В летние жаркие дни, на даче, нет лучшей еды, чем окрошка. Все есть, огурчики, зелень, даже хрен.
Любовь к окрошке, пожалуй, у меня с детства. Только вот хрена у нас тогда не было. Жили в поселковой квартирке, огородик был,но хрен там не рос, капризное растение. И мама посылала меня, на велосипеде, в деревню, где жила ее давняя подружка Анна Фроловна. Подружка, еще по педагогическому училищу.
После окончания училища молодых учителей направили работать в одну деревню.
Мама скоро вышла замуж. А потом родила нас. И мы, переехали в поселковую районную школу. А Анна Фроловна так и жила в деревне. В деревенском домике, у своей мамы. Которую, для меня, звали тетя Авдотья.
Ехать мне, за хреном, было не близко, километров двенадцать. До сих пор помню тот красивый уютный домик. Может быть и потому, что там меня очень тепло встречали.
Пока я рыл хрен, в соседней брошенной усадьбе, тетя Авдотья успевала спечь для меня маленькие шанежки. «Тебя нужно покормить, ведь проголодался, вон сколько проехал на своем велосипеде», - говорила тетя Авдотья. Угощая меня и шанежками с молоком. И свежими сливками.
Так уютно было в том домике. И мне – так радостно.
Грешен, может быть из-за тех шанежек.
Только вот меня всегда печалило, как же будет жить Анна Фроловна без настоящей семьи. И без любимых, своих, детей.
Выйти замуж, после войны, в деревне было так трудно. Наверно, я тогда уже это понимал.
И вдруг - счастье улыбнулось Анне Фроловне. И это я понимал. Такого красивого, настоящего мужчину, нашла Анна Фроловна. И моя мама, и все мы, радовались такому событию. Когда Анна Фроловна, уже не одна, приехали к нам в гости.
А потом у них родились и дети, вначале одна девочка, дочка, потом и другая. Ну, чем не счастье. Девочки росли, такие красавицы.
Хотелось мне, красиво, рассказать о судьбе простой русской женщины. И чтобы Читатель - сопереживал со мной. И порадовался
Не знаю, получилось ли.
Я, в «писательстве», думаю, оказался плохим учеником, у Василия Шукшина.
Вот его советы, как я понял, для начинающих, в одном из его произведений:
«…Теперь о рассказе….
Совсем разные явления — кино и рассказ. А законы, по которым сработаны хорошие фильмы и рассказ, одни.
Мне нравится в хорошем рассказе деловитость, собранность. Ведь что такое, по-моему, рассказ? Шел человек по улице, увидел знакомого и рассказал, например, о том, как только что за углом брякнулась на мостовой старушка, а какой-то ломовой верзила захохотал. А потом тут же устыдился своего дурацкого смеха, подошел, поднял старушку. Да еще оглянулся по улице — не видел ли кто, как он смеялся. Вот и все. «Иду сейчас по улице, — начинает рассказывать человек, — вижу, идет старушка. Поскользнулась — бряк! А какой-то верзила кэ-эк захохочет...» Так, наверно, он будет рассказывать. А если бы он начал так: «Я проснулся сегодня в каком-то подавленном состоянии. Ночью кошмары какие-то снились — звери какие-то...» — «Выпил вчера?» — поинтересуется знакомый рассказчика. Что он должен ответить? «Я ему про старушку, а он мне — про „выпил“! Причем тут я? Старушка за углом упала». Так, что ли? Или как? Хуже всего, когда возникает такой вот вопрос: ты о чем? Почему-то когда иной писатель-рассказчик садится писать про «старушку», он — как пить дать! — расскажет, кем она была до семнадцатого года. А читателю и так ясно — девушкой или молодой женщиной. Или он на двух страницах будет рассказывать, какое в тот день, когда упала старушка, было утро хорошее. А если б он сказал: «Утро было хорошее, теплое. Стояла осень», читатель, наверно, вспомнил бы в своей жизни такое утро — теплое, осеннее. Ведь нельзя, наверно, писать, если не иметь в виду, что читатель сам «досочинит» многое.
В данном случае я говорю не о длиннотах, которые могут быть не длиннотами, а все о том же законе движения. Рассказ тоже должен увлекать читателя, рождать в душе его радостное чувство устремления вослед жизни или с жизнью вместе, как хотите. А ритм жизни нашей (XX века) довольно бодрый. Тут тебя так и спросят: «Ты о чем?» Я не знаю, что такое «телеграфный стиль», знаю, что такое скучный рассказ. А должно быть интересно, вот и все.
Если в зрительном зале сидят пятьсот человек, они сразу обнаружат, что скучно. С рассказом сложнее. Один человек всегда найдет минутку усомниться. «Может, я не понял?» Иногда действительно не понимает. Но часто не понимается, по-моему, что писатель (рассказчик) — это обыкновенный человек, тот самый, который встретил на улице знакомого и захотел рассказать тот или иной случай из жизни. (Это другое дело — какой случай его поразил.) Все просто. Но вот как дело доходит до письменного стола или до пишущей машинки, так все опрокидывается в яму, которая именуется «творческими муками». Ищутся начала, концы, завязки, развязки, подвязки... Можно сделать так, а можно совсем иначе. Но как же так? Ведь если старуха упала на мостовой, это не значит, что она может в рассказе немножко взлететь вверх. Не фотография, не натурализм, не бытописательство, не упрощенчество, но житейски правдивое явление: старушка падает вниз, а не вверх. Вверх — это оригинально, такого еще не было, но придумано. За столом. В «муках творчества». А придумывать рассказ трудно. И, главное, не надо.
Ну а вывод авторский? А отношение? А стиль автора? А никто и не покушается ни на вывод, ни на смысл, ни на стиль. Попробуйте без всякого отношения пересказать любую историю — не выйдет. А выйдет без отношения, так это тоже будет отношение, и этому тоже найдется какое-нибудь определение, какой-нибудь «равнодушный реализм». Ведь известно, что даже два фотографа не могут запечатлеть один и тот же предмет одинаково, не говоря уже о писателе, у которого в распоряжении все средства живой жизни. Другое дело, что нет и писателя без искренней тревожной думы о человеке, о добре, о зле, о красоте... Это так. Поэтому нельзя, наверно, чтобы писатель-рассказчик отвлекался от своего житейского опыта в сторону «чисто» профессиональную. В стороне «чисто» профессиональной легче запутать следы, скрыть, что тебе, собственно, нечего рассказать. Опять же старушка может взлететь вверх.
Мастерство есть мастерство, и дело это наживное. И если бы писатель-рассказчик не сразу делал (старался делать) это главным в своей работе, а если главным оставалась его жизнь, то, что он видел и запомнил, хорошее и плохое, а мастерство бы потом приложилось к этому, получился бы писатель неповторимый, ни на кого не похожий. Я иногда, читая рассказ, понимаю, что рассказ писался для того, чтобы написать рассказ. И радовался человек, и волновался, и «искал слово», и просил, чтоб в квартире было тихо, а зачем? Старуха упала, а ему наплевать, он уже забыл, что она упала, тут уж пошли — капель тенькающая, солнце в мареве, туманы в разводах. И все это само для себя. А все должно бы служить старухе, ее «делу», и вовсе не много этого надо. Она ж упала, бедная, а несла небось яйца в кошелке и расколола, а дома сын яичницу ждет — на работу торопится, скандал будет...
Человеческие дела должны быть в центре внимания рассказа. Это не роман — места мало, времени мало, читают на ходу. Кроме того, дела человеческие за столом не выдумаешь. А уж когда они попадают наконец на стол в качестве материала, тут мало, наверно, укрепиться мужеством и изгонять все, что отвлекало бы внимание читателя от их сущности. Дела же человеческие, когда они не выдуманы, вечно в движении, в неуловимом вечном обновлении. И, стало быть, тот рассказ хорош, который чудом сохранил это движение, не умертвил жизни, а как бы «пересадил» ее, не повредив, в наше читательское сознание…».
Но вот, до сиХ пор я радуюсь за Анну Фроловну.
Позже я уехал учиться. Дома бывал уже редко. И судьба этой русской женщины как-то ускользнула из моей памяти. И судьба тех прекрасных девочек.
Жаль, Господь Бог не разрешает упоминать Его Имя «всуе». Только мне иногда кажется. Бог услышал желание мальчика, мое желание. И помог Анне Фроловне устроить свою судьбу.
Не забудь, Читатель, свой рассказ я начал с хрена для окрошки. Советую и вам)
Но, опять грешен. Но иногда я думаю - мужчина поел однажды тех замечательных шанежек. И взял дочку Авдотьи замуж. Все в жизни бывает)