МИХАИЛ БУЛГАКОВ, ЧЛЕН МАССОЛИТА
Автор "Мастера и Маргариты" как прототип Миши Берлиоза
Начало здесь - http://www.proza.ru/2014/08/09/757
Предыдущая глава здесь - http://www.proza.ru/2014/08/09/768
..................
3. «Я дьяволу готов продаться за квартиру!»
ЭТУ ЗНАМЕНИТУЮ ФРАЗУ, КОТОРУЮ НЕРЕДКО цитируют исследователи творчества Булгакова, его жена Елена Сергеевна записала в дневник 29 ноября 1938 года:
«Над нами — очередной бал, люстра качается, лампочки тухнут, работать невозможно. М. А. впадает в ярость.
-Если мы отсюда не уберёмся, я ничего не буду больше делать! Это издевательство – писательский дом называется! Войлок! Перекрытия!
А правда, когда строился дом, строители говорили, что над кабинетами писателей будут особые перекрытия, войлок, - так что обещали полную тишину. А на самом деле…
- Я не то что МХАТу, я дьяволу готов продаться за квартиру!..»
По этому поводу один из комментаторов замечает:
«…Писателю постоянно сопутствовало отсутствие элементарных условий для творческой работы».
Не знаешь, чего больше в подобном комментарии – глупости, наивности или лжи. «Отсутствие элементарных условий» - это изолированная трёхкомнатная квартира, полученная семьёй Булгаковых в 1934 году от МХАТа в новом доме для творческой интеллигенции по адресу: Нащокинский переулок, 5, квартира 34. Три комнаты на троих человек - даже по нынешним временам прекрасно. А уж в сталинской Москве подобное рассматривалось как царская роскошь. Вот что пишет, например, Валентина Антипина в исследовании «Повседневная жизнь советских писателей. 1930-е – 1950-е»:
«Получение отдельной квартиры в то время было настоящим чудом – ведь в 1933 году на одного советского жителя Москвы в среднем приходилось лишь 4,15 квадратного метра жилой площади. В 1935 году половина населения столицы жила в коммуналках, другие – в бараках, и только небольшая часть имела отдельное жильё».
Действительно, как справедливо отмечает другой автор, Георгий Андреевской в "Повседневной жизни сталинской Москвы" - «война, объявленная новым строем дворцам, увеличила число хижин, превратив в них бывшие дворцы». В столице стали создаваться «дома-коммуны», из которых полностью выселялся «нетрудовой элемент», а вселялись пролетарии. Эти дома ремонтировались за счёт государства, оно же снабжало «пролетарский элемент» конфискованной мебелью, бесплатным топливом и создавало «коммунистические учреждения»: ясли, детские сады проч. В середине двадцатых годов в такие «дома-коммуны» было переселено тридцать три тысячи рабочих и двенадцать тысяч служащих. Именно так и появилось название – «коммуналки».
Увы, но даже этих самых «коммуналок» катастрофически не хватало. Строители жилья не поспевали за ростом населения. Получить комнату в Москве было практически невозможно.
Если кто-то из нынешних читателей не знает, что такое «коммуналка» (хотя их и до сих пор немало на Руси) или знаком с довольно комфортными коммунальными квартирами на двух-трёх хозяев, обратимся к свидетельствам современников Булгакова.
Красочно описывает коммунальную квартиру в доме на Малой Никитской улице Илья Эренбург (роман «Рвач»):
«Квартира № 32, эта рядовая московская квартира. На входной её двери красовался Длиннейший список фамилий с пометками: "звонить три раза" или "стучать раз, но сильно", "два долгих звонка, один короткий". Все двадцать семь обитателей квартиры должны были, прислушавшись, считать звонки или удары, отличая долгие от коротких. Многие ютились в проходных комнатах. Можно хранить стыд день, месяц, но не годы. Раздевались, не обращая внимания, - пусть проходят. Но иногда находила злоба, и тогда, запирая дверь, принуждали соседа топотать в морозной передней. Жили, вопреки поговорке, и в тесноте и в обиде, оживляя будни сплетнями, ссорами, скандалами. Каждый досконально знал жизнь другого, знал её во всех деталях, знал бельё соседа, его любовниц, его обеды, его долги и болезни... Обыск у одного, понос у другого создавали бессонницу двадцати семи душ. Кухня была общей, и меню каждого оценивалось с точки зрения этики, эстетики, а также возможности вынужденного переселения в Нарым. Все двадцать семь искренне ненавидели друг друга. Швейге, наблюдая вялость уходящего утром от Сонечки Шурки Жарова, негодующе шептала на кухне: "Она же его погубит, эта дрянь! Вы только посмотрите, он даже с лестницы сойти не может". Служащего Госбанка Данилова попрекали тем, что его жена изводит полфунта масла на обед: "Сразу видно, взяточник". Когда умер год тому назад муж Швейге, жена Данилова объяснила, что он умер от супружеской требовательности "старой ведьмы". Коммуниста Чижевского долго побаивались, но как только выяснилась принадлежность его к оппозиции, Швейге немедленно дошла до колкого замечания: "Кофейник нельзя в раковину выпоражнивать, засоряется, некультурно это..." История всех стычек могла бы составить увлекательный ро¬ман с выразительным названием "Квартира № 32"...».
Тут же уместно вспомнить известную «Балладу о детстве» Владимира Высоцкого:
«Все жили вровень, скромно так,
Система коридорная:
На тридцать восемь комнаток
Всего одна уборная!».
И «коммуналки» были ещё «счастьем»! В столице боролись за каждый метр жилой площади. В 1932 году на Арбате один работник магазина «Маслоцентра» переоборудовал себе под жильё чердак дома №35. В доме №3 под жилье была преобразована уборная, а в доме 1/2 по Арбатской площади, в котором находилось общежитие для иностранцев, из трёх уборных две были сломаны и отданы под кухню, в то время как кухня приспособлена под жильё. В доме 35 по Кривоарбатскому переулку были кому-то сданы «под застройку» три кладовки. К тому времени одну из них за 10 рублей снимал портной, а две другие — еще какие-то кустари. 25 апреля 1926 года из Страстного монастыря вы-селили монахинь, для того чтобы расселить в нем семьи сотрудников некоторых учреждений (см. указанную выше книгу Антипиной).
Но и это не всё. Значительная часть москвичей жила в общежитиях, бараках, бараках-общежитиях… Вот описание рабочего общежития 1933 года:
«...Барак общежития расположен в центр городка, кругом дома набросаны разного рода отбросы, распространяющие большое зловоние, и около стен, крыльца происходит оправка рабочих, внутри помещения очень грязно. Около печи сушатся грязные портянки, полы грязные, шкафов нет, а поэтому посуда и пища хранятся под подушками на кроватях. Света нет, так как нет керосина, и керосиновая лампа не имеет стекла. Вещи рабочих, а также лопаты, топоры, косы и пр. находятся под кроватями. Вешалок для одежды нет. Нет также столов, стульев, табуреток. Рабочие едят на койках и подоконниках. Матрацы и наволочки настолько грязны, что имеют вид «помойных тряпок», а сами кровати расставлены как попало. Стены не оштукатурены и не побелены, а в щелях кишат клопы. Уборные переполнены и содержатся в антисанитарном состоянии».
Согласитесь, после всего описанного «мытарства» семьи Булгаковых в отдельной трёхкомнатной квартире могут вызвать не сострадание, а несколько иные чувства.
ВСЁ ЭТО Я ИЗЛАГАЮ НЕ ДЛЯ ТОГО, чтобы обвинить писателя в стремлении к излишней роскоши. В конце концов, каждый из нас стремится к лучшим условиям жизни, это вполне естественно. Однако не нужно утверждать, будто у Булгакова в 30-е годы отсутствовали «элементарные условия» для творчества. Эта просто бред. В 20-е годы Михаил Афанасьевич действительно не имел отдельной квартиры, и можно говорить о его бытовых неудобствах. Хотя и тогда по распоряжению Надежды Константиновны Крупской он получил комнату в коммуналке, что для приезжего провинциала было неслыханной роскошью.
Булгаков прекрасно это понимал. В рассказе «Воспоминание...» (журнал «Железнодорожник», № 1-2, 1924) он рассказывает, как Приказом от 1 октября 1921 года был зачислен на должность секретаря Литературного отдела Главполитпросвета Наркомпроса. Председателем Главполитпросвета с 1920 года была Надежда Константиновна Крупская. «И тут в безобразнейшей наготе передо мной стал вопрос… о комнате», - признавался Михаил Афанасьевич. Некоторое время Булгаков ночевал у знакомых, но в конце концов в домоуправлении писателю пригрозили, что его выдворят при помощи милиции. В отчаянии ночью при восковых свечах он написал просьбу о помощи: «Председателю Совнаркома Владимиру Ильичу Ленину».
Утром сослуживцы хохотали над наивностью простака. «Вы не дойдёте до него, голубчик, – сочувственно сказал мне заведующий», вспоминал Булгаков. Но он дошёл до Надежды Константиновны, и она написала сбоку красными чернилами: «Прошу дать ордер на совместное жительство». И подписала: «Ульянова». В конце очерка Булгаков вспоминает, что не поблагодарил тогда Крупскую, и пишет: «Вот оно неудобно как… Благодарю вас, Надежда Константиновна».
То есть с самого начала фортуна была благосклонна к писателю, предоставив ему свой угол в столице. Чтобы понять, насколько молодому провинциалу повезло, приведём такой факт: в 1925 году в Краснопресненском райсовете ежемесячно состояло на очереди двадцать семь тысяч человек, а комнату в «коммуналке» могли получить не более пятидесяти - шестидесяти очередников. Можно понять Булгакова, восклицавшего: «Пока у меня нет квартиры - я не человек... Ничему на свете не завидую — только хорошей квартире».
И он таки получил её! По меркам тех лет приобретённая Булгаковым в 1934 году отдельная трёхкомнатная квартира была не просто хорошей, а замечательной – несмотря на не слишком большую площадь и массу недоделок, о которых Михаил Афанасьевич сообщал в письме Викентию Викентьевичу Вересаеву:
«Замечательный дом, клянусь! Писатели живут и сверху, и снизу, и сзади, и спереди, и сбоку.
Молю бога о том, чтобы дом стоял нерушимо. Я счастлив, что убрался из сырой Пироговской ямы…
Правда, у нас прохладно, в уборной что-то не ладится и течёт на пол из бака и, наверное, будут ещё какие-нибудь неполадки, но всё же я счастлив. Лишь бы только стоял дом!»
Так что в первые годы жизни в Нащокинском переулке Михаил Афанасьевич нимало не собирался «продавать дьяволу душу» за очередную квартиру. Напротив, он писал брату Николаю 13 мая 1935 года:
«Квартира? Квартира средненькая, как выражается Сергей (пасынок писателя. – А.С.), она нам мала, конечно, но после Пироговской блаженствуем! Светло, сухо, у нас есть газ. Боже, какая прелесть! Благословляю того, кто придумал газ в квартирах.
Каждое утро воссылаю моленья о том, чтобы этот надстроенный дом простоял бы как можно дольше — качество постройки несколько смущает».
Читатель может составить преставление о том, что за квартиры были в доме, о котором идёт речь, по отрывку из воспоминаний Н. Пентюховой:
«Квартира Сейфуллиной и Правдухина по нынешним представлениям была нелепой: малюсенькая прихожая, направо — столь же миниатюрная кухня без окон, нале¬во — совмещённый туалет с ванной, прямо — двери в две изолированные комнаты по 17,5 квадратных метра, продолговатые... большие, чуть не во всю стену окна».
Замечу, что изолированные комнаты по 17,5 метра с окнами чуть не во всю стену – это довольно неплохой вариант и на сегодняшний день. А уж для сталинской столицы 30-х годов такие хоромы были пределом мечтаний. Напомним, что у Булгакова, в отличие от Сейфуллиной, была трёхкомнатная квартира...
К слову сказать, в списки на квартиру писатель, видимо, тоже попал не без «руки сверху»: он внёс паевой взнос ещё до того, как (повторно) вступил в Союз писателей (заявление в Союз было написано 29 мая 1934 года)! Другими словами, попал в «льготную очередь»…
ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗДЕСЬ - http://www.proza.ru/2014/08/09/802