В первый раз забрёл Тимоха на кладбище случайно, незнамо как. А просто почувствовал пустоту в душе, как будто что-то у него изнутри вынули, выпотрошили, напала на него какая-то сухотка душевная и потянуло к чему-то родному, сыздетства близкому. «Неужто и впрямь конец мне приходит?» – подумалось Тимохе, а ноги сами привели его на кладбище. Он подошёл к изгороди. Забор у ворот стоял ровно. Но ближе к краям кладбища по обе стороны завалился. Тимоха сразу отметил это хозяйским глазом. «Непорядок», – вздохнул он про себя, затем приподнял со столба скрученный в кольцо алюминиевый провод и отворил калитку. Вокруг было тихо, только несмелый ветерок шелестел травой, да, казалось, слышался в воздухе лёгкий лепет крыльев мелькавших здесь бабочек. Он двинулся вперёд по тропе. По правую руку вдоль забора стеной стоял буйный, переросший кустарник. Дальше место было более открытое. Тимоха огляделся вокруг и удивился: кладбище выглядело как-то несуразно. Территория непонятно и резко была как бы разделена надвое. По одну сторону довольно густо возвышались деревья. Среди них было немало старых. И вся эта сторона была наглухо погружена в тень. Другая же – та, что находилась слева, напротив, была ярко освещена солнцем. Здесь не видно было кустов, только всюду виднелись кресты и памятники, буйно росла трава, местами в рост человека поднимались мощные стебли репейника. Тимоху поразил этот контраст: кладбище было как бы поделено на две части – светлую и тёмную. Он проследовал по тропинке вглубь. Тропа была неровной, по временам забирала то в один, то в другой край. Он остановился и огляделся вокруг. Обмерил взглядом верхушки памятников. И вновь его взяло недоумение: могилы были расположены без всякого порядка, как кому вздумается. Вот два или три захоронения идут в ряд, одно за другим, и вдоль них тянется как бы тропка, некая ложбиночка, хотя и поросшая травой. И тут же вдруг ниоткуда взялась поперёк этой тропочки ещё одна могилка. И так повсюду.
Чтобы добраться до края кладбища, нужно было пробираться между памятниками точно по лабиринту, наугад. Тимохе подумалось: «Всё абы как». И почему он раньше этого не замечал? Он стал протискиваться между могил, по временам читая на них таблички. Всё это были люди свои, деревенские, в прошлом ему знакомые, рядом и вместе с которыми проходила его жизнь. Он ещё не успел пройти в глубину кладбища и бродил среди довольно свежих могил. Неожиданно глаз его остановился на серой гранитной плите. На ней была прикреплена сделанная на железке уже довольно выцветшая фотография. «Так то же Стёпка Нипеин! – вздрогнул Тимоха. – Да мы ж с тобой в бабки и в козла играли – вона ещё с каких пор, сызмалетства самого». С поблёкшего портрета смотрел на Тимоху прямо и строго суровый человек в тёмном пиджаке и когда-то белой, а теперь пожелтевшей рубахе. Взгляд его был застывший, и лицо точно окаменело. Тимоха вспомнил, что точно такая же фотография висела когда-то на Доске почёта в райцентре, где Степан Игнатьевич Нипеин значился почётным комбайнёром. А перед тем, как повесить его на почётную доску, специально приезжал в район фотограф и снимал на карточки всех здешних передовиков. Стёпка, видать, в тот момент, когда его фотографировали, напустил на себя важности, хотел выглядеть серьёзным, вот и напыжился, даже волосы загладил, а то отродясь они у него непокорные были – прям как характер его – всё, бывало, норовит по-своему повернуть. Про него в деревне говорили: молока у быка выпросит. Недаром и примета такая есть: каковы у человека волосы, таков и характер. А у Стёпки волосы завсегда по сторонам торчали, всё равно как солома. А тут, гляди-ка, прилизанный какой. «Смотрю я, Стёпка, травы у тебя тут наросло по край плиты. Вот соберусь на днях, выкошу. Прощевай покуда. А мы, однако, с тобой одногодки», – вздохнул Тимоха, пробираясь дальше в глубь кладбища.
Он шёл потихоньку, приминая траву, а у самого из головы всё Стёпка не выходил. Вспоминал он, как когда-то ходили они рыбачить на реку, ставили верши, сторожили коней в ночном, разжигали костры в лугах, а сколь тогда побасенок сказывали – одна другой страшнее. А ночи тёмные, иной раз такая жуть брала. «Я в пастухи подался, а из тебя – вона, районная знаменитость получилась. Отец твой, дядька Игнат, всё гордился сыном и приговаривал: «А то ж мы, вятские, – люди хватские, у нас ничо из рук не выпадет». А ещё дядька Игнат любил, чтоб всякую работу делали хорошо, на совесть, и ребят наставлял. «Хорошее дело два века живёт, а плохое и свой не доживает», – говаривал он. Бывало, как увидит какой-нибудь беспорядок, скажет: «Руки бы оторвать тому, кто это делал». И ещё присказка была у него по этому поводу: «Сбил-сколотил – вот колесо, сел да поехал – как хорошо. Оглянулся назад – одни спицы лежат…»
А вятских в Безлюбове и впрямь было немало – даже улица одна так называлась – Вятская. Это ещё те назвали, кто при царе сюда переселился. Вспомнил Тимоха про вятских и усмехнулся. Вот дядька Игнат всё вятскую сноровку славил. А другие про них невесть что буровили, иной раз насмехались, подшучивали да подтрунивали. Говорили про них: чудной народ. На слуху они были. Всякие байки про вятских ходили. Одна такая на разу и припомнилась Тимохе.
Вот идёт мужик по деревне. Его спрашивают:
– Ты откуда?
– Я-то? Вятской.
Несёт этот мужик поросёнка.
– На что?– спрашивают его.
Смотрят, а он водружает поросёнка на насест, седало по-нашему. А поросёнок не хочет садиться, сползает да падает.
– Садись ли чо ли, окаянный поросёночек. Курича вон о двух ногах, а сидит, а ты и на четырёх не умеёшь.
Тимоха рассмеялся: «Это чего ж удумал – поросёнка на насест сажать. Экий дурик!» Вспомнил всё это Тимоха, и словно чем-то давно забытым и родным повеяло на него, и он ощутил, как тёплая волна прошла по сердцу, точно летний ветерок по полю. Накатил, обдал чистым воздухом и помчался дальше, увлекая за собой душу – далеко-далеко, к самому тому месту, где земля с небом сходятся.
Шёл Тимоха и думал о прошедших днях. И вдруг ему послышалось, что в стороне за кустами как будто ветка обломилась, хрустнула, кто-то топочет и травой шуршит. Струхнул Тимоха, не по себе ему стало. Остановился, прислушался. Снова ветка хрустнула, будто обломил кто. Много он в детстве слыхал россказней о покойниках, которые восстают из могил. Но теперь-то уж он не младенец какой новорожденный, с годами потёрся, пообвыкся и знает, что из-за гроба нет голоса. Пошёл Тимоха на шорох и неподалёку увидел двух бычков, которые бродили по кладбищу и щипали траву. «И это кто ж скотину-то сюда запустил?» – недоумевал Тимоха. Он дошёл до конца кладбища и обнаружил, что кое-где порушен заплот и местами зияют дыры, как в щербатом рту. Тимоха обломил прут и выгнал скотину с погоста, а про себя подумал, что надо бы поправить ограду.
Так изо дня в день стал Тимоха ходить на кладбище, как на работу. Прошло немного времени, и он освоился здесь, как на собственной усадьбе. Знал едва ли не каждую могилку. Освоение начал с самой старой части кладбища. Когда он забрёл сюда впервые, то увидел, что памятники посунулись, поржавели, кое-где накренились, а то и упали кресты. Подчас ни крестов, ни памятников уже не было вовсе – только виднелись над землёй небольшие холмики, поросшие травой и дикими мелкими цветочками вроде сурепки и куриной слепоты. Кое-где на месте обвалившихся могил зияли ямы, засыпанные старой листвой, которая осела и накопилась здесь за много лет. От них пахло прелью, как из старого, заброшенного подполья. Где только мог, Тимоха подправил надгробья, что-то подбил, подкрасил, сгрёб старую, уже сгнившую листву, скосил буйно разросшуюся траву. Вот так, бродя между могилками, он вчитывался в старые надписи, пытаясь разобрать имена и фамилии своих односельчан. Когда ему это удавалось, он старался припомнить человека, который покоился в земле у его ног, и всё, что когда-то знал о нём.
Однажды, сгребая старую листву, он обнаружил стёршуюся жестяную табличку. Тимоха попытался прочитать на ней слова. Долго крутил так и эдак, но буквы замялись, покрылись ржавчиной. Пластинка была сплошь в проплешинах и заединах. На свету он едва сумел разобрать одно только имя: Секлетинья. И то отдельные буквы приходилось угадывать. «Это ж какая такая Секлетинья будет?» – спрашивал себя Тимоха. Он знал только одну Секлетинью – бабку ЩекОтиху. Она жила на отшибе, сама по себе, и мало якшалась с деревенскими, всё больше возилась на своём дворе, выходила лишь по воду да редко когда в магазин. Тимоха, считай, лишь один раз встретился с ней с глазу на глаз. А было это так. В Безлюбово из города приехала экспедиция. Сказали – из области, собирают старину для музея – как жили в прежние времена. Тут, конечно, бабы собрались и стали мороковать, у кого что осталось, и подсказали приезжим сходить на край к ЩекОтихе – она-де старинная, из зажиточной семьи, многое помнит и может рассказать, у неё наверняка что-нибудь сохранилось. Отвести их к ЩекОтихе вызвался Тимоха. С ним направились три девушки (а может, молодухи – кто их разберёт) из города. Пришли, как водится, вошли в ограду. ЩекОтиха как раз во дворе возилась. Девчонки стали объяснять ей, зачем пришли, что покупают всякие старинные вещи: самовары там, шали да юбки… ЩекОтиха слушала их молча. Грузная, седая, в непонятного цвета балахоне, обвязанном засаленным фартуком, со странной повязкой на голове, она только беззвучно шамкала губами, по временам обнажая челюсть, в отверстии которой внизу по обеим сторонам виднелись два жёлтых зуба, похожих на клыки – она была точь в точь как баба Яга из сказки. ЩекОтиха всё слушала, вытирая руки о фартук, а девчата между тем рассыпались словами про старину и прежнюю жизнь, точно песню пели. Одна из них достала из сумки какие-то бумаги и стала что-то объяснять старухе. Вдруг ЩекОтиха встрепенулась, как будто ощетинилась, и глаза её загорелись недобрым огнём. Она сорвалась с места и бегом направилась к ограде, сплетённой из берёзовых лесин, выдернула жердь и, держа её крепко наперевес обеими руками, бросилась на девок, прогоняя со двора.
– Опять кулачить пришли! – ревела она старческим хриплым голосом. – А ну пошли отседова! Ково мне теперь бояться!
И не охлаждая пыла, наяривала дрыном до поры, пока пришлые девки и Тимоха вместе с ними не оказались на улице. Тимоха тогда не то чтоб испугался, а обомлел. Не ожидал он от древней старухи такой злости и прыти. Сейчас же, держа в руках табличку, он думал про себя: «Значит, надолго засела в ней та обида и беспокоила, как заноза».
С жестянкой Тимоха прошёлся по старым памятникам в поисках места, где могла быть прежде прикреплена эта штука. Он пытался определить место по размеру тёмного пятна, которое могло остаться на выцветшем от времени памятнике. Ему показалось, что на одной железной пирамидке, что была установлена лет этак сорок назад, он обнаружил такое пятно – как раз подходящее по размерам. И уж было решился приладить табличку, но потом его как будто что-то остановило: а вдруг здесь покоится совсем другой человек, а он всё перепутает и внесёт неразбериху. Тогда Тимоха взял жестянку и приколотил её к сосне, что росла неподалёку от немой, безымянной пирамидки.
Случай со ЩекОтихой невольно перевернул ход его мыслей и направил по непредвиденному руслу. Вот вспомнила тогда старуха про раскулачивание, а он, Тимоха, за всю свою жизнь и не думал про это – когда то было! Ну, знал он, что прежде были кулаки, старики даже фамилии их называли и по имени-отчеству, что потом их раскулачила советская власть. Сейчас же он пытался восстановить в памяти, что когда-то слышал из рассказов односельчан. Знал он и то, что до переворота, то есть до революции, в Безлюбове жили богатеи, они держали лавки, а один… Тимоха стал вспоминать фамилию: «Ну как же, как же, – судорожно рылся он в памяти, постоял в задумчивости, опершись на черенок лопаты. – Вот шевелится что-то в мозгах, а на ум не всходит… А! Подколзин. Точно, Подколзин. Он мельницу держал». Деревня, как говорили старики, стояла большая – более трёхсот дворов. И не сказать, чтоб бедная. Жили тут и крепкие мужики, держали они по десятку, а то и поболе лошадей, да и другого скота имели порядочно. Вот тех кулачили, забирали всё добро в колхоз на общее хозяйство. А самих целыми семьями и кое-каким скарбом отправляли куда-то в Нарым. Но тут нахлынуло на него новое воспоминание. Тётка Мария Падчерова, помнится, говорила, что, бывало, кулачили зря. Вот, скажем, у кого сарай был набит дровами, того брали как кулака. И ещё как доказательство приводила такой пример: «Был у нас один тутошний – ну какой он кулак, скажи: ходил в разных валенках – один белый, другой чёрный. У них в избе, считай, постели доброй не было. Кого брать-то было? А взяли». А ещё такой случай слышал он по молодости. Будто жила в Безлюбове семья, держали шесть лошадок да триста ульев. Было у них трое детей, а один сын больной. Как пошли кулачить, хозяин-то сбежал куда-то в Кузбасс. Жена осталась. У неё всё поотбирали, оставили только детей. Мужик вернулся через какое-то время, а она уж померла. «Наверное, тоже где-то здесь лежит, – подумалось Тимохе. Больше ничего про те давние времена из жизни Безлюбова, как ни силился, он припомнить не мог. «Да, – вздохнул Тимоха, – чего только не было на веку.
А то ещё ходили истории про Колчака». И снова он напряг память. Гражданская война не оставила Безлюбово в стороне. Видали здесь и колчаковские отряды, и белочехов. Многие мужики уходили к партизанам, и даже как будто был здесь поблизости сильный бой. Видно, знатно били они колчаковцев и немало им нанесли вреда, если, как говорили, в тот военный год прислали сюда отряд карателей. Согнали мужчин со всей деревни и каждого десятого – в распыл. А ещё рассказывали, будто стреляли в затылок разрывными пулями – так, что у мёртвых и лица-то не было. Опознавали своих по одежде и уж тогда хоронили. А после расстрела один из здешних мужиков, из офицеров даже (Тимоха знал от стариков, что в германскую войну особенно отличившимся в боях солдатам присваивали офицерское звание), бросил бомбу в корабль карателей, но промахнулся – отбил только угол у мельницы. Его тоже расстреляли. А уж как отплыли каратели, узнали, кто того метальщика выдал, и убили. Фамилия ему была Конакотин. Но как убили! Поставили к столбу, привязали, и так он всю зиму простоял, только по весне похоронили. И мельника сурово наказали, что он сигналы карателям подавал: порешили, закопали в навоз, где тот всю зиму пролежал, а по весне похоронили. Сказывали, жена приходила просить дать ей разрешение похоронить мельника, но народ не позволил.
Ещё один случай припомнился Тимохе – про Петра Желонкина, как он отца под смерть подвёл. Было это тоже при колчаковцах. Пётр тогда пацанёнком был – лет пяти, а может, и того не было. Сказывали, отец его был коммунист, а когда в селе расположились белые, семья прятала его в подполье. Раз приходят к ним в дом колчаковцы и спрашивают: «Где хозяин? Отец где?» Жена отвечает, что не ведает – дескать, пропал где-то. А тут как на зло взялся Петруха. Услышал про отца, подбежал к матери, дёргает её за подол и громко так говорит: «Мамка, а тятька-то исть хочет!» Отца, конечно, тут же взяли и, не раздумывая, прямо на улице, на глазах у семьи снесли саблей голову. Всю жизнь Петька носил в себе эту вину, маялся – как батьку под смерть подвёл. Тимоха помнит Петра Желонкина, он потом счетоводом в колхозе был, да уж тоже помер. А ещё пришли на ум Тимохе слова его родной бабки Василисы. Она говорила: «Зорили все – и Колчак, и наши. Придут в избу, покажут нагайку – и корми их». Тимоха обвёл глазами кладбище, и подумалось ему: «А ведь все они где-то здесь схоронены, где ж им ещё-то быть». Могилку Желонкина он уже видел здесь – вон там, за берёзами, наискосок. А где же все прочие – те, о которых шла речь в воспоминаниях стариков о минувших временах? И как теперь их разыскать? Безымянных могил было достаточно, но как определить, доискаться? «Ох, горе – жить на косогоре», – выдохнул из себя Тимоха и вновь принялся за работу.
оту.