Кукушкин родник-4

Ирина Сиротина
Сговорился Тимоха ещё с двумя мужиками: с Васькой Яшкиным и Витюхой Путинцевым. Добыли они у одних в соседней деревне старенькую ГАЗель, сгоняли в райцентр в магазин, выбрали подходящую трубу и к вечеру того же дня были уже у родника. Они всё правильно рассчитали: вечером пришлых рабочих на участке уже не было. Но в линию, как солдаты в строю, один за одним стояли вкопанные в землю столбы. Они уходили куда-то вдаль и там терялись за деревьями. Мужики решили забрать родник в трубу и вывести за пределы ограждённого участка. Прорыли по склону холма траншею, заложили в неё трубы, заварили и вывели конец к подножию бугра. Потом всё это дело засыпали, оставив только железный конец, через который теперь изливалась вода. Под ним вырыли ямку. К вечеру другого дня работа была закончена. Благо это был выходной. И на закате Тимоха вновь водрузил на жерди свою дощечку с надписью «Кукушкин родник». Источник снова стал доступен. Но на этот раз в нем уже не было прежнего благолепия.



Где-то с месяц ещё служил родник сельчанам в новом обличье. И все приходили к Тимохе во двор и благодарили за сметливость и сообразительность. Но, как говорится, недолго музыка играла. Тимоха частенько ходил навестить родник, и как-то раз, ещё совсем рано поутру, он по обычаю начал свой обход лесных владений с источника. Когда он подошёл к холму, то увидел, что по всей его поверхности вкривь и вкось лежат разбросанные трубы. Жердина с табличкой «Кукушкин родник» как попало валялась в траве. Вода уже не сочилась, не стекала в ямку. Кто-то перерезал трубу. Родник остался за крепким, выше роста человека, металлическим забором. Теперь уже для жителей деревни источник иссяк.
Тимоху охватила ярость, в нём закипела кровь. Вне себя он поспешил вдоль глухого забора, набрёл на нечто, напоминающее ворота, и стал что есть силы колотиться в них. Долго не было ответа, только истово лаяли за изгородью собаки. Но Тимоха кричал, бил кулаками и палкой в металлический заплот. Наконец звякнул замок и вышел заспанный охранник. Это был уже другой человек, но тоже в камуфляже. Он тёр бычий затылок и сходу набросился на Тимоху.
– Какого лешего надо? Чо с утра всколготился, шухер наводишь? Старый, так не спится? Поднял всю округу! – вытряхнул из себя охранник, увидев перед собой Тимоху.
– Зачем вы трубу отрезали, родник порушили, людей без воды оставили? – возмущался Тимоха. – Вот я тебя щас палкой оховячу!
– О, так это ты, что ль, Кулибин, свою конструкцию тут наладил? Задал только лишней работы – она у нас в смету не входила. Не суйся сюда, понял, пень замшелый! Не твоё это, не твоё, и не устанавливай здесь свои порядки. И не буянь. Скажи спасибо, что хозяина здесь сейчас нету, а то бы он тебя чисто конкретно безо всяких там вась-вась.
Он развернул Тимоху к себе спиной и подтолкнул вперёд.
– Ступай, дед, по холодочку, пригрей свою бабку, небось у неё кровь остыла. И смотри у меня: сюда больше – ни ногой, увижу – не ручаюсь, что часом вдруг в бане не угоришь.
С этими словами он запалил сигаретку, повернулся и запер ворота.



Тимоха сам не свой спустился с холма, примостился у пересохшего источника. Земля в ямке была ещё сырая. Он сел возле неё и заплакал – навзрыд, от бессилья. Раньше он чувствовал себя на этой земле своим человеком, где мог передвигаться свободно, где всё вокруг было ему знакомо сызмальства – каждый куст, каждое дерево, каждая былинка. И они друг дружку понимали. Травы лечили, лес кормил, укрывал в непогоду, дарил теплом от дров в зимней печи. Но более всего согревала душу, как бы раздвигала её и окрыляла, та красота, которую изо дня в день в любую погоду и в любое время года излучала природа. И душа полнилась этой красотой, приподнимала куда-то ввысь, и тогда охватывало лёгкое, но такое огромное – до самого горизонта – ощущение свободы. И чувствовал он своё место в мире, что отсюда он родом, из этих краёв, а не какое-то перекати-поле. Так он и жил всю жизнь, а тут точно волю у него отрезали. Прежде куда бы он ни пошёл, не было ему нигде отказу, укороту, а тут вдруг будто поперёк его свободы разом выстроили преграду. И сам он стал какой-то куцый. Впервые Тимоха ощутил себя сиротой в мире. Рядом с пересохшим родником он плакал безутешно, и обильные слёзы, каких он не помнил с поры раннего детства, проливались сквозь пальцы рук, которыми он закрывал лицо. Травинки вздрагивали, когда на них падала тяжёлая слеза и, казалось, тоже горевали вместе с ним и тихонько шептались, утешая. Тимоха выплакался до полного опустошения. Он сидел и не чувствовал ни дуновенья ветра, не слышал лепета лесных птиц, ни стрекотания и жужжания насекомых. Не чувствовал он и тёплых лучей солнца, которое уже разгорелось к полудню, ухо не воспринимало лая собак, что иногда взбрёхивали за железным забором частного владения, стук и визг инструментов, доносившихся оттуда. Казалось, он оглох и потерял способность воспринимать действительность. Выпотрошенный, с оставленной Богом душой, лежал Тимоха в траве и по временам вздрагивал, как долго ещё вздрагивают дети после горького продолжительного плача. Так он пробыл у мёртвого источника до самого вечера и только в лучах убывающего заката явился на порог своей избы.



– Всё, старуха, – хмуро промолвил он, сев на табурет и не снимая сапог у порога, – сдаётся, прокричал мой петух.
– Какой такой петух, – отозвалась Настасья, – полно борОнить – молотишь, знай, без толку. Садись, вечерять будем.
Долго не видали Тимоху с той поры на улице – всё копошился у себя в ограде, что-то мастерил.
– То за одно примусь, то за другое – ни одно заделье не выходит: всё не так да не эдак, – жаловался он. – Вот в руках чего-то не стало, дёрживо какое-то пропало, ушло что-то, а может, жила какая внутри оборвалась – не пойму чегой-то. И всё мне как будто опостылело, всё поперёк души. Иной раз встанет комом вот здесь, гляди-ка, – и он показывает кулаком под левое ребро, – и не могу избыть никуда – ни проглотить, ни чо. Жду, когда рассосётся, а поди-ка ты – никак.
А то стал ходить на дальние огороды. Сядет, обопрётся локтем о колено, ладонью подопрёт щёку и сидит едва не целый день. А потом приметили, что Тимоха зачастил на кладбище. Как прежде ходил по полям да оврагам, так теперь – на кладбище. Деревенских заинтересовало: и что ж он там делает? Те, что ходили поминать своих покойников, говорили: обустраивает могилки – поправляет кресты, которые покосились или хуже того – упали, красит звёзды и памятники. В общем, поправляет захоронения. Убрал валежник, почистил территорию. Раньше, бывало, между могилок с трудом протиснешься – так тесно они срослись между собой – он поправил дорожки. Где надо скосил траву, кое-где посадил кустарники – рябину, сирень, шиповник. У иных могил воткнул по ёлочке, на забытых уже холмиках посадил цветы. Не обошёл вниманием и ограду: укрепил завалившийся штакетник, где-то подлатал, а затем взялся красить его зелёной краской – под цвет травы и листвы. Люди, конечно, говорили ему спасибо, потому что в работе по обустройству кладбища он не обходил вниманием и могилы их родственников. А всё же замечали меж собой: «Неймётся же человеку, всё у него какая-то забота. Сидел бы себе на печи – не молоденький ведь уже».