Наконец он подошел к дому. Его удивило, что в окнах не горел свет. «Неужто улеглась уже?» – подумал Тимоха. И ему вдруг почему-то стало обидно. Обычно Настасья всегда дожидалась его, в какую бы пору он ни являлся. Но тут по тёмным стёклам окон прошлись голубые всполохи. Тимоха догадался: «Телевизор смотрит, а свет не включила – экономит». Он вошел в сени, пристроил в углу свой ящик и лопату, затем открыл дверь в горницу. Тут он неловко ступил и споткнулся о приступок. Покачнулся, тело его вдруг как-то разом развернуло, и он ударился лбом о дверной косяк, при этом протяжным гулом отозвался задетый им стоявший поблизости металлический таз.
– Ну и горе муж Григорий, – отозвалась на шум Настасья. И тут же добавила: «Хошь бы плохонький – Иван».
Тимоха ничего не ответил, а только потирал ладонью ушибленное место и сопел.
– Что огня не зажжёшь? Я тебе что – крот, елозить в потёмках?
– А ты чо это взял волю – по темноте глуздаешь! Я глядела тебя, глядела – не дождалась, пошла новости смотреть.
Тимоха опустился на табурет, прижался спиной к стене. У него пропала охота даже шевелиться, и так он сидел тихо и закрыв глаза. Не то грусть, не то сердечная забота читались на его простом, изрезанном морщинами лице. Из соседней комнаты доносился шум работающего телевизора, слышались нервозные голоса, которые то и дело перебивали друг друга, что-то гудело и ухало, раздавались какие-то выкрики… Тимоха только понял, что речь идёт об Украине.
– Во как людям в Европу хочется! – донёсся из темноты возбуждённый голос Настасьи. – Вот уж Евросоюз отучит их сало исты, – продолжала она, возражая голосам в телевизоре. Настасья сделала паузу в надежде, что Тимоха ответит, поддержит её позицию. Но он не откликался. Тогда она ответила сама себе:
– Ничо, им из Брусселя капусты пришлют – сразу стройными станут, и никакого тебе… Господи, ну как же его… Вот напасть-то… слово из памяти выскользнуло… Тьфу, ты – холестерина. Во!
Последнюю свою тираду она произнесла, повернув голову в сторону мужа в надежде услышать от него отклик. Но Тимоха и на этот раз не отозвался. Удивлённая отсутствием его реакции, она встала, включила свет и обнаружила Тимоху понуро сидящим у дверей.
– Ну ты хоть бы сапоги-то стянул, а то гваздаешь повсюду, грязь таскаешь… Чего сидишь истуканом?
Тимоха медленно, как бы с неохотой принялся снимать сапоги. Он наклонился и тяжело вздохнул. Тут Настасья встрепенулась:
– А чо-то винищем потянуло? Да ты никак набрался? С чего бы это? С какой радости?
– Андрюху Прилукова встретил, – с неохотой, через силу ответствовал Тимоха, – он приехал своих навестить да заглянул на могилку к деду. Мы с ним Федора Поликарпыча и помянули маленько.
– Всё-то нет на тебя угомону, – сердилась Настасья. – Какой-то ты мужик добойный, гомоённый, всё бродишь за волей, каку-то всё холеру ищешь, и всё-то тебе надо, и всюду-то ты встриёшь… И чего тебе втемилось в башку глуздать по кладбищу? Вот спросить кого: ну в уме ли ты? Из годов уж выбился, а всё гомозишь. Не молоденький уж. И вечно тебе больше всех надо – хорошим всё одно не будешь, и медаль на тебя не повесят. Живи, как люди – думай про своё. И ещё набрался…
– Не гуди ты, – тихо отозвался Тимоха, – что-то тошно мне, тошнёхонько, будто вдохну, а выдохнуть – никак…
– Да ты что ли занемог? Давай мигом горшок нагрею, на живот поставлю – и отпустит, – забеспокоилась Настасья.
– Оставь горшок, не надо… – он ухватился руками за колени и весь вытянулся вперёд, стал такой бледный, что, кажется, краше в гроб кладут.
Настасья встревожилась не на шутку. Она вдруг обнаружила, что Тимоха всё ещё сидит в пиджаке и старых рабочих штанах. Она тут же принялась раздевать мужа и обряжать его в домашнее. Налила в таз тёплой воды из чайника, помыла и вытерла ему ноги, принесла стоптанные шлёпанцы. Потом направилась в кухню.
– Давай-ка поешь лучше. Пил-то хоть чем закусывал? – бросила она на бегу.
– Угу, – промычал Тимоха, стоя возле умывальника и стягивая с гвоздя полотенце. Но полотенце зацепилось за гвоздь и не хотело поддаваться, тогда Тимоха сам наклонился к нему.
– Я карасей нажарила. Хрусткие – как ты любишь. Городские принесли, за молоко рыбой рассчитались, – донеслось из кухни.
– Оставь, не буду… Ничего мне не хочется.
Удивлённая Настасья выглянула из-за занавески.
– Я смотрю, как родник тогда оттяпали, тебя будто подменили, и вся эта карусель у тебя началась. И чо ты всё к сердцу-то принимаш, чего так гОриться – ведь эдак из ума выбиться не долго, сухоту вон на себя навёл только. Сейчас по-новому в жизни всё устраивается. Нас не больно спрашивают. Прежде не спрашивали, а теперь так и вовсе не спросят – мы люди маленькие. Начальство как хочет, так и ворочит. Что ты себя всё гнобишь да изводишь. Себе только во вред. А кому надо, всё равно по-своему повернёт. Жалостник ты больно, всё-то и всюду тебе надо…
Тимоха в это время пытался улечься на кровать.
– Ну ты бы хоть постель-то разобрал, – возмутилась Настасья. Она подхватила мужа под руки и спустила с кровати на стоявший рядом стул. Разобрала гору подушек, сняла покрывало, взбила пуховые подушки и только потом разрешила мужу улечься.
– Ну чаю-то хоть попей, – уговаривала она Тимоху. – Заварю с травой богородицкой – дух облегчает.
Под звук гундящего и вечно спорящего телевизора Тимоха пытался поудобнее устроиться в кровати. Настасья вошла в комнату с кружкой чая, поставила её на стол.
– Ну давай я тебя напою как ма-аленького.
Тимоха послушно приподнялся на кровати, и Настасья принялась поить его, как ребёнка.
– Чуешь запах – как будто райским садом пахнУло, – протянула восторженно Настасья.
Тимоха сделал пару глотков и махнул рукой – мол, хватит, не буду больше – и лёг на бок спиной к Настасье. Она подсела к нему сзади и стала поглаживать его волосы, потом принялась баюкать, слегка похлопывая ладошкой по спине.
– Вот как малое дитё тебя щас убаюкаю, – сказала она и стала напевать:
– Ай-агу, ай-агу,
Потерял мужик дугу
На зелёном на лугу.
Шарил, шарил – не нашёл,
Сам заплакал и пошёл.
Тут Тимоха дёрнулся и сзади локтем отбросил руку Настасьи. Жена чутьём поняла, что попала в больное место, задела за живое.
– Ну ладно, ладно, не буду, не буду…
Она переждала минутку, потом принялась утешать мужа, как умела: гладила его по затылку, по руке, лежавшей поверх одеяла, по спине и приговаривала:
– Не серчай, Тимофей Трофимович, всё устроится, ведь всегда, во всякие дни всё как-нибудь да устраивается. Завтра не пущу тебя на кладбище – довольно уж. Не успеем оглянуться – сами там окажемся. А живой думает о живом. Пойдём мы с тобой по грибы. По колкам уже обабки находят. А ты ничего и не видишь. Встанем пораньше и пойдё-ом по росе. Походим, наберём. Я нынче всяких груздей насолю: и беляночек, и боровых груздей – всяких. Пока ты покойников-то обихаживал, я клубники богато набрала, вон сушится…. Зима придёт – запарим, пирогов напечём. Я знаю – ты любишь. Да и Михаил тоже. К Рождеству обещался со всем семейством приехать. Вот и будет радость. Ребятишки на воле разгуляются, чего они там, в городе, больно видят – всё одинаковые многоэтажки да машины эти, от них уж продыху нету, а здесь воздух и воля. Баньку им истопим хоро-ошую, а может где у кого лошадь выпросим – на санях покатаешь… Вот с имя и отмякнешь душой. Жаль Серёга к нам дорогу забыл. Я всё жду, а он не едет, закоченел уж поди на своём Севере. Может, и дождёмся когда…
– Мать, слышь, – отозвался Тимоха из-под одеяла. – Я ведь деньги-то с божницы взял, но верну всохрани. Родник хотел спасти.
– Да знаю я, – ткнула его кулаком в затылок Настасья. – ВпотаЯх взял, как разбойник. Да теперь уж чо. Ладно. Не они нас, мы их наживаем. Глядишь – не завтра помрём, а и помрём, на земле не оставят.
Тимоха засопел под одеялом, и это сопенье очень смахивало на всхлипыванье ребёнка. Настасья встрепенулась:
– Вот же злые люди, навели сухотку на человека, ввели в сердечное сокрушение, а мы им, Тимофей Трофимыч, не поддадимся. Мы и сами им поддадим. Вот я щас твоих обидчиков и лиходеев сама присушу да сердца им выстужу.
И она принялась по-бабьи теребить передник на коленях, а сама подняла глаза вверх и стала беззвучно шевелить губами, как будто пробуя на вкус какие-то слова. Подождала немного, а потом начала нараспев приговаривать:
– Уж твоёму бы ворогу
Сломить бы ему голову.
Он и сам – шестом,
А голова – пестом,
Уши ножницами,
Рожа пряслицею.
Глаза словно пуговицы,
А нос как луковица,
На макушке-то грибы растут,
На горбу-то сухари толкут,
А в голове-то мыши гнезда вьют…
Долго еще приговаривала Настасья, насылая на головы Тимохиных врагов всякие напасти.
Всё то время, пока она говорила, Тимоха лежал тихо. Казалось, он даже не дышал. Когда она закончила, установилось молчание. Было слышно только, как в соседней комнате рокотал телевизор.
– У меня душа за деревню болит, – вдруг тихо промолвил Тимоха. – Вот так и печёт внутри, так и печёт и никак не отпустит. – Он весь сжался в комочек, натянул на нос одеяло и по-детски засопел.
По-прежнему что-то кому-то доказывал телевизор:
– Недавно я побывал в Торгово-промышленной палате на Московском экономическом форуме, – высказывался кто-то с экрана. – Долго сидел и слушал. А потом вышел и сказал: «Уважаемые коллеги! Вы готовите проект обращения к правительству РФ. У меня есть сильные сомнения, что этот документ вообще будет кем-то рассмотрен. Дело в том, что у нас не правительство, а колониальная администрация. Какой смысл писать челобитную в колониальную администрацию?
– Ну Вы же понимаете, что такая позиция… – перебил предыдущего оратора другой голос.
– Да выключи ты этот брехунок – толкут воду в ступе, а толку как не было, так и нет, – требовал с кровати голос Тимохи.
– И впрямь, – откликнулась Настасья и нажала кнопку пульта. – А ты спи, дед, спи и повыброси всё из головы.
– А родник всё ж таки жалко, – протянул Тимоха с лёжни.
Настасья молчала. Она знала, что ничем не может помочь мужу. Потом снова присела к его кровати.
– Зна-аешь, – как-то загадочно протянула она, – песню я тут слышала одну – хоро-ошую. Слова запомнила. Подожди только – попробую взять на голос.
Она помедлила, настраиваясь на песню. В тёмное окно сквозь занавеску проглядывала луна и освещала цветущую головку герани. Настасья слегка откашлялась, потом начала петь – сначала робко, неуверенно. Но постепенно голос её окреп, она нащупала мелодию и дальше повела песню как по проторенной тропе.
Если тебя неудача постигла,
Если не в силах развеять тоску,
Осенью мягкой, осенью тихой
Выйди скорей к моему роднику.
За родником – белый храм,
Кладбище старое –
Этот забытый край
Русь нам оставила.
Если глаза затуманились влагой,
Из родника поплещи на глаза.
Можешь поплакать, спокойно поплакать:
Кто разберёт: где вода, где слеза.
За родником – белый храм,
Кладбище старое –
Этот забытый край
Русь нам оставила.
Видишь: вдали журавли пролетели.
У горизонта растаял их крик.
Если ты болен, прикован к постели,
Пусть тебе снится целебный родник.
За родником – белый храм,
Кладбище старое –
Этот забытый край
Русь нам оставила.
Тимоха внимал песне и постепенно погружался в сон. Он тихо спал, а тем временем люди на планете продолжали жить своей привычной жизнью. Без передышки, не зная покоя и отдыха, работал Интернет. С одного края планеты на другой мгновенно улетали сообщения, которые мобилизовали и направляли деловую и всякую другую жизнь на Земле. Информационные агентства на всех языках выстреливали информацию во все уголки Земного шара. Содержащиеся в ней сведения направляли движение акций, взрывали биржи, заставляли банки распределять финансовые потоки по многочисленным и не всегда законным руслам, останавливали работу предприятий и фирм, на их основе выстраивались военные стратегии и вынашивались тайные планы. Они же выгоняли людей протестовать и бороться на улицы, развлекали, расслабляли, возбуждали, а подчас и подвигали к погибели. Планета, опутанная сетями разнообразных кабелей, в язвах и проплешинах от человеческой деятельности на теле, с ореолом траекторий спутников, беспрестанно передающих сигналы на земные станции, и космического мусора в своём близком окружении, привычно вращалась по своей орбите. А на месте одной такой проплешины зуд становился уже нестерпимым, и Земля готовилась отреагировать на него новым катаклизмом – надо же хотя бы почесаться, ведь справедливо заметил один философ, что счастье состоит в том, чтобы чесать там, где чешется.
В Северном полушарии на пятьдесят пятой параллели стояла ночь. Луна заглядывала к людям в окна. Она знала всё про их житьё-бытьё и все их секреты. Земля вращалась по отпущенной ей орбите – может быть, потому только, что живёт на ней простой человек – Тимофей Кукушкин.