ДИТЯ ВОЙНЫ
.
Глава 2 ДИТЯ ЛЕСА
Конный отряд скрылся за ущельем.
Мама покосилась на аббата де Ледигьера, скакавшего рядом, и пожала плечами:
— В сущности, это курам на смех, дорогой аббат! Ну, где такое видано — военачальник в роли кормилицы, полковой капеллан, будто нянька, пеленает младенца…
Молодой человек рассмеялся, ласково глядя на нее:
— Что с того! Ведь это не помешало вам, сударыня, привести войска к победе. Вы так умело действовали! Похоже, что ребенок — наш талисман.
С гордостью он посмотрел на меня, лежащую на его согнутой руке, прикрытую его черной сутаной. Такова была моя колыбель: конские седла и мужские руки, передававшие меня друг другу, пока не наступал срок кормления. Лишь тогда мама брала меня и удалялась, чтобы дать мне грудь. С тех пор как я была спасена, оживленная молоком матери, совесть моей матери успокоилась. Однако сознание приносимой жертвы не слабело, и едкое чувство оскорбленной гордости не притуплялось.
Я переходила с лошади аббата к Мальбрану Верному Клинку, от него — к Флипо или старику Антуану. Я испытала на себе все виды рыси и галопа. Даже барон де Круасек, этот храбрый толстяк, иногда предоставлял мне удобное убежище на своих обширных коленях. Но как только смеркалось, я плакала и смолкала лишь на руках у матери. Тогда ей волей-неволей приходилось держать меня при себе.
К концу сентября войскам короля удалось довольно далеко продвинуться вглубь провинции, опустошая все на своем пути. Жители разбегались при их приближении — казалось, они растворяются без следа, словно дым, лишая наступающих приятной возможности всех перевешать.
Немногие выжившие солдаты, кому посчастливилось достигнуть Луары и переправиться на другой берег, с ужасом повествовали о том, как на них нападали бесшумные тени ночи. Они говорили о блуждающих огнях, что заманивали людей в трясину, о врагах, которые в самый неожиданный момент дождем сыпались из древесных крон, так что их жертвы, не успев вскрикнуть, уже валялись с ножом между лопатками. Солдаты короля несли огромные потери, и ни сила оружия, ни опыт офицеров не могли им помочь. Восставшая провинция пожирала их одного за другим…
Между тем наступала зима — время, когда королевское войско уж никак не могло бы отважиться на новую экспедицию.
Мама провела три месяца в замке де Лагранжа. Здесь она принимала предводителей заговорщиков, здесь беседовала с городскими бургомистрами, поверявшими ей свои сомнения. Они жаловались на голод, на то, что жители, посаженные на голодный паек, начинают роптать, что торговля в упадке и помощи ждать неоткуда. К счастью, хоть зима выдалась не слишком суровая.
В начале марта мама возобновила свои поездки по провинции. К этому времени она перестала кормить меня грудью, и собралась было оставить меня в замке. Добрая служанка с готовностью согласилась присмотреть за мной. Но аббат де Ледигьер встал на мою защиту:
— Не покидайте ее, сударыня! Вдали от вас Онорина умрет.
— Но ведь я вернусь за ней позже, когда обстоятельства…
— Нет, — произнес он твердо, глядя маме в глаза. — Нет. Вы никогда за ней не вернетесь.
— Да разве пристало маленькому ребенку жить вот так, без отдыха таскаясь по градам и весям?
— Она выдержит это, потому что рядом будете вы, ее мать...
Он собственноручно укутал меня тёплым одеялом и, ревниво прижимая к сердцу, вскочил в седло.
Отряд между тем оказался в довольно опасной местности, где королевские войска того и гляди могли застигнуть их. Чтобы не угодить в засаду, мама, я, и её спутники каждую ночь прятались в пещерах в долине Севра. То были живописные гроты — множество укромных уголков, куда крестьянки с соседних хуторов любили собираться по вечерам, прихватив с собой шитье или вязанье. Им нравились эти местечки, теплые, уютные, где не надо было зажигать огня, чтобы согреться. После обеда они отправлялись туда с веретенами, паклей, льняными оческами, неся под мышкой жаровню, полную раскаленных углей.
Мама смотрела на меня. Я каталась по земле, пытаясь научиться ползать. Для своих десяти месяцев я была крепкой. Волосы, появившиеся на моей головке совсем недавно, уже начали завиваться в колечки. Огонь светильника отбрасывал на кудри красноватые блики, придающие им медный оттенок. Мои глаза были, напротив, черные, узкие. Когда же я смеялась, они становились раскосыми. Щеки же, казалось, полностью скрывали их, а это выражение... неожиданно кого-то маме напомнило. Отшатнувшись от меня, мама ударилась затылком о каменную стену и замерла, оглушенная. А я, испугавшись маминого выражения лица, закричала.
— Монтадур! — вырвалось у неё.
Это имя я запомнила, но, видя ужас на лице матери, положила табу на свои уста никогда не напоминать ей о нём. А сейчас...
— Унесите ее, — задыхаясь, проговорила мама. — Уберите ее с моих глаз!
Переходы из рук в руки я переносила совершенно спокойно, этому научила меня необходимость. Но когда в этот раз меня унесли от того, кого я любила... я не могла заснуть, и кричала пуще прежнего.
В конце концов, мама не выдержала. Она пошла в самую широкую часть пещеры, где собрались вокруг огня аббат, конюший, слуги и барон. Они исчерпали все, что могли придумать, чтобы меня успокоить. Бросив на них презрительный взгляд, мама взяла меня, и я, почуяв её тёплые руки, замолкла. Естественно, я была мокрая, замерзшая и сопливая. Мама обтерла меня опытной рукой, завернула в свою шерстяную шаль и до глаз зарыла в сено. Затем вышла из пещеры, дошла до лесной опушки, сорвала папоротник, общипав несколько листочков в низу стебля. Я решительно зажала его в кулачке и в полном восторге уставилась на эту мохнатую палку, что отбрасывала на стену грота огромную тень какого-то доисторического чудовища. Умиротворенная, я засунула палец в рот и искоса глянула на маму взглядом, полным удовлетворения.
«Вот ты меня понимаешь, — говорила я. — С тобой мне спокойно».
— Да, я тебя понимаю, — пробормотала мама. — Это так, тут мы ничего не можем изменить, ни ты, ни я, правда?
Опершись на локоть, она разглядывала меня с жадным вниманием. На моём лице сияло такое блаженство, что железные тиски, сжимавшие сердце матери, разжались.
Ни прошлое не занимало ее сейчас, ни будущее. То был час безмолвия, глубокой, целительной тишины. Она рождала не слова, скорее образы, беглые ласковые тени, приносящие мир в измученную душу.
— У тебя нет отца... ты дочь лесов... ты никому не принадлежишь — дитя лесных чащ, только и всего. Твои волосы рыжи, как осенняя листва, глаза — черны, как ягоды ежевики... Эта кожа, она такая белая... нет, перламутровая, как песок здешних гротов. Ты — порождение лесов... блуждающий огонек... гномик... Вот и все. У тебя нет отца. Спи... спи, радость моя.
Однажды, дело было летом, мама не нашла меня в комнате, в которой оставила сидящей на стуле. Это было в Партене, под звуки набата в маленьком осажденном городе. Неожиданно встав на ноги, я ушла на улицу. Так узнали, что я научилась ходить и могу даже спуститься по ступенькам.
Моё же первое слово было произнесено в тот день, когда был убит Ланселот де Ламориньер в жестокой битве в песках Машекуля. Это слово пронзили сердце матери, как острый нож. Я сказала «Кровь!», показывая на цветок мака. Теребя цветок мака, я довела маму до бешенства.
После жарких баталий этого лета мы нашли приют в ущельях Мервана с сеньором де Лагранжем и его людьми. Мы разбили лагерь в вековом лесу, тянувшемся к северу до Ниеля. Мы восстанавливали силы, и залечивали раны. Аббат де Ледигьер, насобирав в лесу грибов, разжигал костёр, как недалеко прозвучал предостерёгающий крик совы. Он его не услышал.
Внезапно у входа в ущелье появился всадник. Уже можно было разглядеть его широкий кружевной воротник и плюмаж на шляпе. Следом за ним скакали солдаты в красных шлемах, вооруженные пиками.
Посадив меня на спину, мама бросилась к крутому склону. Я поняла, случилась что-то страшное, и крепко охватила маму за шею. Шум падающих камней показывал, что ее соратники тоже пытались спастись бегством, взобравшись вверх по скользкому склону.
Солдаты достигали нас, бросившись за нами. Они уже стояли у самого подножья утёса, и кто-то начал карабкаться за нами, как крестьяне, наваливаясь на нависшие над пропастью обломки утёсов, начали сбрасывать камни вниз на преследователей. В тот раз мы оторвались. Но дело на этом не закончилось. Король приказал до весны покончить с бунтовщиками, а особенно с нами. А наши силы иссякали. А наша идея... многие, уже сражались ни за что. Мама приняла решения рассеяться до весны.
Так настали зимние холода. Холодный ветер пронизывал до костей. Мы же не сидели на месте, а скитались от замка к замку, от хутора к хутору. Среди наших друзей с нами был, только, проводник Флипо. Отношения крестьян, к персоне моей матери, начало меняться не в лучшую сторону. И однажды, ночуя в доме одного ремесленника, мама увидела в глазах женщины приютившей нас приговор. Тогда она, воспользовавшись временным отсутствием женщины, взяла на дорогу хлеба, сыра, и ударилась в бега.
Мороз все усиливался, легкий, но пронизывающий ветерок пробирал до костей. Мама вся продрогла. А мои щечки, свернувшейся клубочком под накидкой, стали совсем холодными. Руки матери не могли согреть меня. Мои маленькие ручонки, сжимавшие кусочек хлеба с сыром, покраснели от холода. И своими одеревеневшими пальцами, мама в который раз попыталась плотнее укутать меня. Теперь, единственное, что давало мне силу жить, это любовь матери.
У матери вырвался вздох облегчения, когда за деревьями мелькнуло светящееся окошко хижины. Пришлось сильно потрясти дверь прежде, чем глухонемой мальчик отважился отодвинуть засов. Мама жестами объяснила ему, что за ними гонятся волки и надо надежнее забаррикадироваться.
Мама села у очага. По крайней мере, здесь было тепло. Мальчик подбросил в огонь охапку хвороста, и мама приблизила к огню мои крохотные ножки, осторожно растирая их, чтобы восстановить кровообращение. Я отогрелась, порозовела и начала есть сыр, разглядывая новую обстановку своим, как всегда, внимательным взглядом. Наконец, умаявшись, мама легла вместе со мной в закутке, на который ей указал хозяин. Ей было хорошо на куче стружек, она отказалась от сомнительного одеяла, не взяла грубую овечью шкуру.
Утром пошёл снег. Все вокруг покрылось легким пушистым покрывалом. Снегопад, подкравшись неслышно, развеял первые надежды на весну. Обреченный край не хотел возрождаться.
Ища друзей, мы двинулись дальше. Медленно мы пробирались к Камню Фей. Дойдя до опушки, она увидела, что пришла слишком поздно. Вокруг дольмена на высоких дубах болтались повешенные. Это были наши друзья: верный Флипо, аббат Ледигьер, Мальбран Верный Клинок, конюх Ален, барон де Круасек... между повешенными пустовали два свободных дерева. У мамы комок подошёл к горлу, я же, зарылась на груди у матери.
Так мы остались с мамой одни, наедине с природой, дававшей нам в тёплое время ночлег и пищу. Но сейчас природа спала, и мало могла нам помочь. Мы пошли, куда глаза глядят.
Вдруг она почувствовала на себе чей-то взгляд и, обернувшись, увидела на другой стороне Волчьего Лога (к которому мы подошли) наблюдавшего за ней солдата. Мама тут же бросилась в лесную чащу. Вскоре послышался лай собак, приближающийся к нам. Но милосердная природа помогла и здесь: пошёл густой снег, заметая наши следы.
Вдруг до наших ушей донесся колокольный звон. Эти звуки сулили избавление! Надежда воскресла, и мама стала осторожно спускаться по склону. Вскоре перед ней выросли высокие стены Ниельского аббатства. В ответ на ее отчаянный стук кто-то приоткрыл маленькое окошко на воротах, и сонный голос произнес:
— Благословен Господь. Чего вы хотите?
— Я заблудилась в лесу с ребенком. Приютите меня!
— Мы не даем приюта женщинам. Пройдите еще полсотни шагов, там постоялый двор, вас примут.
— Нет... меня преследуют солдаты. Мне нужна защита!
— Ступайте на постоялый двор, — повторил голос.
Монах хотел закрыть окошко. Вне себя от ужаса, мама закричала:
— Я сестра бенефицианта вашего аббатства, Альбера де Сансе де Монтелу! Ради Бога, впустите меня... впустите!
Нас впустили.
Но оставят ли нас? Не выгонят ли нас утром?
Пожилой монах провёл маму и меня в приемную. Молодой монах, подойдя ближе, поднял светильник, чтобы вглядеться в жалкое, измученное лицо матери.
— Это она, моя сестра, Анжелика де Сансе.
— Альбер! — сказала мама, и потеряла сознание.
Приют
Оказавшись за четырьмя стенами убежища, я заболела: скитания, морозы, и частое отсутствие пищи взяло своё. Но материнской любовью, и стараниями монастырского лекаря я выздоровела. Радости матери не было предела. Но болезнь своё забрала: я похудела, под глазами темнели круги, но была бодрой и весело играла. Я охотно выпила предложенное мне молоко и принимала поздравления окружающих с достоинством королевы, окруженной восхищенными пажами.
На следующий день после моего выздоровления Альбер де Сансе (мой дядя) пришел нас навестить. В руке у него был красный кожаный чемодан, украшенный золотым тиснением. Внутри оказались черепаховые и золотые туалетные принадлежности. Оставшись одна, мама присела на сено и стала не спеша расчесывать волосы, держа в одной руке круглое зеркало, сияющее, как солнечный зайчик, в другой — тяжелую, но очень приятную на ощупь дорогую щетку. Я же, свесившись из яслей, смотрела на все это как завороженная, мне тоже хотелось участвовать в новой забаве. Мама дала мне другую щетку, поменьше, и черепаховый с золотом рожок для обуви. Это были мои первые, здесь, игрушки.
Мама постирала и выгладила себе и мне одежду. Мы не блистали элегантностью, но выглядели чистыми, и опрятными. Зато она распустила волосы — единственное украшение, позволив им свободно падать на плечи. Склонившись к зеркалу, она с некоторым беспокойством изучала свою вновь расцветшую красоту. Эти длинные белые пряди в ее кудрях — седина! Ей всего 33 года, но можно предвидеть, что недалек день, когда над ее лицом, еще полным молодой прелести, заблестит серебряная корона. Старость уже тронула маму своей снежной рукой, а ведь она еще не жила! Пока сердце женщины не занято, ее жизнь всего лишь ожидание...
Пока же мама приводила себя в порядок, я вылезла из яслей, и убежала во двор монастыря. Она меня нашла крутящейся вокруг брата Ансельма, черпающего воду из колодца. Я думала, что мама меня пришлёпнет по мягкому месту, за то, что я убежала от неё. Но она обняла меня, и поцеловала:
— Я к аббату! Брат Ансельм...
— Я посмотрю за Онориной. Идите. Отец ждёт вас!
Конечно же, я не знала, и не знала мама, что можно ожидать от беседы с аббатом. Для меня же это было обетом послушания: смириться со своей судьбой, отпустив маму от себя. Но это не значит, что разговор моей матери с аббатом будет секретом для читателя.
Настоятель
В коридорах никого не было. Аббат поджидал маму в обширной библиотеке, среди бесценных сокровищ. Он сидел под витражом в готической кафедре, неподвижный, весь в белом, отчего еще заметнее была живость его глаз, казавшихся черными, хотя в действительности они были темны как сталь или бронза. Волосы отца-настоятеля еще сохранили черный цвет, но кожа обтягивала кости, как у мумии. Выражение его тонкого строгого рта испугало маму, и она приготовилась к защите. Она опустилась перед ним на колени, потом поднялась и села на скамью, которую для нее приготовили заранее. Пряча руки в длинных рукавах одеяния, он рассматривал ее пристально и безмолвно, и ей, чтобы нарушить тягостное молчание, пришлось заговорить первой.
— Святой отец, я должна вас тысячу раз поблагодарить за приют. Если бы солдаты настигли меня, я бы погибла. Судьба, ожидавшая меня...
Он чуть заметно кивнул.
— Я знаю. За вашу голову назначена награда... Вы Бунтарка из Пуату...
Аббат говорил матери о её одержимости Диаволом, о переполнявшем ненавистью (но созданном любить) женском сердце, о злом духе... Неожиданно лицо аббата исказилось, на нём появилось выражение почти физического страдания, и он воскликнул с глубокой скорбью:
— Вы пользовались властью своей красоты над мужчинами, чтобы вовлечь их в ненависть, преступления и бунт... А ведь вас зовут Анжелика... Дочь ангелов!..
И тут она узнала его:
— Брат Жан! Брат Жан! Не вы ли тогда ночью привели меня под кров своей кельи... Конечно же, это вы! Я узнала ваши горящие глаза...
Он, молча, кивнул, вспоминая девочку со светящимися, как нимб, волосами, с личиком, по-детски невинным и по-женски одухотворенным, с глазами цвета весенней листвы, глядевшими на него с любопытством.
— Чистое дитя, — пробормотал он, — во что вы превратились!
Что-то дрогнуло в сердце Анжелики.
— Со мной поступили дурно, — тихо сказала она. — Если бы вы только знали, брат Жан, сколько зла я встретила в жизни.
Он перевел взор на большое распятие, стоявшее у стены перед ним.
— А разве Ему не причиняли зла?..
Как аббат был прав! И на последнее у матери возражений не было.
И все же она не признавала себя побежденной. В один из дней мама снова попросила приема у отца-настоятеля. Мама нервно расхаживала взад и вперед со своими распущенными волосами, с высоко поднятой головой, с метавшими молнии глазами, прекрасная и равнодушная к тому, какое впечатление она производит, и не знала, с чего начать. Внутренняя борьба поглощала все ее силы.
Отец-настоятель, видя внутреннюю борьбу матери, решил помочь ей:
— Говорите же... выскажитесь...
Матери было мучительно говорить после такого долгого молчания. Слова с трудом слетали с ее губ, фразы были отрывисты и бессвязны. Все смешалось в ее речах — король, костер, святоши, Колен Патюрель и мадам де Бретей, нищие с парижского дна, ее убитый ребенок, протестанты, продажность, подати...
Можно ли было что-нибудь понять в этом хаосе? Ничего! Он мог бы только прочесть ей проповедь. Она же, не в силах остановиться, все металась из угла в угол, то и дело, отбрасывая назад падавшие на лицо волосы. Иногда она опиралась на подлокотник кафедры, наклонялась к нему, охваченная безумной жаждой убедить, заставить признать ее правоту. Ее гнев и горечь были бессильны. О том говорило его каменное лицо, потухший, непроницаемый взгляд.
— Да, я знаю, что вы думаете! — задыхаясь, продолжала она. — Кровь протестантских детей, которых бросали на копья, конечно, нечистая, а желания короля священны. Просто не надо было родиться отверженным... Покоряться сильным и давить слабых.., таков закон...
Она совершенно изнемогла от такой длинной речи, лоб покрылся испариной, на душе вдруг стало пусто...
В эту ночь Анжелике спалось лучше, и, проснувшись, она почувствовала, что с ее плеч свалилась огромная тяжесть.
Наступали предпасхальные дни, и отец-настоятель снова позвал ее к себе. Какой приговор он ей приготовил — осуждение, оправдание? Как бы то ни было, она была довольна, что скрестила с ним шпаги. Она пристально посмотрела на него. Его глаза, блестящие как ртуть, глядели ей прямо в душу, и она не могла отвести взгляда.
— Исповедуйтесь! — коротко сказал он, — иначе вы никогда не сможете возродиться.
— Возродиться? — выкрикнула она вне себя, прижимая руки к горлу, будто что-то душило ее. — Меня от жизни тошнит! Она отняла у меня все! Она сделала из меня такую женщину, которой я боюсь...
Вконец разбитая, она опустилась на стул.
— Вы не поймете этого, но я хотела бы умереть!
Но аббат, внешне, был спокоен.
— Вы устали! Вкус к смерти, желание смерти приходит только к тем, кому удалась их жизнь — короткая или длинная — кто совершил, пережил то, к чему он стремился в жизни. Это молитва старца Симеона: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром, ибо видели очи мои спасение Твое». Но пока не просветлена душа человека, пока он блуждает далеко от своей цели, пока он знает только неудачи.., он не может желать смерти... Забвения сна, отрицания — да, это и есть усталость: от жизни, но отнюдь не готовность умереть. Смерть — это сокровище, дарованное нам Богом вместе с жизнью, это Его обетование.
Мама вспомнила аббата де Ледигьера, его юный ясный лик. «О смерть, поторопись!» — говорил он. Она подумала о Колене Патюреле, которого столько раз отдавали палачу, и о том, что испытала сама, привязанная к столбу, под жестоким взглядом султана. Тогда вполне можно было умереть... аббат был прав. Оставалось, только, одно:
— Я никогда не смогу простить!
— Этого от вас и не требуется.
В Анжелике шла внутренняя борьба. Он видел, как участилось ее дыхание, и его путал ужас, искажавший ее прекрасное лицо. Наступит ли миг, когда, возжаждав отпущения грехов, она преклонит перед ним колени? Вся в белом побелев как полотно, Анжелика скрестила руки на груди. Ее страдальчески расширенные глаза казались прозрачными.
— Выслушайте меня, брат Жан... Выслушайте... Слышали вы о бойне на Поле Драконов?
Он молча кивнул.
— Это произошло по моему приказу.
— Знаю.
— Это еще не все... Послушайте... Когда мне принесли голову Монтадура, я испытала невыразимую радость. Мне хотелось мыть руки в его крови!
Монах закрыл глаза.
— С этой ночи, — прошептала Анжелика, — я боюсь себя и стараюсь не заглядывать в свою душу.
— Вас коснулось дыхание ада. Хотите ли вы, чтобы это воспоминание навсегда стерлось из вашей памяти?
— Всей душой! — она глядела на него с надеждой. — Вы можете его стереть?
— Неужели вы настолько утратили веру своих детских лет, что сомневаетесь в этом?
— Но ведь Богу все известно, в чем бы я ни призналась вам на исповеди.
— Бог ведает обо всем, но без признания и раскаяния даже Он не властен отпустить ваш грех. В этом и заключается свобода человека.
Он победил.
Получив отпущение грехов, Анжелика почувствовала, что выздоравливает. Она посмотрела на свои руки:
— Смоется ли с них кровь?
— Дело не в том, чтобы вернуть прошлое или избежать последствий ваших поступков, а в том, чтобы возродиться. Годами вы жили только ненавистью, теперь будете жить любовью. Такова цена вашего воскресения!..
В этот же день, в послеобеденный час, аббат сказал маме:
— Вы так переполнены жизнью, что это подобно чуду. Конечно, вы много пережили, и все же, уверяю вас, настоящая жизнь у вас ВПЕРЕДИ!
— Да, супруг, которого благоразумная девственница поджидает с зажженным светильником. Как раз мой случай...
И помолчав, прибавила тихо, с бесконечной мукой:
— Супруг! Он был у меня. Я была счастлива с ним, но его вырвали из моих объятий.
— Приготовьтесь снова встретить его!
— Снова? Я пыталась... и все мои усилия...
Со слезами на глазах она закрыла своё лицо.
— И судьба подарила вам Онорину! — спокойно добавил аббат. — Но возвращаясь к теме... а может, вы, убежав от своей судьбы, сами ввергли себя в годину искушений?
Поднятые мокрые от слёз глаза матери были полны удивления.
Аббат же продолжил:
— Вот, вам притча: вчера вам казалось, что солнышко никогда не взойдёт, потому, что небо было затянуто тучами. Не так ли? Но вы посмотрите в окно, вышло первое солнышко за много дней. Возьмите своего ребенка за ручку, погуляйте с ним по саду и подумайте о своих надеждах! Может быть, судьба снова соблаговолит свести вас с тем, от кого вы бежали?
— И вы знаете его имя?
— Его имя знаете вы! — загадочно сказал аббат.
Только, вот, о ком он сказал: о Спасителе, или том самом пирате, в которого она влюбилась, но ради своего мужа...
— Не допускаете ли вы мысли, что сам Рескатор и есть...
Нагнувшись к аббату, она выдавила из себя:
— Но ведь он не хромал!
— Леди, есть ли что невозможное для Бога{вот, Я Господь, Бог всякой плоти; есть ли что невозможное для Меня?
Иер.32:27 | RST1}! Вот вам знамение: вы приняли Онорину, дитя совершенно ненавистного вам человека, примет ваше дитя и он!
Это были именно те слова, в которых мама нуждалась. Она, действительно, боялась, что её законный муж отвергнет меня, её дочь, и тогда... моя мама, ради меня, принесёт в жертву самое дорогое, что у неё есть.
— Поверьте, я так хочу, чтобы ваши слова исполнились!
— Я хотел напугать вас, чтобы вытащить из трясины. И, кажется, могу поздравить себя с тем, что мне это удалось...
Он глубоко задумался, потирая подбородок, как если бы решил трудную задачу.
— Вам следует покинуть эту землю, — наконец проговорил он.
— Вы хотите сказать, что я должна умереть? — закричала она в ужасе.
— Нет, сто раз нет, дорогой друг! Вы же — сама жизнь! Я говорю о другом. О том, чтобы покинуть этот край, землю вашего детства, эту страну, где за вашу голову назначена награда. Оставить этот измученный мир, где молодое христианское учение еще не разрешило главного спора между Богом и Сатаной. Вы слишком близки к природе, ваши прямота и уравновешенность не мирятся с противоестественными крайностями этого мистического противоборства. Мне кажется, вы немного похожи на первую женщину, которую создал Бог и которая прельстилась райскими плодами... Вам нечего делать здесь.
— Куда же мне идти?
— Не знаю. Надо бы создать другой мир, более свободный, более терпимый... Он обернулся к окну.
— Смотрите, снег растаял. Как светит солнце! Пришла весна. Вы ее заметили?
Небо ослепительно синело в изгибе романской арки. На ее краю ворковали две горлицы.
— Я узнал, что солдаты ушли. Край спокоен, хотя распри не вполне еще улеглись. Вы беспрепятственно сможете добраться до Майеза, сначала через болота, потом до побережья. Наверное, вы собираетесь встретиться со своими соратниками?
— Вы считаете, что я должна уехать? — прошептала она.
— Да. Пора.
Она представила себе враждебный мир, поджидавший ее за воротами аббатства, через который ей предстоит пройти, одинокой и преследуемой, с незаконным ребенком на руках.
Она опустилась перед ним на колени:
— Не прогоняйте меня! Здесь так хорошо! Это Божий приют.
— Весь мир — Божий приют для тех, кто верит в Его милость.
Она закрыла глаза, и с ее длинных ресниц закапали слезы, оставляя на щеках блестящие дорожки. Он видел вокруг нее темный ореол несчастья. Многие опасности ждали ее, но уже брезжил свет веры в грядущее торжество. Он должен толкнуть ее в вихрь жизни!
Он протянул руку, и она почувствовала на своей голове нежное прикосновение его почти бесплотной ладони:
— Смелее, дитя мое! Благослови вас Бог.
И вот, эти дни, долгожданные для каждого дитя, настали: мама была со мной. Мы гуляли по саду, и мама рассказывала мне о райском саде: Адаме, Еве, и детях, крутящихся вокруг ног родителей. Сейчас я знаю, это наполовину было её фантазией, а точнее мечтой. И я загорелась вместе с ней:
— И ты покажешь мне моего папу?
— Папу... да. Ты должна быть хорошей и послушной девочкой, чтобы завоевать его сердце!
— Как я завоевала твоё?
— Меня завоевал твой искренний и добрый взгляд!
На следующий день за нами пришел брат-привратник. По просьбе мамы он оседлал мула, которого потом она обещала отправить обратно через монахов Майеза. Привратник навьючил на мула две корзины с едой и одеялами. Мама меня одела, стараясь по возможности сделать ее неузнаваемой. Она не могла изменить цвет глаз, но ей, по крайней мере, удалось спрятать волосы девочки. Она представляла, какое описание дано тем, кто ее искал: женщина с зелеными глазами и с рыжим ребенком на руках. Но как знать, возможно, у них есть и более подробное описание Онорины?
На какое-то мгновение, уже положив руку на холку мула, она заколебалась. Не позволят ли ей в последний раз увидеться с отцом-настоятелем? А со своим братом?
Привратник покачал головой. Началась святая неделя. Монастырь погружен в полное уединение.
И действительно, над аббатством сегодня царила особенно глубокая тишина. В эти предпасхальные дни мужчины, посвятившие себя служению Господу, сошлись для скорбных молений. Женщина должна была удалиться.
Вот и еще одна привязанность вырвана из сердца, опять оно стонет и обливается кровью от новой раны. Но сами эти страдания и то, что она могла их ощущать, не было ли это признаком выздоровления?
Она села в седло по-дамски, боком, прижала к себе Онорину и выехала за ограду обители на лесную тропинку. За спиной гулко захлопнулись монастырские ворота.
Сколько дверей уже закрылось за нею, в который раз задвигались засовы, не давая преследуемой дичи обрести приют! Каждый раз возможность избежать своей судьбы уменьшалась, и вскоре перед ней останется только один путь — ее собственный. Каков он? Она еще не знала. Она могла лишь предчувствовать его, но уже начала понимать, что катастрофы и непредвиденные препятствия, мешая ей следовать своим прихотям, направляют к этой единственной цели.
Еще раз, уже в последний, мы ехали через лес. При свете дня мы не смели появиться на большой дороге. Пробираясь сквозь заросли и болота, мы беспрепятственно достигли Майезского аббатства. Когда мы добрались до Кот-о-Лу, жарко светило солнце. Лучи отвесно падали на долину, и мы остановились, охваченные головокружительным ощущением чуда.
Всего две недели назад на этом самом месте она тонула в снегу, и ее тело, пронизанное смертоносной стужей, испытывало всю жестокость суровой зимы. Сегодня долина ласкала взор мягкой, бархатной зеленью. Ручей, через который ей пришлось переправиться, тогда спал подо льдом, теперь же он прыгал по камням с грацией юной козочки, и фиалки цвели на его берегах под хранительной сенью деревьев. Кукушка куковала, обещая долголетие, тепло, птенцов и предрекая весну.
Взгляд матери тоже расцветал, согретый этими чудесами. Природа и жизнь вершили в ней свою таинственную работу. После бесконечной морозной зимы ее потрясала та могучая, вольная сила, что трепетала в зелени листвы и роскоши цветов. После страшного преступления, после ужаса, для которого нет слов на человеческом языке, ей был дарован этот цветок милости, круглый и белый, осиянный нездешним светом, который она прижимала к груди, то есть я, Онорина.
Черные вороны больше не кружились над Поляной фей. Можно было подумать, что смерть никогда не посещала эти места.
Аббат де Ледигьер! Брат Жан! Понадобилось два архангела, чтобы вытащить ее из адской пропасти ожесточения. Эти две чистые души заслонили в ее памяти зловещую фигуру другого священнослужителя — монаха Бешера.
Она задумалась о благости и мудрости Провидения, давшего ей дожить до этого часа.