Однажды ясным июньским днём на двор к Тимохе влетела Анжелка, внучка Митьки Шипулина, бывшего полевого бригадира, и блажит от самых дверей:
– Дядька Тимофей, дядька Тимофей, родник отбирают! Что делать? Отбирают родник!
Хорошо, что в тот день Тимоха был дома и не унесло его бродить по полям да оврагам. Вышел он из сарая, где обтёсывал балясину для какой-то новой своей задумки.
– Чо галдишь-то, чо борОнишь? Кто родник отбирает? Как это можно? Такого не бывает, – махнул рукой Тимоха.
– А вот и бывает, а вот и бывает, – чуть не в слезах доказывает Анжелка. – Послала меня баба Лиза на родник – в боку у неё что-то закололо. Говорит: сбегай за лекарством. Я и пошла, а там дядьки с рулеткой шныряют. Железок понакидали и чего-то там вымеряют. Я – к роднику, а они мне даже набрать воды не позволили, говорят, что это уже не наше. Они меня прогнали, я иду и плачу. Что я бабе Лизе скажу? Вот гляди, даже полторашки пустые. Там ещё один дядька с канистрой за водой приходил. Он с ними чуть не в драку, но они и его попёрли. Никому воды не дают, – разрыдалась Анжелка.
– Погодь, погодь, – Тимоха смешался в недоумении, глаза его, всегда живые, как будто остановились, застыли. – Это кто ж там борОздит, препятствует. Нет такого закону, чтоб запрещать воду брать. А люди кто такие? Откуда взялись?
– Не знаю я тех людей, я их впервые видела. Все как один бугаи и одеты по-солдатскому, в форму, – объясняла Анжелка, сбиваясь и едва не давясь словами.
– Как же так-то? По какому такому закону у людей воду отбирать? – Тимоха с досады в сердцах ударил себя по рабочим в пятнах краски штанам. – Кто такие? Мой родник! Кто позволил? Ты иди, Анжелка, иди. Я щас сам туда сбегаю. Эх ты, ну ты, какое дело…
Тимоха натянул сапоги, прикрылся сверху кепчонкой, взял в руки свою привычную палку и бегом поспешил к источнику. Путь был хотя и неблизкий, но привычный к дальним переходам Тимоха одолел его довольно быстро. Когда он взбирался на бугор по тропе к роднику, он услышал мужские голоса. И уже на взгорке увидел, что штакетник у родника разобран и лежит в стороне. Лесина с его стихами выдернута из земли и выброшена в траву на склон. По другую сторону от неё, на особицу, валяется его гордость – табличка с надписью «Кукушкин родник». Тимоха первым делом поднял её с земли, очистил рукой, прижал к груди и пошёл объясняться к людям.
– Чего безобразничаете тут, чего борОздите? По какому праву хозяйничаете и родник бесхозите, а людей воды лишаете? А которые люди, между прочим, той водой лечатся, – кипел Тимоха благородным гневом.
Тут из группы бравых молодцов, всех как один одетых в защитный камуфляж, отделился один, плотный и высокий, с крупной коротко стриженой головой, прикрытой тоже камуфляжной кепкой с длинным козырьком.
– Чего кипятишься, папаша? – сказал он, направляясь к Тимохе. – Теперь сюда ходить запрещено, это частное владение. Пойми, папаша, ча-астное владе-ение, – повторил он, растягивая слоги. – Земля и всё, что находится на этом участке – всё это принадлежит собственнику. Ты это в свою голову прими и забудь сюда дорогу и прочим накажи.
– Какому такому собственнику? Если на то пошло, то собственник тут я! Видишь это? – и он сунул прямо в глаза пришлому мужику дощечку с надписью «Кукушкин родник». – Видишь, ай нет: Кукушкин, это я – Кукушкин, – ударил себя в грудь кулаком Тимоха. – Я, понимаешь? Я тот родник нашёл, я же его и обиходил, и все миром пользуются и спасибо говорят. А вы что здесь борОздите, свои порядки наводите, хозяевА выискались! – доказывал свою правоту Тимоха.
Бравый мужик взял Тимоху за плечи.
– Вот что, старик, ты тут свои права качаешь, а нету у тебя прав. Устарел ты для нынешних времён. Сказано: продан этот участок со всем, что на нём есть. Приедет хозяин, построит усадьбу, и всё здесь будет принадлежать ему. А ты, папаша, понапрасну не серчай, а то, неровен час, инфаркт схватишь и дуба дашь.
Тут в стороне как раз послышалось конское ржание, потом какой-то металлический звук. Оказалось, что это Петруха Колобродов пригнал свою бестарку за водой. Он снял с неё флягу и принялся наполнять ковшом. Тут бравый мужик из пришлых отошёл от Тимохи и тормознул Петруху, объясняя, что отныне здесь брать воду запрещено. Бесстрашным бойким воробьём Тимоха набросился на мужика в камуфляже. Он и впрямь напоминал воробья: небольшого росточка, сухопарый, в пегом пиджачишке и в тёмных, в пятнах краски штанах, серой замасленной кепчонке, востроносый, он наскоками нападал на этакого откормленного петуха – хозяина птичьего двора.
– Ты пойми, – тыкал Тимоха сухим пальцем в обтянутую камуфляжем грудь. – У него мать болеет поджелудочной железой, он с этой флягой сюда каждый раз за десять вёрст ездит. Не может она без этой воды… Что вы творите – лечиться не даёте, людям жизнь укорачиваете! Мой родник это, и мне решать, кого поить. Вот раньше всё искали врагов народа, а вы вот враги народа и есть – самые настоящие. Таких ещё и не бывало. Я в район поеду!
– Уймись, говорю, папаша, – сплюнул камуфляж, – мы тут люди подневольные. Наше дело на текущий момент – участок огородить. И твой родник как раз отходит на этот участок. Пока мы вроем столбы. А через неделю-другую приедем устанавливать забор. Пока ладно, так уж и быть. Воду брать разрешаю. Но как поставим забор, всё – кранты, дорога сюда закрыта. А в район не езди. Побереги ноги, зря сапоги истопчешь.
Петруха скорей-скорей, прямо-таки бегом набирал воду во флягу. От неожиданного поворота событий он вытаращил глаза, они у него прямо на лоб полезли. Он не встревал в разговор, а только торопился наполнить флягу и поскорее отбыть восвояси.
– Набирайте флягу и ступайте, – бросил им напоследок здоровяк в камуфляже и направился к своим работникам, которые уже занялись установкой столбов.
Тимоха всё еще пребывал в недоумении, он стоял как оглоушенный. Вот так, наверное, чувствует себя рыба, когда её глушат. Он не мог взять в толк, как это земля, которую он и его предки исходили вдоль и поперёк и всегда считали своёю, вот так в одночасье стала вдруг чужой и теперь называется частной собственностью. Он засунул дощечку с надписью под мышку, снял кепчонку и поскрёб затылок, потоптался на месте в недоумении, как бы не понимая, куда ему теперь направляться, и побрёл к Петрухе, который уже завершал свою работу. Вместе они спустили флягу с холма, погрузили её на бестарку и встали, опершись на доски, которые с двух сторон окаймляли телегу. Так они стояли молча, пока Тимоха не промолвил в раздумье.
– Чего делать-то теперь будем? Как жить? Этак нам ничего не оставят. Эвона что деньги вершат.
– Я вот не знаю, что матери скажу – она на эту воду чуть не молится, и без неё ни-ни: ни тебе попить, ни чаю там, ни чего сготовить… И пьёт её как лекарство натощак – утром, в обед и на ночь. Она же вся на желчь изойдёт и нас изведёт. Вот житуха настала… Воды и той не положено. – Петруха прихлопнул на щеке комара, стряхнул и взял было поводья, но Тимоха остановил его.
– Погодь, – тронул он Петра за локоть. – Кажись, я кое-что придумал, только на этот раз мне помощники требуются.
Тимохе и впрямь пришел на ум план. В запасе у него была как минимум неделя, ведь мужик на участке сказал, что забор они будут городить не раньше, чем через неделю. И Тимоха принялся осуществлять задуманное. Для начала он всё же съездил в район. И там ему удалось узнать, что действительно участок, на котором расположен Кукушкин родник, купил известный предприниматель по фамилии Пупырь, по имени-отчеству Вольдемар Васильевич. На осуществление задуманного оставалось не так уж много времени. Однажды он говорит своей жене Настасье:
– Слышь, старуха, мне край как деньги нужны, доставай-ка свои гробовые, что на смерть припасла. Помирать нам ещё не срок. А родник спасать надо.
– Чево удумал, старый, всё на тебя угомону нет, всюду ты лезешь, будто кроме тебя людей нету. Вот пускай соберут с каждого двора, кому твой родник нужон, вот тебе и деньги. А помирать тут не угадаешь. Не зря говорят: помирать да родить – нельзя годить. Вон возьми Матрёну Лыкову. Только вечор мы с ней уговорились по грибы идти – а она, глядь, к утру уже на столе лежит. Я пришла к ним и говорю: «Что, Матрёна, лежишь – не бежишь?» Не дам тебе денег – вот весь мой сказ.
– Да ладно. Будет тебе решать за мужика. Займись лучше стряпнёй, всей своей бабьей музыкой. В мужичьи дела не влезай, – рассерчал Тимоха.
– Ну чо ты всё вздуриваш, – не сдавалась Настасья, – погляди на других, взАболь дурковатых таких боле нету. И всюду-то тебе надо, и всюду-то ты встриёшь – нету у бочки боле затычки окромя тебя.
– Во взбалабошилась, – не унимался Тимоха.
Жена только рукой махнула – отвяжись, мол. Потом пошла на кухню, загремела кастрюлями, и вскоре оттуда донёсся её голос:
– Иди исть, что ли, картошка пока горяченькая, всварку, остынет – не та уже будет.
Настасья прежде говорила более правильным, скажем так, грамотным языком. Но к старости повернуло её на старину. Ей как будто не стало хватать привычных слов, и вспомнила она, как говаривали её дед с бабкой. Забытые ныне деревенские слова она как бы извлекла из старого сундука, встряхнула, сдула с них пыль и стала пользоваться ими в обиходе, как обжитой домашней утварью.
Тимоха и впрямь пошёл по дворам, но собрал самую малость. Ничего не оставалось делать, да и время поджимало, и утянул он у своей бабки из-за божницы десять тысяч. С некоторых пор Настасья стала, как говорят у нас, боговерующей. Это уж когда вышла на пенсию, а прежде о Боге не думала и лба не крестила. А тут благо в избе в углу ещё от стариков осталась так и не убранная полочка, божница. Повытаскивала из дальних углов, куда смолоду попрятала ещё дедовские образа, почистила, вернула их на место, украсила рушниками да цветами, как в старину, подвесила лампадку и стала молиться поутру и на ночь. И всё ж рискнул Тимоха, протянул руку за божничку – на святое, а про себя решил, что вернёт всё до копейки в сохранности: грибов, ягод насобирает или рыбы наловит и снесёт на трассу продать, а помирать им ещё не срок. Так решил он про себя.