело может вздрагивать и без толчков на колдобинах, это способность жизни. Мертвое тело вздрагивать неспособно, так зачем его трясти, неужели в такой тряске проявляется жизнь, его последняя жизнь.
Протрясли, провезли, привезли.
Надо предавать земле, ждут, где-то едет сын. День ждут, второй, на третий Председатель поднимает народ, пора. На жаре, ждать нельзя, верно, нельзя. Яма, веревки, опускаем. Опустили, не без промахов, чуть было не перевернули гроб, «женщины завизжали», пронесло. Толчок, визг там, где нужно помолчать. Сам визг как вступление, к чему? Кто-то не может удержаться, от чего? Нужны какие-то действия, но что делать в такой момент, не махать же кепкой. Нужны слова, где сын, не дождались. Тогда кто-нибудь, что-нибудь простое. Вот первые слова,
«Не хочет уходить» (Там же).
Вторые? Вслед за первыми, «Кому охота?!» (Там же). Чего-то не хватает, добавляет, «Все там будем» (Там же). Всего несколько слов, из толпы, но случилось нечто странное, как будто уравнялись. Тот, который успокоился. И те, которые его проводили. Живые с мертвыми? Видимо, точнее будет сказать, мертвые с живыми, вот вам последняя почесть. Теперь последний жест,
по горсточке земли, побросали, пережили.
Живые что-то пережили.
…
Если надо пережить, можно с помощью слов, труднее молча.
Кого-то тянет к написанным словам, к странице, уставился в текст, не до слов. Кто-то и смотреть туда не желает, предпочитает речь, особенно собственную. Ну, вот, опять поделили людей. Впрочем, деление это произошло очень и очень давно. В те самые годы, когда Россия готовилась вступить на капиталистический путь развития.
Все та же стандартная ситуация, два человека.
Внешний вид первого, он статусом выше. Ладный человек с «ловкими движениями», обычный лоб, обычные волосы. Выделяется взгляд, цепкий, насмешливый. Напротив, другой человек, «плешивый старик», поношенный сюртук. Вот этот старик и копается с какими-то бумагами, вернее, закопался, кто-то скажет, окопался. Но тут входит ладный человек, в ладном голубом мундире. Следом несут папки. Жандарм, к тому же генерал. Рядом архивариус, его «зримо трясет» (Нагибин, с.63). Ни туч, ни грозы, а он «как лист перед травой». Есть, стало быть, какие-то колдобины, на которых трясет его архивную телегу.
Сошлись по делу.
Насмешник в генеральском мундире, цвет голубой, не может отказать себе в удовольствии. Где ваша икота, любезный, очень хорошо у вас выходит. Так, а теперь, как там ваш завтрак? Так и есть, селедочкой себя побаловали, да еще с лучком, с душком. А ну-ка, «сядьте подальше и дышите в сторонку» (Там же). Жандарм, генерал, карьера удалась, как не подсобить ближнему, даже если тот всего лишь архивариус. А знаете, любезный, вы можете сделать карьеру, не просто восхождение, взлет, на самый верх. Не делайте большие глаза. Требуется? Одно, попасться «государю на глаза», верно, попасться в вашем положении. На чем тут можно попасться, в вашем архиве. Но если бы судьба послала, вы бы и меня обошли. Какие там шутки, государь «страсть трепет ценит» (Там же). Все живое способно дрожать, трястись, трепетать. Но трепетать, так как делаете это вы!.. Немногие могут, прямо-таки дар какой-то, шутки? если бы.
Мне бы ваши сомнения.
Хорошо, вот некоторые сходные детали, одна за другой, сравнивайте.
Входит генерал, вас тут же «икота одолела», лицо поражено «раболепным страхом», не тряситесь вы так!.. а ваш трепет трясет вас еще сильнее. Вы и ваш трепет, душа ваша и есть трепет? Чудеса, душевный трепет.
Входит государь, известный вам граф, так «ослабел, что его замутило». Бывает «только при виде» его величества, «от сильного трепета и усердия» (Там же). Включатель, вернее, выключатель. Раз и выключил, трепет и стих. Встречаются такие люди, своего рода выключатели, любой трепет могут выключить.
Слабость, но сколь уважительная, тот трепетный граф теперь «самое доверенное лицо государя», понятно, если не считать шефа жандармов. А что вы хотите, выключатель должен работать, а тут как раз мольба, спаси, государь, мою трепетную душу, выключи! Ну, как тут не спасти преданную душу. Ни один трепет не может устоять перед таким выключателем, тут же стихает. Исключение? Трепет стихосложения.
Вы правы, с вашим шефом тягаться трудно, архивариус это подумал.
Думает он постоянно, а вот говорить, уже отвык. Если он должен! выслушать, исполнить, доложить. Когда тут говорить, не начать ли думать. Из чувства противоречия? Нет, исключительно в порядке юмора, ведь этот шеф удивительно «беспамятен и бестолков». Старик лишь подумал, конечно, про себя, насмешник тут же озвучил. Трясетесь, передо мной, перед моим шефом, открою секрет, вам не сделать карьеру. И все потому, что вы «трясетесь перед любым начальством» (Там же, с.64). Так вы устроены, а надо-то трястись «лишь перед его величеством» (Там же). Лишь перед его величеством?.. если сложить, один бестолков, другого мутит, третий сыплет табак , четвертый, а есть ли кто-нибудь четвертый? Есть, конечно, есть. Не только четвертый, пятый, далее без остановок.
Разные слабости, но у этих слабостей есть нечто общее.
Все эти очень разные слабости спасают их обладателей, значит, перед нами одна слабость, та самая, которую называют спасительной слабостью. Есть слабости возмутительные, а есть спасительные. Какие вы предпочитаете.
Понятно, спасение всегда слабость, слышится «ржавый звук»? Не сразу дошло, смех.
Я бы сказал, как мандат, Насмешник вздыхает. Доверенное лицо ; имеет вес, и какой вес. А потому поручают важные дела, многие важные дела. И вот тут мандат в нужных руках, то есть в этих руках многие и многие люди. Известный вам граф лишь пес. Да, жалкий пес. Но это перед государем, а «со всеми – зверь» (Нагибин, с.64). А что тут удивительного, боевой пес и должен быть зверем со всеми, кто приближается к особе императора. Все одно, что-то двойственное, здесь жалкий пес, а там грозный зверь. Так оно и есть, это удвоение, без него нет человека. Если человека лишить удвоения? Останется тот самый пес, дворняжка или гончая, не важно.
…
Необычные собеседники, а что здесь такого.
Доверенное лицо, самого шефа жандармов, ведет тайные дела, борется с тлетворным влиянием всяких там писак. Рядом с ним обязан быть кто-то, кто должен хранить тайны этих дел, достижения этих мастеров тайного сыска. Тогда, странные диалоги? Что-то есть. Один говорит, другой молчит. Первый пугает, второй трясется. Первый морщится, чего трястись-то. А чего пугать, мог бы сказать второй, и так напуган, на всю оставшуюся жизнь. Но с кем Насмешник может вести такие беседы, он должен хранить тайну, а перед ним и есть хранитель государственных тайн.
Все понятно.
Непонятна цель писателя, нашего современника.
Зачем ему эти собеседники. Просто, чтобы показать, какой была империя Николая-1? Проще говоря, режим власти, созданный этим императором. А кто покажет лучше жандарма. Наверно, любой жандарм, но показывает вот этот, ладный человек, еще Насмешник. Не только карьера движет им. Не только преданность престолу, и лично императору. Им движет философия, вернее, философия исторического процесса. Русское государство создавали, в подтверждение следует ряд имен, начиная с Ивана-3. Вот кто клал кирпичи, ломал кости, возводил здание империи. А не эти, жалкие маратели бумаг. Следует ряд имен, начиная с Пушкина. Все ясно, если бы не тайные дела, по зову души и долгу службы. Где тайна, там сомнения, так ли. Дожали одного, ему на смену другой, обличает. Дожали этого, тут же следующий. Есть, оказывается, какая-то сила, не уступает России императорской.
Насмешник не знает, что есть такая вещь, как эстафета,
Что запускает ее сама империя, хотя бы потому, что сама империя есть передаточное звено эстафеты. Придет время, будет передавать "палочку", передаст. Но пока, верит в свою вечность. Эстафета упирается в само основание, в души. Чьей душе, какую "палочку" взять, заранее неизвестно. Проститься с Пушкиным, а звание-то у него какое-то детское, камер-юнкер, пришли толпы людей, никто не звал. Тревога в душе, страх. Не тот ли самый страх, которым живет архивариус.
…
А ну, как напугать, этого не робкого человека, чем не сверхзадача.
Но кто его напугает.
Враги? Он для того и пошел в жандармы, чтобы встречать врагов, выдержит. Что может предложить писатель? Начинается последнее действие, последний диалог. Все тот же архивный подвал, почему все-таки подвал, столь высокое учреждение могло бы позаботиться о своих кадрах. Как всегда входит Насмешник. Как всегда архивариус вскакивает, кланяется. Что-то новое? Есть такое, не сразу, но замечает, не слышно икоты, дрожи не видно. Ну да, ладно. Вот вам дело, вернее, два дела в одном, завершены. Имперская «телега скрипит, но катится» (Нагибин, с.81). Вот и переехала две судьбы, считай, разом. И тут архивариус подает листки, Насмешник берет, читает, на лице досада: «Так мы никогда не закроем проклятого дела» (Там же). И цвет досады, во все лицо.
А всего-то, назвали Лермонтова гением, уже вольность, неразрешенная.
Ну, кто назвал, конечно, известно. Начинается привычный диалог, один будет говорить, второй будет молчать. Но что-то, волей писателя, изменилось, старик вдруг раскрыл рот: «Всех не перебреешь» (Там же). На лице Насмешника досада сменяется потрясением. Сейчас выдаст, чего городишь чинуша. Архивариус поясняет, брадобрей наш, помните, был такой. Почем был, наложил на себя руки, оставил записку. А в ней, «Всех не перебреешь» (Там же). И вот последнее действие, ради таких действий и стоит, наверное, жить. Ради чего-то стоит жить. Какой-то брадобрей, но грамоте обучен. Возмутился, самой жизнью. Насмешник молчит, с ужасом смотрит «на развеселившуюся архивную крысу», смотрит, молчит, трещина.
Писатели, долгий ряд, какие-то бунтующие женщины.
О чем они, гоните, в шею. А вот этот плешивый старик, архивариус, архивная крыса, добил. Просто добил. Кто-то ведь должен добить. Всегда есть некто, кто разбивает прочих, разбил, добил, за следующим. Возможно, поэтому оказался он на забытом острове с. Елены, забытый всеми. И все одно, кого-то должен добить. Кого пихнуть ему под руку? Хотя бы русского посланника. Смутить боевого офицера? Всего лишь показать храбрецу, чем заканчиваются взлеты, грудой тряпья – на берегу ручья. Как будто все? Ну, слезы, и чтоб капали, еще пару лягушек, и чтоб квакали.
…
На дворе 79-й.
До Славной революции еще десяток лет, кто знает об этом. Архитектор Перестройки, он еще только подобрался, к столице, к Кремлю. Чуден наш исторический пейзаж, гребни – провалы, взлеты – падения. Качели, русские горки, есть и такая сцепка исторических эпизодов. На мой взгляд, это лишь детали на фоне разливов. Разлив = экспансия. 79-й, пик застоя. 89-й, пик Перестройки. Застой, как только ни склоняли, но вот пережили, оглянулись, ба! да это же был расцвет. Перестройка, обновление, наконец-то, долгожданный рассвет. Встретили, встретились, да это же закат.
Что же сошлось под пером писателя.
Намеки, в 79-м можно было только намекать. Но что-то очевидно?
Роль личности в истории, понятно, бездарных личностей хватает. Но, оказывается, в истории есть и другая роль, и возложена она на крыс. История нуждается и в тех, и в других. Или? Сами крысы как будто в личностях не нуждаются, неужели личности нуждаются в крысах. Пусть будет вот этот, скромный человек, и должность у него будет скромная, секретарь по общим вопросам. Там карточки, много всяких карточек, еще картотеки, пусть старается. Но у него военная выправка! Конечно, у него будет армейское перо. Что можно сделать из такого пера. Это знают только крысы.
Литература:
1. Вайль П., Генис А. 60-е. Мир советского человека. Изд. 3-е. – М.: НЛО, 2001.
2. Горбунов А. // Наш современник, 1979, № 11.
3. Нагибин Ю. Заступница // Наш современник, 1979, № 11.
4. Скрынников Р.Г. История российская. IX-XVII вв. – М.: Весь мир, 1997.
5. Чичерин Б.Н. Воспоминания. – М.: АСТ, 2001.