10
Лешачиха проснулась, как от толчка.
В оконце с крестообразным переплётом заглядывало око Месяца. Справа тихонько похрапывал Лешак. Мерцал огонёк лампадки под образом. Всё, как всегда. Но сердце тревожно стучало, а Лешачиха научилась с уважением относиться к своим предчувствиям.
Она поднялась с кровати, накинула на плечи плат, вышла на залитое лунным светом крыльцо. И стала ждать, сама не зная чего.
Ночь была тёплой и тихой. Сонно покрикивала птица на недалёком озерке.
Из леса, осторожно ступая по еле видимой тропе, вышла белая лошадь. Она беззвучно и плавно приближалась к избушке, неся на себе что-то тёмное, неподвижное, вселяющее неясный страх в замершую Лешачиху.
— Эй, Олюня! Ты где? – позвал муж.
Женщина встряхнулась, и оцепенение пропало. Она не глядя нашарила под застрехой припрятанный топор и спустилась к остановившейся лошади.
Следом выскочил Лешак – в исподнем, босой, но с «еленем» в руках.
— Что там?
— Ш-ш, - сказала она. – Тихо…
Поперёк седла лежал человек.
Держа топор наотлёт, Лешачиха левой рукой прикоснулась к светловолосому затылку. И на всякий случай отпрянула, давая Лешаку возможность прицелиться.
Но человек не пошевелился.
— Снимем его, Максимушка, - сказала Лешачиха мужу, который держал карабин наготове.
— Не дури, - отозвался тот. – Опять неприятностей захотела? Забыла, чем прошлый раз кончился?
— Ну, для нас всё-таки кончился. А вот для него…
— Он солдат, пусть свои и хоронят!
— Живой же, Максимушка.
Вдвоём они стащили человека с лошади и внесли – Лешак под мышки, Лешачиха за ноги – в тёмную избу. Потом Лешак снова вышел на поляну - прогнать коня и присмотреться к окружающему. Не любил он нежданных гостей.
Он обошёл вокруг избушки. Лешак, леший… Он и в темноте передвигался свободно, как днём, не задев ни листочка, не хрустнув веткой, движение было то замедленным, то стремительным, но всегда неуловимым. Лес был для него тем же, чем вода – для рыбы, единственно возможным местом жизни. Он родился в лесу, вырос в нём и, осиротев в тринадцать лет, даже не подумал идти к людям, просить помощи. Люди были для него куда менее понятными существами, чем белки, медведи, жуки или ящерицы. Так он и жил один, изредка наведываясь в ближайшее село. Родственников и друзей у него не было вовсе, знакомых – очень немного, да они и не интересовались им, занятые собственными хлопотами. И без того забот полон рот, что вспоминать о мрачном неразговорчивом бирюке, обитающем где-то в лесной чащобе.
Лешаку было двадцать лет, когда он встретил её. Случилось это во время одного из нечастых выходов к людям. Большие открытые пространства наводили на него не столько страх – он мало чего боялся, - сколько оторопь и чувство неловкости. Прямые улицы, стены зданий, обилие людей – Лешак оказывался в чужом мире, нелогичном, недружественном, полной противоположности воле и красоте леса.
Он прошёл по селу, опустив голову, стараясь не смотреть по сторонам. В лавке загрузил припасами удобный лубяной короб, выслушал от приказчика обычное: «И не жутко тебе там одному, Лешак? Ну, счастливенько…», как всегда кивнул косматой головой и, ссутулившись, вышел на улицу. Там и наткнулся взглядом на девчонку, робко протягивающую руку за подаянием: «Дядь… Два дня не ела…» Он никогда не видел нищих. Обездоленных в стране немало и после каждой новой войны или заварушки их число увеличивается. Но для детей есть сиротские дома, а для взрослых – дома приёмные, где их лечат, откармливают, обучают ремеслу, короче говоря, пропасть не дают. Да и кто согласится по доброй воле скитаться, голодать и ежечасно рисковать жизнью? Он стоял и неотрывно смотрел на чумазую оборванную девчонку, подбирая слова, чтобы объяснить большеглазой дурёхе, как опасно и глупо так жить. Но та, видимо, испуганная пристальным взглядом угрюмого человека, вспорхнула, готовая убежать. Этим лёгким диковатым движением она напомнила Лешаку птицу. Он так и сказал, пытаясь её задержать: «Погоди, ласточка!»
На них обращали внимание, поэтому Лешак свернул за угол, на глухую сторону лавки. Девчонка, словно заворожённая, тащилась следом. Они уселись в лопухах, Лешак подал ей свёрток с домашними пирогами. Нищенка схватила сразу два, стала откусывать по очереди от обоих и глотать куски, почти не прожёвывая. На вид ей было лет четырнадцать-пятнадцать. Тёмные глазищи сверкали из-под нечесаных прядей. «Как тебя зовут?» - спросил он. Ей не хотелось отвечать, но она чувствовала себя обязанной после сытных пирогов с грибами. И пробормотала: «Ольга». Тогда Лешак предложил, неожиданно даже для себя: «Пойдёшь со мной?» Девчонка помолчала, призакрыв, притушив свои глаза, будто прислушиваясь к чему-то. Потом спросила: «А как зовут тебя?» - «Максим», - ответил он, удивляясь звуку своего имени, от которого давно успел отвыкнуть.
С того дня всё изменилось. Ласточка, несмотря на свой возраст, стала главой их маленькой семьи. Она была опытнее, сообразительнее, веселее нелюдимого тугодума Лешака. Тот подчинялся ей с нескрываемым простодушным восторгом. Жизнь обретала смысл.
Три года они жили, как брат и сестра. Максиму и не надо было большего, хватало любования тем, как расцветает его ласточка, превращаясь из дурнушки-нескладёхи в статную девицу с острым язычком и непростым характером. Максим, хоть и бабником не был, женского пола не чурался, навещал вдовушку с двумя детьми в недалёкой деревне – по хозяйству помочь и переночевать. Однако эти утехи особой радости не приносили, не было в них искры, солнечной страсти. Любви не было.
А о своей обожаемой Олюне он не смел думать как о женщине. Не то что жестов или слов – мыслей грешных не допускал.
Ольга сама его позвала. Да как! Так только она, ласточка, умела. Однажды, когда Лешак, собираясь к сударке, укладывал в корзину нехитрые гостинцы, она сказала с вызовом и ещё непонятной Максиму обидой: «Опять к этой… А я для тебя пустое место?» Лешак удивлённо посмотрел на неё. Ольга знала, что она – самое дорогое в его жизни, скажи лишь: «Оставь вдову», он забудет и тропу, ведущую в ту деревеньку. Бесценная Олюня, неверно истолковав его молчание, вскочила с лавки и сбросила плат, в который куталась. «Я же красивее её! Смотри!»
Она была красивее не только вдовушки, она была прекраснее всех на свете. Белое точёное тело без единого изъяна будто светилось изнутри, не то что прикасаться, дышать на него было боязно…
Пребывающий в благоговении и счастье Лешак не понял, что его ревнуют. Ему и в голову не приходило, что его может полюбить неземная красавица! Что нашла Ольга в мрачном молчуне, кряжистом, длинноруком, заросшем густыми русыми волосами и бородой, - неизвестно. Лешак не хотел спрашивать. Ему было достаточно того, что во время жарких объятий шептали её губы: «Самый лучший, золотой, любимый!»
Хозяйкой Ольга была никудышной. Если занималась уборкой, непременно что-нибудь разбивала, если готовила – настоящую отраву, стирка превращалась в борьбу с мылом и кипятком. Потому она и не уживалась в сиротских домах, где трудолюбие считалось главной добродетелью. Ей же ни одно ремесло не давалось.
Поселившись у Лешака, девчонка первое время очень переживала, всё казалось, что хозяин прогонит её за очевидную лень. Потом, когда успокоилась, отъелась, попривыкла, кое-какие способности у неё всё же обнаружились. К Олюне слетались птицы, сбегались зверюшки, ягоды и грибы сами прыгали в лукошко – по крайней мере так чудилось Лешаку, когда она моментально возвращалась с наполненными корзинками. Никогда раньше не бывавшая в лесу, она не могла заблудиться, - тропы всегда выводили её к дому. Из трав и кореньев Ольга составляла смеси; именно её зелья спасли их во время эпидемии пятнистой чумы, когда другим не помогали самые современные антибиотики. Мало-помалу Лешак начал убеждаться, что его сокровище является настоящей ведуньей. Дар Олюни был полубессознательным, многое для неё оказывалось таким же сюрпризом, как и для Максима. Но лечила она действительно хорошо.
По иронии судьбы первыми пациентами оказались двойняшки бывшей Лешаковой зазнобы. Он вдовушку не забывал, хотя посещения стали совершенно иными, чисто покровительственными. Однажды, узнав, что мальчишек изводит понос и никакие домашние средства не помогают, - а медиков вдова не хотела вызывать, боялась, что заберут детей в далёкий госпиталь, - привёл Ольгу. Та за два дня поставила ребятишек на ноги.
С той поры и пошла по окрестным сёлам слава о Лешачихе. Ей даже пришлось установить дни, в которые принимала больных, обосновавшись в доме одинокого старика, деда Калинника; пути же в Лешаковскую берлогу так никто и не знал. В каждом селе были медпункты, на каждом хуторе – рация, но к медикам обращались только в крайних случаях. Врачи не церемонились: загрузят в вертолёт, увезут в город, присоединят к машинам, накачают лекарствами – быстро, мощно и безразлично к пациенту. Другое дело – молодая Лешачиха: и расспросит, и поахает, и посмеётся, даже от разговоров с нею становится легче…
А ещё Олюня чувствовала – и плохое, и хорошее. Чаще плохое, его в жизни больше случается. Лешак уже и счёт потерял, сколько раз за двадцать лет она его от беды уводила. Но все предыдущие предчувствия были краткими, а теперешнее длится уже полгода. Ольга изменилась, примолкла, притихла. Увяла, подумал Лешак. А с чего бы? В ней всегда точно весёлый моторчик крутился, энергии и жизнелюбия хватало на всех. А нынче… Лешак пытался расспросить, а она отвечала: «Сама не знаю, Максимушка. Тяжесть на сердце, и с каждым днём сильней». – «Война, что ли?» - «Хуже…»
Убедившись, что кроме полумёртвого солдата, другие гости к ним не пожаловали, Лешак вернулся домой.
В комнате ярко горела лампа. Олюня хлопотала над найдёнышем, лежавшим на чистых полосатых половичках. Голова его была повёрнута набок, и та сторона лица, которую видел Лешак, была ободрана и черна от запёкшейся крови. Ольга орудовала ножницами, снимая с подкидыша обрывки майки.
— Что это с ним? – сдавленно спросил Лешак. Торс лежащего человека бугрился чёрно-багровыми язвами ожогов и белыми лохмотьями кожи от лопнувших пузырей. Распухшие запястья рук, бессильно вытянутых вдоль тела, были обмотаны пластиковым шнуром. Ольга разрезала путы охотничьим ножом Лешака. – Что с ним, милая?
— Его пытали калёным железом и не собирались оставлять в живых. Подай мне воду и перчатки. Быстрее, Максим! Он уходит!
Лешачиха видела, что он уходит.
Он шёл прочь по беспредельной равнине, поросшей невысокой желтоватой травой. Здесь и небо было жёлтым, мглистым, бессолнечным.
Он шёл не спеша, размеренно. Ольга кинулась следом, но, как ни бежала, не могла догнать – словно на месте топталась, срывая дыхание, изнемогая от усилий.
А он уходил, стройный светловолосый человек; одежда на нём была той же: чёрная майка, брюки от полевого обмундирования, высокие ботинки - только всё чистое и целое.
С каждым шагом, с каждым мгновением он дальше и дальше отодвигался в пустую жёлтую бесконечность и безвременье.
«Постой!» - позвала Ольга. Но голос завяз, замер в стоячем воздухе.
«Погоди же!!!» – отчаянно крикнула она.
И он остановился.
Наконец-то она смогла приблизиться и попросить: «Не уходи».
Он обернулся. Совсем юный парень – лет двадцати с небольшим, а глаза, как у древнего старца, – усталые, тусклые, равнодушные. Лицо без ран и грязи было бы очень славным, если бы не неподвижность черт и не мертвенная бледность.
«Не уходи! Пожалуйста!»
Юноша посмотрел поверх её головы – туда, в неизмеримое далёко, где лежало его истерзанное тело.
«Что тебе надо?»
«Останься!»
«Там слишком больно. Я больше не могу».
«Я помогу тебе! Дай мне несколько минут, умоляю!»
Он молчал, и Ольга поняла, что у неё есть шанс. Она схватила его за ру-ку, вялую и прохладную.
«Ты не должен покидать нас!»
«Я устал. А здесь спокойно».
«Как тебя зовут?»
«Разве уже не всё равно? Отпусти меня».
«Нет! – сказала Ольга, крепче сжимая пальцы. – Я хочу, чтобы ты вернулся!»
«Там слишком больно», - повторил он.
«Послушай меня, мальчик. Своим страданием ты заплатил за достижение цели. Значит, в твоей жизни есть нечто, стоящее такой страшной цены. Вспомни, прошу тебя!»
Он по-прежнему опустошённо смотрел на неё, но в белом окаменевшем лице что-то мелькнуло – тень, намёк на чувство.
«В твоей жизни есть что-то, из-за чего нужно вернуться! – настойчиво сказала Ольга. – Ты не зря терпел. Пойдём, я помогу тебе».
«У меня не хватит сил».
«Возьми меня за руку, я вытащу».
Лешак в смятении наблюдал за женой. За те считанные секунды, пока он брал с полки флакон, а из шкафа перчатки, Олюня изменилась, застыла, стоя на коленях перед подкидышем и держа в ладонях его левую руку. Веки плотно сомкнуты, губы сжаты в полоску, на высоком лбу страдальческие морщины, - Оленька будто тяжёлый воз втягивала вверх по склону. И не было сомнений, что этим возом является искалеченный парень, умирающий в их доме. «Принесла же тебя нелёгкая!» - в сердцах подумал Лешак и тут же усовестился.
Их дом всегда был маленькой крепостью, для других неприступной, центром вселенной – надёжным, непоколебимым. Но появление подкидыша в один миг разрушило стены этой крепости, и они с обожаемой ласточкой оказались открыты всем злым ветрам. Лешаку очень не хотелось ввязываться в историю замученного парнишки – дело тёмное, кто знает, что за силы там замешаны. Он увидел татуировку на предплечье найдёныша, и ему стало ещё тошнее.
Лешак хотел растолкать Олюню, пробудить её от транса, но она очнулась сама. Сверкнули глаза, столько лет сводящие Максима с ума, звонкий голос потребовал:
— Максимушка, быстро! Не спи!
— Кто спит-то! – возмутился Лешак.
— Он дал мне какое-то время, - сказала Ольга, натягивая кожаные перчатки.
— Кто?!
— Он, - кивнула на подкидыша Лешачиха.
Ольга намотала на кусок толстой проволоки волокна мха, получилось что-то вроде кисти, которую Лешачиха обмакнула в широкогорлый флакон из красной глины.
Затем она осторожно провела этой кистью по ожогам на груди и животе найдёныша, тщательно избегая прикосновений к неповреждённым местам. Работа была ювелирной. Лешак временами даже дышать забывал, держа в руках сосуд.
Затем Ольга помазала ободранное лицо парня. Это была опасная процедура – стоит капельке мёртвой воды скатиться в глаз, и пациент навек окривеет. Но Лешачиха решилась; она помнила, как парнишка выглядел там, в жёлтом беспределье, он был хорош собой и, если выживет, шрамы на лице ему совсем ни к чему.
Напоследок, осторожно перевернув юношу на бок, Ольга обработала настоем живилицы иссеченную в кровь спину, наложила на раны кусок паутины с нитями в палец толщиной и прикрыла всё обрезком белого сатина.
Лешак молчал, не хотел говорить под руку, пока жена была занята сложным делом. Но когда парня перенесли на постель и стали раздевать, всё-таки сказал:
— Это «царский лев», Олюня.
— Откуда ты знаешь?
— Наколка у него.
Лешачиха вряд ли многое знала о спецподразделении генерал-майора Востокова, но и того, что слышала, было достаточно для вопроса:
— Кто же посмел пытать «царского льва»?
— Тот, кто хочет добраться до Сергия. Не к добру это. В нехорошую историю мы влипли…
Лешачиха, расшнуровав, сняла с парня ботинки, стащила грязные продранные штаны и укутала ноги одеялом. Лешак пытался разрезать окровавленный шнур на руках подкидыша, но он ножницам не поддавался. Пришлось снова применить охотничий нож. Ольга обложила изглоданные верёвкой запястья мохнатыми листьями спутника и перевязала самодельным бинтом.
Тем временем раны, смазанные мёртвой водой, покрылись непрозрачной белёсой плёнкой – верный признак того, что излечение началось. Значит, можно приступать к следующему этапу.
Лешачиха взяла с полки флакон – точно такой же, четырёхгранной формы, из тускло поблёскивающей керамики тёмно-красного цвета. Сосуды с мёртвой и живой водой ничем не отличались друг от друга, но ни Ольга, ни Лешак почему-то никогда не ошибались, выбирая нужный.
— Подай что-нибудь, - попросила Лешачиха. Максим протянул ей тонкостенный стакан, видно, и для него было кощунством наливать живую воду в эмалированную или глиняную кружку.
Лешачиха торжественно наполнила стакан до половины и помедлила, давая мужу и себе возможность ещё раз полюбоваться чудом: жидкость была прозрачной, чуть зеленоватой и, если присмотреться, просверкивала золотыми отблесками – словно зачерпнули её в разгар летнего полдня из лесной речки, полной солнечных зайчиков.
Световые пятнышки вспыхивали на Олюнином лице, и была она в этот момент такой прекрасной, что у Лешака, не обладавшего даром предвидения, вдруг защемило сердце – он понял, что всё заканчивается. Всё. «Царский лев», сам того не подозревая, оказался дурным вестником.
Лешачиха, бережно приподняв голову парня, напоила его живой водой. В первое мгновение показалось, что стиснутые, запёкшиеся губы не пропустят воду, но она была принята вся, до последней капли.
— Вот и замечательно, - прошептала Ольга. – Будешь жить, сынок.
Максим тяжело отошёл к печи, достал из-за неё – из тайного места, чтобы руки часто не тянулись, - трубку, торопливо набил табаком и раскурил. Олюня, сидевшая на кровати рядом с подкидышем, вопреки обыкновению не разворчалась, не погнала Лешака дымить во дворе. Жена как всегда всё поняла.
Детей у них не было. Как ни старались, как ни лечились – не было. Дважды выбирались в город, к специалистам, но многочисленные обследования ничего не показали. Погоревали Лешаки, погоревали и смирились… А ведь если бы сложилось по-другому, и у них мог быть такой парнишка, ну, может, на год-два помладше, - потому, наверное, и вырвалось у Ольги ни разу до того не произнесённое «сынок».
— Ложись, Максимушка.
— На сеновал пойду. А ты?
— Я посижу с ним. Он скоро очнётся.
Он пришёл в себя на восходе. Часто задышал, зашевелился и открыл глаза – светлые, изумлённые. Удивлялся тому, что жив, что нет боли.
А сильнее всего поразило лицо, склонённое над ним.
— Немесида? – сказал подкидыш. – Откуда вы здесь?!
Это действительно была Немесида – ну, не сошёл же он с ума, в конце концов! Лицо треугольной формы: широкие скулы и маленький подбородок. Яркие ореховые глаза. Ухоженные тёмно-русые волосы заплетены в косу и закручены в узел на затылке.
— Да что с тобой, маленький? – спросила она. – Ж;ра, вроде, нет… Ольга я. Ольга.
Наваждение не проходило.
Он отчётливо видел большую комнату с низким потолком и белёной печью, понимал, что лежит на огромной – не двух-, а пятиспальной – деревянной кровати. Знал, что ему опять удалось выжить, вернуться, отчасти благодаря своей стойкости, а в большей степени благодаря усилиям и мастерству вот этой женщины…
Ольга? Да нет же – Немесида, кудесница из иного мира, дважды спасшая рыцарю жизнь. У них завязались непростые отношения, странное подобие любви. Александр отдавал себе отчёт, что любить его по-настоящему Немесида не могла, ей не позволяла значительная разница в возрасте, холодность и расчётливость её характера. Да и ему нравились совсем другие женщины. Но было между ними нечто непостижимое, не от мира сего, то, что не даёт потерять друг друга, какие бы расстояния и измерения их не разделяли. Не рвалась хрустальная ниточка.
Очевидно поэтому потрясение было не столь глубоким – под ним, в глубине души, звучало светлое и спокойное: «Так и должно было случиться».
— Как ты себя чувствуешь? – спросила женщина с улыбкой.
Дей прислушался к себе: кроме вязкой слабости ничего плохого; приподнял голову, левую сторону лица потянуло, будто она была покрыта липкой плёнкой. Он прикоснулся к ней, пальцы наткнулись не на кожу, а на мягкую, как вата, и в то же время упругую поверхность. Дей посмотрел на своё тело и понял, что такая же плёнка скрывает ожоги на его груди и животе.
— Всё в порядке. Чем это вы меня намазали?
— Мёртвой водой.
Она продолжала улыбаться. Не поймёшь – подсмеивается или нет.
— Как в сказке, - проговорил Дей.
— Ага. Гришаня-царевич и Лесная Баба… Как ты меня назвал? Немесида? Чудн;е имя.
Дей сделал над собой усилие. Приди в себя, магистр! Ты не на Береге, и Немесиде здесь взяться неоткуда. Просто похожая на неё женщина. Похожая, как две капли воды, как отражение в зеркале на оригинал, - больше, чем вы с Валькой! О господи!..
— Я кого-то напоминаю тебе?
— Да, - сказал Карин. – Хорошую знакомую. Где я?
— В лесу. Тебя лошадь привезла.
— Белая, и ковровый чепрак на ней?
— Вспомнил. Умница.
— До города далеко?
— Сто вёрст с гаком, если по дороге. Лесом намного ближе. Да ты никак ехать собрался?
— Мне нужно… - Он попытался приподняться, но ничего не получилось.
— Какой ты прыткий, - усмехнулась она, вытирая полотенцем испарину со лба парня. – С того света вернуться не успел, а уже куда-то торопишься.
— Царевич в опасности!
— Найдутся у него няньки и без тебя. Ничего с ним до завтра не случится. Тебе всё равно пока не встать.
Дей сам это понял и больше не дёргался.
А Ольга – нет, Немесида! – предупредила:
— Не пугайся. Пора снимать плёнку, будет немножко больно.
— Разве это боль… - шёпотом сказал Дей, когда от его лица с лёгким треском отделилась мягкая плёнка, кожу слабо пощипывало. – Разве это боль…
— Бедный мой, - сказала Лешачиха, на мгновение касаясь его лба губами. «Пенка» в её руке таяла, исчезала, словно снег под горячими лучами, не оставляя ни дымка, ни запаха.
Ольга подсунула круглое зеркальце: «Ну-ка, посмотри на себя».
Дей посмотрел. Бледное лицо, тёмные круги вокруг глаз, подпухшие, покрытые струпьями губы. А левая сторона, ободранная было о какую-то корягу, стала нежно-розовой, гладкой.
— Хорош? – с гордостью спросила Лешачиха.
— Даже лучше, чем был. Спасибо вам! – запоздало, но пылко поблагодарил Дей.
— Не расскажешь, что с тобой произошло?
— Я сам ещё не во всём разобрался.
— Ну ладно. Секрет так секрет.
Лешачиха сняла исцеляющую плёнку с его груди – и под нею была чистая новая кожа.
— Мёртвая вода, говорите? А живая есть?
— Есть. Сейчас напою тебя.
Она налила стакан и опять полюбовалась зеленоватой прозрачностью и игрой солнечных бликов. Глаза у найдёныша стали совсем круглыми от изумления, и воду он глотал медленно, смакуя, прислушиваясь к своим ощущениям.
— Ну, и какова на вкус? – поинтересовалась Лешачиха.
— Родниковая. А мёртвую можно попробовать?
— Она – яд, только для наружного применения.
— Откуда у вас это чудо?
— Из источника. – Ольга легонько прикрыла ладонью его губы. – Молчи. Я знаю, о чём ты хочешь спросить. Почему мы не спасаем других безнадёжных, ведь вокруг столько несчастий. Но мы помогаем – тем, кого сюда приводит их дорога. Вода теряет свои целебные свойства через семь часов после того, как её набрали, поэтому вывозить её нет смысла. А приглашать людей сюда… Это ведь не минеральная вода, чтобы устраивать здесь лечебницу. К источнику могу пройти только я. Даже моего Максима не подпускает. Тайна это, мальчик. А тайна, она особого отношения требует.
— А мне удастся посмотреть на источник?
— Я же сказала: кроме меня туда никому не пройти.
— А многие ли пробовали?
— Хорошо, упрямец, ты сам убедишься. Поспи, потом ты сможешь встать, и я покажу тебе тропку.