Хохотливый и бестолковый рабочий день, пожав загорелыми потными плечами, легко отрекается от меня, уходя в прошлое. В результате его ухода остаемся я и Вечер, в густом бульоне которого плавают запахи, звуки, плотное тепло, солнечные кляксы летнего навара.
Меня добавляют в бульон, перемешивают с остальным, и я, медленно провариваясь, напитываюсь солью его сути.
Пока кружусь, рассматриваю соседние ингредиенты: пышную гриву ясеня, зеленой папахой надвинутую дому на глаза, острые цветные осколки детских голосов, изящество невесомого комара на коленке, суетливую толкотню муравьев, кошачьи обывательские хитрости, преждевременно упавший лист и его посмертную красивость.
Выбиваясь из общего ленивого ритма томления, шумно ссорятся славки, толи не поделив ветку, толи задумав сбить тишину в особо густой сироп, который, благодаря их усилиям, станет главным секретом вкусности вечернего летнего варева. Густоту сиропа из тишины Повар проверяет, роняя в него яблоко. Звук выходит глухой, тяжкий — получилось.
Мое вращение замедляется, и я успеваю стать свидетелем вопиюще глупой гибели серой мухи, утонувшей в ведре с поливной водой, и моя нелюбовь к этому приставучему братству укрепляется еще одним доводом. Долгих полвитка зачем-то думаю о мухе, додумываясь до того, что любишь-не любишь, а смерть есть смерть, и надо пожалеть. Поэтому в очередной поворот вплываю грустной, и не сразу получается оценить неординарную придумку дятла-птенца, долбящего метровый ствол укропа.
«Какой молодец!» — восторгаюсь я, и мушиные печали опять становятся «эффектом мухи» (ползает — раздражает, улетела — забыл).
Буквально сразу сталкиваюсь глазами с белым куском неба, качающимся в пруду. Внимательные лягушки, боясь пошевелиться, таращатся на этот кусок и решают, как его использовать. Самая умная прыгает в центр и разбивает небо на части: теперь хватит всем, и каждый сам придумает, что делать со своим куском.
Я призываю в свидетели лягушачьей гениальности любимую кошку, но ее грациозное безразличие уносит меня на глубину вечернего бульона.
На глубине темно и расстелена простынь. На простыне розой ветров растопырена подушка. Тут же сброшенной змеиной кожей свисает покрывало. Я пополняю собой все это и, засыпая, думаю, что блюдо готово, Повар снял его с огня реальности, и теперь начнем остывать, — принимать температуру окружающей среды.
«Так вот почему во сне никогда не бывает холодно…» — пытается всплыть последняя связная мысль, но ее топит последнее же ощущение: на нас подули ночным сквозняком.