Папам и мамам.
- Как тебя зовут?
- Коря.
- Это что за имя?
- Ну, папа так назвар.
- Говорят, ты умеешь петь? Спой.
«Идет сордат по городу,
По незнакомой урице,
И от урыбок девичьих
Вся урица светра.
Не обижайтесь, девушки,
Но дря сордата гравное,
Чтобы его дарекая
Рюбимая ждара…».
Кроме этого припева Коря ничего не знал. Звали его Коля. Но он не выговаривал букву «л». Так и прижилось: Коря да Коря! И не было у него никакого папы. Его мать, Зинка, (так ее все называли), прижила его с кем-то неведомым никому. А через лет девять-десять родила и его сестренку Элю. И тоже неизвестно от кого. И тоже больную. По тем временам – неизлечимо. Он звал ее – Эря. Или Эричка. Жили они в послевоенном деревянном бараке. Их когда-то спешно поставили для высланных греков, немцев, русских, кавказцев… Кого-то выслали за национальность, кого-то как предателя народа, кого-то как кулаков. Родине нужна была большая химия. Строили огромный хим. завод. Все было кстати. Вот и собрали их всех вместе. По разным селам и аулам. Шло время, и кто-то из соседей получил квартиру. Освободилась комнатка, и ее отдали Зинке. Каждый барак имел два выхода на обе стороны. Посредине коридор. И с каждой стороны коридора комнаты. Одной семье – одну комнату. Примерно, на двенадцать-четырнадцать семей. В каждой комнате своя печка для обогрева и готовки пищи. Но вот уже и примусы с керогазками возле каждой двери появились. И половички. Он не учился в школе – не мог. Помучились учителя до седьмого класс, да и оставили это дело. Что-то было не так в его голове. С рождения. К тому времени ему уже было лет тринадцать-четырнадцать. Но выглядел он поменьше. Худенький, нескладный, коротковатые явно чужие брюки и чистые незамутненные серые глаза. Зинка пила. Но пила странно: никогда не делала этого днем, только вечером. Работала в заводской столовой уборщицей. И приходила после работы сразу с двумя бутылками вина местного разлива. Еду набирала в столовой. Тогда еда не оставалась в тарелках. И хлеб не оставался. Очень редко. А где-то сердобольные соседи помогали. Не ей - детям. Подкармливали, как могли. И если было чем. Вся забота об Эле легла на плечи Коли. Он и кормил, и поил. И баюкал, и все ей рассказывал. И менял серые простынки. И подстилки. И пел: «не обижайтесь девушки, но дря сордата гравное…». Кто-то из местных попросил его спеть. Распивали за бараком, и тут Коря подвернулся. Под пьяный смех научили при пении маршировать. Только он никак не мог научится противоположные руку и ногу поднимать. Он делал это по своему: левую руку с левой ногой, правую с правой. Так и маршировал под песню. И дали для смеха двадцать копеек. Мороженное стоило девятнадцать копеек. Или сладкие кубики какао – восемь копеек. Если не было мороженного. Прибежал, счастливый, к Эричке, и лизали по очереди мороженное. И не было счастливее их в целом мире. С тех пор он и бегал по району. По нашему химпоселовскому парку. Если был свободен. В надежде. Подбегал к любой пьющей компании, и стоял невдалеке. Если не приглашали, или не знали о его способностях, уходил к другой компании. И там стоял. Бывало, и убегал пустой. А бывало, попросят спеть и ничего не давали, прогоняли. А то и пинком наградят. Но когда давали, он сразу убегал. И бежал к Эричке.
В восьмидесятых уже было в разгаре строительство микрорайонов. Люди переезжали из бараков в удобоваримые «хрущебки». И это считалось большим счастьем. Полыхнули как порох два-три барака. Как люди потом поговаривали: для ускорения получения квартир. Как погорельцам. И действительно всем дали квартиры. В новых микрорайонах. Загорелся как-то и барак Кори. Набежали люди, наехали пожарки. Шум, гвалт, ругань… Из толпы вылетел Коря. С мороженным в руке. И метнулся в горящий барак. Никто ничего не успел даже вымолвить. "Эряяяяя…" - и обрушилась крыша.
Элю сразу вынесли соседи. Зинку с тех пор никто больше ни видел. Элю сдали в желтый дом. Где она тихо угасла. Спустя три-четыре недели.
«Идет сордат по городу,
По незнакомой урице,
И от урыбок девичьих
Вся урица светра.
Не обижайтесь, девушки,
Но дря сордата гравное,
Чтобы его дарекая
Рюбимая ждара…».