Ключ с тихим потрескиванием, как червь, вползал в замочную скважину, перепрыгивая через столбики и канавки, перевшись, он, сделал три быстрых оборота, вынимая из дверного проема металлические стержни. Открыв проход, ключ с таким же тихим потрескиванием вышел наружу. Матвей нажал на ручку и сделал два шага вперед. Дверь отсекла враждебный мир от домашнего комфорта и защищенности. Осторожно опустил пакеты с продуктами, в основном овощами, и разулся. Машинально бросил ключи на полку перед зеркалом, солнечные очки легли рядом, уставившись темно-коричневыми стеклами в свое отражение. Дина с Машей уехали к матери. Они собирались поехать все вместе, но у Дона был очень сухой и горячий нос и Матвей остался. Утром позвонил ветеринар и рассказал о результатах анализов. Пёс лежал не двигаясь, словно спал, только Дон днем не спал вообще. Матвей замер, над собакой не пуская в голову жуткие мысли, которые лезли туда изо всех сил, он даже руку остановил полуподнятой и боялся глубоко вздохнуть, так и стоял, втягивая глубоко, мелкими частями воздух. Пёс почувствовал хозяина, открыл глаза и поднял морду вяло, метя по полу хвостом. Матвей не на шутку испугался. Вообще с чего он вдруг решил, что с Доном что-то плохое случилось? Наверно потому, что Дон всегда стоял у двери, когда ключа ещё даже не был в двери. Отметив про себя закисшие глаза Дона, он обнял его за голову и потеребил за ухом. Матвей взял пакеты с покупками и понес их на кухню, Дон вяло поплелся за ним.
Они были на улице уже пятнадцать минут, но Дон не сделал ни шага. Они так и простояли на лужайке. Дон лишь сходил по нужде и больше не проявил никакого интереса к окружающему миру. И они вернулись домой раньше обычного. Видно все же драка с уличным псом оставила свои последствия. Крови Дон потерял немного, пес он был крепкий, но возраст все же давал о себе знать и Матвей волновался.
Матвей прошел на кухню, включил чайник и задумался чем поужинать. За окном моросило, готовить настроения не было. Он поставил на плиту воду, достал магазинные пельмени. К тому времени как он умоется вода закипит. Ужинать он начал без аппетита. Дон есть отказался.
За окном ветер раскачивал ветки, и листья шумели как перед грозой. Где-то вдали меж облаков в полутьме сверкнула молния. Матвей любил грозы, он их считал самым красивейшим явлением природы, которое может позволить себе горожанин. Когда гром разбивает небо на куски и, кажется, что все вокруг тебя рушится, ветер и дождь с такой силой бьет в окна, словно хочет вырвать тебя из дома, где-то внутри живота что-то немного крутит. В глубине души затаивается страх и уважение перед стихией. Оно вдохновляет на уют и безмятежность. Хочется залезть под плед с книгой или провести вечер со смазливым фильмом. Матвей же любил размышлять. Но больше он думал о прожитых годах, нет, он не был стар и не считал себя человеком, который уже доживает до пенсии и жалеет о том, что в жизни так и не осуществил какие-то планы. Хотя уже лет десять, как обзавёлся серебристыми висками и небольшим брюшком, хоть и хорошо ладил с беговой дорожкой. Он до сих пор строит планы на будущее, но переоценивать свои поступки, действия он любил. Но больше он любил думать о Маше. С Диной они познакомились уже, когда Матвей пережил развод, а детьми так и не обзавелся. Маша родилась примерно в такую же погоду. Он простоял до утра в больнице, глядя как по ночному стеклу бегло и криво текут дорожки воды, изредка освещаемые яркими вспышками, как из фотоаппарата.
Дожевав первый пельмень, посмотрел в тарелку и отодвинул её от себя.
Погрузив квартиру в кромешную тьму, Матвей лег в постель на одеяло. Все тело покрылось испариной. Он пошел на кухню и залпом выпил два стакана воды. Дон тихо лежал. Пустая квартира, опустилась в гудящую тишину. Матвей лежал и вглядывался в играющий свет с улицы на стене и потолке. Сизый свет перекатывал замысловатые фигуры от одной стены к другой, словно им жонглировал загадочный, невидимый циркач.
Матвей открыл глаза прислушиваясь. Не показался ли ему чей–то вой, или это был сон. Кажется, он не заметил, как уснул. Дождь закончился, но ветер все еще бил в окна. Скорее всего, была еще глубокая ночь. Из коридора послышалось скуление. Матвей встал, щелкнул в коридоре выключателем, свет тут же обнажил все вокруг. Дон сидел, вжавшись в угол и поскуливал.
- Ну-ну мальчик. Ну, успокойся. Что с тобой? – Матвей присел рядом с питомцем и прижал большую голову Дона к груди. Пёс еле слышно поскуливал, словно жаловался. Волнение Дона передалось хозяину. Дон был далеко не молод и Матвей все чаще ловил себя на мысли, что может потерять, его буквально в любой день. Слезы покатились из его глаз, он сидел на полу в коридоре и не мог сдерживаться. Они так и сидели вместе, слегка покачиваясь, как родитель с малышом. Утром он последний раз отвезет Дона к ветеринару и потеряет навсегда. Он вспомнил перепуганные глаза собаки вчера утром, непонимающе смотрящие в глаза хозяину, которая решила встать и не могла понять, почему тащит задние лапы за собой по полу. Матвей даже перенес деловую встречу. Маша с Диной даже не смогут с ним попрощаться. Может оно и к лучшему. Стоять и смотреть, как инъекция медленно отнимает жизнь у их Дона.
Они сидели на полу, Матвей прижимал огромную голову собаки. Он не разу не видел, чтобы собака плакала, но сейчас у Дона под блестящими глазами намокала шерсть. Диафильм жизни прокручивал слайды. А забавно было, когда Дон маленьким сжевал туфли Динары. Ох, и крику было! У Матвея вырвался смешок сквозь слезы на смешное теперь воспоминание. Почему собаки так любят обувь? Матвею эти туфли не очень нравились, но Дон, конечно, был не прав, он тогда словно его мысли прочитал. А теперь этот вчерашний анализ у врача! Анализ показал, что процесс необратим. Страшнее решения он еще в жизни не принимал. Ему еле удалось уговорить врача на последнюю ночь с собакой. Подписал бумаги об ответственности, словно ставил подпись под смертным приговором. Господи, как же так?
Рассвет он встретил на кухне за шестой чашкой кофе. Завтракал он медленно, не торопясь, как бы оттягивая минуту, когда нужно будет ехать к ветеринару. Он давно не завтракал в одиночестве. Да пожалуй, он и не завтракал один ни разу, они всегда завтракали втроем. Как-то они в горах не могли найти дорогу назад в гостиницу, незнакомая страна, деревья и солнце уже начинало клониться к закату и они с Диной начали впадать в панику. Легкая дрожь в ногах и голосе, и приближение темноты все вело к потере контроля.
- Пап, мне обяжательно нужно на ночь выпить штакан шока, иначе я не ушну.
Матвей присел на корточки возле Маши. Она смотрела ему прямо в глаза, в них не было ни капли страха. Она верила в отца, ничего с ним не боялась.
- И вообще, папаська, у меня штолько дел еще впереди!
Не один человек не вселял в него столько сил, никто не мог его в эти минуты победить. Он был всесилен. Он мог дорогу пробить кулаками сквозь горы, если понадобиться. Через сорок минут они уже ужинали в кафе, с волнением вспоминая приключения.
***
Причина ссоры была пустяковая. Но одна ссора переросла во вторую. Вторая наложилась на первую и переросла в обиду. И через неделю это был уже не снежный ком, а их как лавиной накрыло. У Матвея не складывалось на работе, причем уже около трех недель и напряжение было жуткое. Дина тоже была что-то не в духе, скорее ей передалось тревожное настроение. В душе жуткое смятение, повторяющееся рутинные действия работа-дом-работа, хочется прекратить каждый день, но когда ощущаешь положение дел, практически физически вдруг понимаешь, что подобная рутина оказывается, не так плоха и даже деньги устраивают и те нападки на него, по крайней мере, некоторые вполне справедливы. Даже спать не хотелось ложиться, потому что чувство, что стоит уснуть, и через мгновение надо вставать и идти на работу, угнетало. Казалось, что если не ложиться, то до момента выхода из квартиры довольно много времени, практически, как день выходного. Было поздно, около одиннадцати вечера. И вот они кричат друг на друга, причем уже далеко от причины спора, гнев растет с каждым словом, с каждым противоречием, и просто сам по себе. Матвей не выдержал, замахнулся… и в ту же минуту увидел в дверях детской сонную Машу. Ее взгляд смерчем пронесся сквозь голову, холодный пот облил спину и ладошки. Она просто стояла, а в глазках наливались слезы. Смерч совести пронесся тягачом, по душе, который вмиг сбил Матвея с ног. Он не мог подняться еще около недели. Как же гнусно себя почувствовал! Ничего не произошло, но очень хотелось стать маленьким и спрятаться где-нибудь под креслом. Наутро свалился с температурой под сорок. Чувство вины так сильно избила организм, что вылилось в психосоматику. Проблема с работой улетучилась и стала такой микроскопической, что решилась в одну минуту. А взгляд огромных, испуганных глаз стоял каждый раз, когда назревал скандал, и он просто гас по дороге. С тех пор прошло около одиннадцати лет, и Матвей не помнил ни одной серьезной ссоры в семье.
***
Но как он не старался – завтрак все же закончился. Он посидел ещё минуту глядя в окно и уже мысленно вставал со стула раз пятьдесят, только ноги не двигались, они, словно стали чужими. Взглянув на часы, он все же встал и пошел в прихожую, где лежал Дон. Но Дон не стремился куда-то идти, и мотал головой, не давая возможности зацепить поводок. Матвей старался не смотреть Дону в глаза.
- Успокойся, - Матвей сам не знал, кому говорил, псу или себе.
Но Дон не унимался. Потом произошло то, что Матвей совсем не ожидал, и повергло его в полное замешательство – Дон вырвался и забился в угол. Он весь трясся, тихо скуля и смотрел на хозяина, словно нашкодивший щенок. Матвей встал как вкопанный. Кровь стыда и чувства вины прилила к его лицу раскаленной лавой. Он почувствовал, как начинала болеть голова. Он так и стоял с протянутыми руками с поводком и намордником. Вокруг его головы летали свинцовые плиты с высеченными вопросами, на которые он не видел ответа. Матвей неуверенно попытался надеть намордник, но Дон вдруг клацнул зубами в сантиметре от руки хозяина разбрызгав слюну. Ослушался! Набросился! За четырнадцать лет Дон даже на улице не позволял себе справлять нужду пока ему не разрешали. Скуление постепенно переросло в рык. Матвей решительно двинулся на Дона…и Дон прыгнул...
Матвей упал под тяжестью восьмидесяти килограмм и сквозь наплывающую тьму через затылок, почувствовал, как острые, раскалённые спицы проходят сквозь плечо. По руке забегали тысячи искринок, покалывая руку от шеи до кончиков пальцев. Мимо него проплывали непонятные чёрные круги, тело двигалось, словно тесто под руками пекаря. Чьё-то колено ударило уже чужую собаку в бок, кажется это был он и его Дон, но не хотелось так думать, хотелось, чтобы это был другой пёс и его хозяин. Что-то треснуло в боку. Матвей ногами отпихнул далеко собаку. Пёс проехал по паркету и не шевелился. Перед глазами запрыгали чёрные точки, они притягивали, тащили, куда-то насильно по туннелю, а потом кругами раздвинулись и тьма заполнила всю комнату.
Свет проявлялся как-то по-дурацки, каким-то синим цветом. Расплываясь пульсирующими пятнами, в беловатом окаймлении, пятна двигались по комнате, в зависимости от сосредоточенности взгляда. Фокус наводился с трудом. Комната была уже другая. Как он оказался в спальне? Дверь прижата комодом!? Комодом, который он с трудом придвинул к стене, когда он заполнился бельем, а тут он с противоположной стены, через полкомнаты был придавлен к двери! В голове этого момента вообще не было, словно он вышел во время фильма на кухню, и произошло что-то важное, и теперь он не мог понять, откуда последствия.
Пол залит кровью.
"Дина прибьет меня!» - Мелькнуло в голове. – «А может и не придется».
Он пошарил по постели ладонью в поисках неизвестно чего.
«Блин! И постель тоже! Мне точно конец!» Около месяца, Дина ходила вокруг да около этого постельного набора. Она так много говорила о нем, уже практически застилала ею постель. Итальянский, из китайского шелка, он стоил, чуть ли не дороже кровати, и Матвей однажды сдался. Они не были стеснены в финансах, но Матвей не видел в этом ни капли логики, покупать простынь по цене, словно это династии Минь, и для чего спустя пять минут ведь все равно спишь и частенько в пижаме, пока на их годовщину, неделю назад, Дина не постелила её. Он подумал, что спустился в горное озеро, заполняемое сверху водопадом. Да, чёрт возьми, он купит еще не один такой постельный набор! Это уж точно! Но ценность этой постели была в том, что их годовщина, благодаря этому шелку превратился в их первую ночь. Он вспомнил ее обнаженное тело, выгодно подчеркиваемое шоколадным шелком, Немного полусогнутые, сомкнутые ноги, склонились набок, пальцы ног и ступни вытянулись, спина изящно изогнулась, волосы волнами раскинулись, руки и тонкие пальцы тянулись вверх, всё тело превратилось в струну. Грудь, высоко приподнималась, от глубоких вздохов. Он обожал ее фигуру, ему нравилось смотреть, как на неё оглядываются на улицы, ему кружило голову о мысли, что такое тело лишь его. И признаваясь себе, возможно, о той ночи, что подарила ему Дина на этой постели, он будет жалеть больше чем, сама Дина.
За дверью всё было тихо. Матвей с зубным скрежетом и невольным стоном, снял рубашку и прижал к плечу. Каждое движение и даже вдох и выдох отдавались по всему телу, словно по нему ездил каток, туда-сюда. Руки, неуклюже и трясясь, шарили по тумбочке, роняя всё на пол. В ящике нашлись обезболивающие, правда, от зубной боли, но сейчас хотя бы это. Щелкнув фольгой, на руку упали два белых кружка, без воды было тяжело глотать, к тому же во рту все пересохло. Губы были похожи на деревянные прищепки. Ощущение было, словно глотаешь губку для мытья посуды. Горечь объяла язык. Таблетки встали поперёк горла. Кое-как удалось их проглотить. При закрытых глазах рука то увеличивалась до гигантских размеров, то уменьшалась до детской. Крепко зажмурив и через, чур, широко открыв глаза, Матвей постарался не отключаться. Удавалось это с трудом, казалось, сна не было месяц. Рубашка промокла, но кровь всё ещё сочилась. На корточках, шатаясь, он пополз к трюмо, уронив половину содержимого столика и нащупав знакомый флакончик, теми же движениями он вернулся назад на кровать. Матвей видел десятки боев по боксу и все время сомневался, что можно нокаутировать до такого состояния, а поворачивался с бока на спину минут десять. Тяжело дыша как после восхождения на пик. Вернув немного сил, он открутил колпачок со своей туалетной воды, провозившись, минут десять и решил сделать это на счет три. Досчитав до… двадцати восьми, потом все же решил считать до трех. Посчитав раз пятнадцать до трех, он положил на лицо подушку и не думая о числах со всего маху плеснул в рану одеколон. Пересохший крик утонул в подушке, откинув, ее Матвей хватал воздух огромными глотками, красные пятна надвигались на глаза, губы мгновенно пересохли до уровня песка в Сахаре, когда солнце в зените. Потом опять вокруг все потухло.
Темно.
Но глаза то моргают.
С ума сойти, на улице ночь. Казалось, он минуту назад собирался везти Дона в ветлечебницу. При воспоминании о Доне, на глаза навернулись слёзы. Голова раскалывалась, было чувство, что лежишь на взлетной полосе, среди гудящих аэробусов. Встав на локте, застонав от боли, повалился назад на спину. Отдышавшись, потянулся вверх и с четвёртой попытки бра все же загорелась. Сильно тошнило. И наверно была температура, положив ладонь на лоб. Лицо было потным. Он только сейчас почувствовал, что постель мокрая, даже подушка промокла от пота. В комнате стоял сильный запах его любимой туалетной воды. Очень сильный. Тошнотворный.
- Одно радует, если сдохну, все просто умрут от зависти от того, как мой разлагающийся труп в гробу пахнет. – Сухие губы едва шевелились. Услышав свой хриплый, едва слышный голос
Кровь на руке запеклась. Скривив лицо от боли, Матвей взглянул на рану. Плечо было порвано, обнаженная плоть распухла. Оголенная ключица была перекушена пополам. Но как пахла! Матвея вырвало. Во рту появился жуткий привкус какой-то желчи. Пить хотелось жутко. За дверью было тихо, но Он там! Матвей знал это. Да. Он там, и это уже не его собака. Это оборотень, который не узнает своих. Он всегда прививал Дона, но уже года два не водил к ветеринару. Годы без проблем притупили чувство страха и теперь его Дон умрет в страшных муках. Он читал о болезни бешенства еще, когда Дон был маленьким и помнил о глоточных спазмах, о мышечных судорогах и на всё это он обрек Дона. Он не верил, что на склоне лет Дону нужны эти прививки, да и где он мог её подхватить, о бешенстве никогда не видно, не слышно. Единичные случаи с уличными собаками. И он виноват, что Дон стал таким. В кухне раздался звонок телефона. Спасение было всего в нескольких метрах, но он мог лишь лежать и слушать мелодию, «поставленную на Машу», пока музыка не оборвалась. Он прикрыл глаза. Из-под век потекли слёзы.
«Как не страшно, и как не отталкиваешь мысль, но ведь реальность - есть реальность и надо смело смотреть правде в глаза. Можно обмануть другого, чтобы не обидеть, чтобы сохранить отношения, обмануть, чтобы спасти кого-то. Но нельзя обманывать себя. Никогда. Иначе не сможешь реально оценивать ситуацию. Ну, так и что? А то, что, как ни крути, а тётка с косой придет очень скоро. Может она сейчас на моей кухне делает себе бутерброд. Прислонив косу у стола, высматривает в холодильнике помидоры, нарезает бекон, листья салата отрывает, как крылья у мухи. Свет из холодильника освещает ее фигуру, так и не вырвал ее лицо из-под капюшона. Встав у сумеречного окна, устало оглядывая ночной город. Луна, падая на ее темную фигуру, вырисовывает ее темную, всегда одинокую фигуру. Вот тебе, правда. Как быстро. Страшно. Очень страшно. Чёрт, а умирать-то не хотелось. Волна паники поднялась от пальцев ног, до макушки, заставив дрогнуть. Почему сейчас? Как же Машенька с Диной?» Сколько он повидал за свою жизнь!? Все время откладывал на потом. Как долго он тянул женитьбу с Диной. Все боялся, вдруг опять? Вдруг все повторится, как с первым браком?! И всегда удивлялся, почему Дина выбрала его? Он старался заслужить её, быть тем, кто достоин, чтобы быть рядом. Каждая его мысль была связанна с ней, любая мечта, или план, были пусты, просто выдумкой, если в ней не было Дины. Она умудрилась одним своим существованием сделать его счастливым. У неё всё так здорово и легко выходило, словно само собой разумеющееся. Даже когда она была рядом, ему было мало этого, он не мог насытиться ею.
Голова готова порваться пополам, и такое чувство, что глаза полны раскаленного угля. «Хотя по правде, жалеть не о чем. Я прожил славную жизнь. Я никогда не лгал себе. У меня много хороших воспоминаний, много я испытал счастья в этой жизни. Никого не обидел, ну так чтобы уж об этом сокрушаться. И раз так суждено, значит, так тому и быть. Смерть. Интересно, какая она? Просто отключишься и всё? Есть ли там тот самый свет в конце? Или все это.… Страшно. Да пожалуй. Почему все видят смерть чёрной? Это всё из-за страха наверно. Все боятся умереть, ведь не знаешь, что там, по ту сторону жизни, может пустота, и всё это очень мрачно, а страх только чёрный. Человек умирает, но ведь он кем-то был, что-то значил, что-то сделал. Он любил, был любим, им дорожили. И наверняка у каждого есть поступки, которые оставили свет в душе близких. А любовь! Это очень светлое чувство и если душа полна любви и воспоминания о нём несут свет. И даже после смерти, думаешь только, как было хорошо с ним, или с ней. И естественно этого человека не хватает. Так почему надо думать о смерти как о чем-то чёрном? Может она белая?» Он медленно закрыл глаза. «А говорил, что не обманываешь себя!» Матвей щелкнул кнопкой на бра, оказался в темноте. «Наверно это будет так. Кромешная тьма» Через пару секунд глаза различали знакомые очертания. Он закрыл глаза, рука так ныла, что хотелось её вырвать из плеча. Воды. Он сейчас сам бы кого-нибудь загрыз за стакан воды. Он огляделся, словно действительно искал кого-то со стаканом воды и горячим языком провел по губам, но он не очень двигался и движение получилось, словно он кого-то дразнит. Язык был похож на картон. И губы, словно кора дерева. Он представил, как трёт бумагой по стволу дерева. Получилось очень ярко. Сначала потихоньку, как бы пробуя, а потом заелозил. «Кажется, поднялась температура. Какая ночью оказывается тишина. Как умиротворенно. Маша сильно расстроится из-за Дона. Она выросла вместе с этой собакой. Господи, неужели Дон умрет!» Он только сейчас это почувствовал, словно смерть медленно провела холодной рукой по его щеке. У Матвея навернулись слезы и две раскалённые дорожки скатились из уголков глаз, правда, ему показалось, что кто-то просыпал песок на лице. Как же он скажет Маше? Маша ты знаешь, Дон... Дон... Чёрт, он не может это даже произнести в мыслях, как же он скажет ей, глядя в глаза? Маша. Утёнок, мой маленький. Он опустил веки уйти от этих мыслей и провалился во тьму владений Морфея.
Жёлтые птицы кружили вокруг него. Их было много. Они были легки и воздушны. Одна птица села ему на плечо, Матвей повернул голову, чтобы разглядеть её, но вместо неё был тополиный лист, опустив взгляд вниз, он увидел, что бредёт по щиколотку в листьях. Маша! Он улыбнулся. Они гуляли вместе. Да, он держал её за маленькую ладошку, а она ела сладкую вату, это было по дороге из детского сада. Дорога была восхитительной. Золотые деревья, с пронзёнными, яркими нитями солнца, путающимися в ветвях, стояли вдоль тротуара. Падающие листья кружили, на потоках воздуха, не торопясь падать на землю, словно мотыльки, сбившиеся с пути на ветру. Провода, свиснув со столбов кружевами, насвистывали заунылый мотив. На голубой полоске неба, утекающей вдоль аллеи, плыли тонкие облачка, как растянутая пряжа. Матвей невольно залюбовался красотой парка. Он протянул руку и стал перебирать пальцами солнце, как монету. Ветер подпрыгнув, одним взмахом взъерошивает ветви. Идя, на красноватый закат, он нанизывался на солнечные лучи. Она только, что была здесь. Он оглянулся назад, но её не было там, слева, справа.
Только сейчас она рассказывала ему о том, как они с Танькой подрались из-за куклы, теперь она рассказывает, как сдала на отлично сессию. Как же она быстро выросла! Потом он купил ей билет на чёртово колесо, и хоть он до чёртиков боялся высоты, никогда не отпускал её одну кататься. Теперь её нигде нет. И вообще никого нет. Днём в парке всегда много народу, к тому же сегодня воскресенье.
Сквозь шорох листьев он услышал шаги. Даже не услышал, ему почудилось, будто он слышит их. Он изо всех сил, лежа заваленным листьями, напряг слух. Вот! Ему не послышалось. Он продолжал вслушиваться. Еле различимо, где-то вдалеке. Он потихоньку начал подниматься, осторожно, словно боялся спугнуть этот трепетный звук. Стоя на коленях, он оглядывал пустынный парк. Там вдалеке, ему показалось вроде за дерево скрылось что-то белое. Он напряг глаза, даже виски заломило, но там ничего не было. Краем глаза он сбоку увидел какое-то движение, обернулся. Нет, ничего. Вот опять. Оглядывается. Опять ничего. Он резко оборачивается и.… Там, возле осины стоит белая собака. Нет, не просто белая, белый свет, словно изнутри пса исходит. Собака очень похожая на сеттера, но их не бывает таких размеров и уж точно таких ослепительно белых, и она смотрит прямо в глаза, ее небесно-голубые зрачки словно просят о чем-то. Он видел эти глаза, но ведь не бывает таких собак… Глаза! Он их уже видел,…где же…какое-то смутное воспоминание медленно всплывало. Тогда во время ссоры весь день был наперекосяк, все шло из рук вон плохо, даже самое обыденное дело. Эти глаза он видел поздно вечером в дверном проеме! Сколько в них боли, Господи, она словно вся из боли. Маленькие ручки теребили тряпичную куколку. «Ты. Это ты? Как? Почему? Что же я наделал?»
Его глаза застлали слёзы, и образ смылся. Прозрев, перед ним никого не было. Ветер понес листья с того места, где только, что был образ собаки.
Она стояла и смотрела на мамину щёку, на которой был горячий след от пощечины. И со стороны он видел, перекошенное яростью, своё лицо. Он словно вышел из своего тела и смотрел на себя со стороны, раз, за разом переживая свою жизнь. Сладкая вата упала на пол. Маша убежала в комнату. «Не-е-ет. Прости меня, девочка моя. Прости».
Матвей проснулся, с ужасом обтирая мокрые щёки. Невольно, после кошмара он поднялся на руках, втягивая весь воздух комнаты, но от боли повалился на спину. Страх пропитал его тело и одежду насквозь, мелкая ни на что не похожая дрожь пробежала по коже, и ему захотелось убежать от своих мыслей, но двигаться он не мог. Перед глазами всё плыло, тело находилось в кипящем масле, он готов был рвать себя на куски, не хотел жить с собой в одном теле, не Дон – это он был заражен бешенством. Он зверь. Он хотел всё изменить, но не мог. Неизбежность окутала его тело. Он просто лежал, и полузакрытыми, невидящими глазами смотрел вверх. Горячие струйки стекали по вискам. Как? Как ему жить дальше? Скрежеща зубами он стиснул в кулаки покрывало. ТО, что он умрёт, должно искупить вину. Перед ними, обоими. Это даже хорошо, что он умрёт. Простит ли его Дина, вернется ли?
За окном забрезжил рассвет. Сначала это было не понятно, но жизнь медленно затекала во всё вокруг – в стены, потолок, зеркало, шторы, кровать, птиц за окном. Но всё как-то менялось, нет, физических изменений не было, это чувствовалось внутри, наливалось светом, теплом, жизнью. Страшный сон затухал, сначала обрывками сюжета, потом путался в слайдах и потерялся вовсе.
Утренние, солнечные нити путались в ветвях, провода свисая с анорексичных столбов, кружевами, насвистывали мотив, ветер, подпрыгнув, одним взмахом взъерошил ветви, встряхнув их ото сна. Где-то там, за окном утренние, торопливые шаги, бежали, роняя, еще пока, длинные тени в пыль. Вживив в уши провода, выливая на себя будничный вторник, а может среду, спешат, приблизится к цели. Кто знает, может завтра они перестанут бежать и остановятся?! Может завтра они перестанут искать и поймут, что то, что они ищут рядом!? Может завтра, они, остановившись, услышат то, не могли услышать из-за шума своих шагов!?
Матвей лежал и думал, что бы он сейчас делал, не лежи он здесь? Сидел за компьютером на работе? Звонки? Переговоры? Губы от сухости потрескались, знобило, и было холодно. Страх время от времени измывался, передергивая тело. Кое-как завернувшись в покрывало, снова забил озноб, Матвей снова провалился в бездну.
Солнце било в глаза, за окном слышался шелест листьев. Было очень рано, рассвет наступил не больше часа назад. А ему показалось, что он проспал вечность. Боль немного утихла. Напала жуткая усталость, и хотелось есть. Неплохой признак. Голова была в тумане. Но в тело вернулось немного сил. Рана на руке сильно пульсировала. Он пошевелил раненой рукой и это как не странно удалось, правда было чувство, словно рука не его и находится далеко от него. Он приподнялся на локте, спустил ноги вниз, комната слегка качнулась и расплылась, но через полминуты фокус навёлся. Голова немного кружилась, но в целом было терпимо. Сильная отдышка, то ли из-за слабости, то ли из-за прожитых событий, а может из-за того и другого. Собираясь с духом и с силами, он смотрел в одну точку в полу, спустя минут десять поймал себя на мысли, что все сплылось и, что не в силах встать. И лечь уже нет сил. Хотелось застыть вот так, согнувшись, сидя на кровати. Но не сидеть, же вечность в комнате. Кривясь и скрипя зубами, ему удалось встать, правда он чуть не повалился назад, вокруг всё поехало, прям вся мебель и даже люстра по потолку поехала куда-то, но он удержался за край кровати, вцепился пальцами в матрас, не упал. Выпрямился. Закрепил положение, расставив руки в стороны для баланса. Ноги поставил в медвежью стойку. Вспотел, словно прошел в гору километров пять. Отдышавшись, он мелкими, шагами, пошатываясь, пошёл к зеркалу. Зрелище было не из приятных, на белой коже красные пятна, килограмм десять как не бывало, синие круги под глазами, щеки впали, взгляд был противен даже себе самому, но рана обнадеживала. По краям даже начала затягиваться. Сколько же прошло времени? Он старался не думать. Свет приятным теплом обволакивал комнату и придавал сил. Взглянув на постель, невольно удивился – как он вообще мог лежать на этом, все перевернуто, перекручено, подушка с простыней, простыня с покрывалом, а одеяло каким-то куском внутри наволочки. Комната сильно изменилась, вещи разбросаны, он даже не помнил, что искал и как раскидал всё вокруг. Запах был ужасный. Или это казалось из-за помойки во рту? Комод у двери, как его, кстати, оттащить оттуда? И после невольного заточения комната стала для него чужой. Не та, что раньше. Некогда она была уютной и была единственным местом, где хотелось провести всю жизнь. Словно вокруг весь мир покрыт мраком и холодом, а в центре комната, кубом светится теплом и защищенностью. Теперь она будет напоминать ему об этом, об этом заточении. Каждый день, ложась спать, ему будет мерещиться, что он погрызен Доном. Со временем, конечно, всё реже, а потом лишь периодически, может раз в месяц, или год. Но это будет не скоро, а пока ощущение, словно ты на чужом празднике, тебе он жутко не нравится, но уйти нельзя, обидятся и ты вынужден терпеть. Ты стараешься разговаривать, веселиться, но выходит только хуже. И ты просто ждешь, когда уже начнут расходиться, но никто не торопиться и время тянется невыносимо долго.
Ответ на вопрос о комоде занял четыре часа. Сначала пришлось повываливать всё содержимое, чтобы разгрузить вес. Бельё, шёлковые ночнушки Динары, которые напомнили ему об их ночах. Сидя на полу спиной к двери, пыхтя как локомотив, он думал о дальнейших действиях. Идею восстановить прошедшие событиях он давно оставил. Надо просто выйти из комнаты, а дальше, дальше видно будет. В груди немного закралось сомнение, но выбора не было, не сидеть, же здесь до старости. К тому же звуков из вне он не слышал не разу. Как он не старался делать все тише, комод с невероятным скрежетом ехал по ламинированному полу. Отодвинув комод, Матвей сполз отдышаться, оперевшись о дверь спиной. Пот лился градом. Обезвоживание было на критической стадии. Выбора не было, придется выбираться. И встав с пола по стенке, он взялся за дверную ручку.
Мебель перевернута и куски обивки, каких-то полок, валялись повсюду. Разорванные книги, одежда, куски обоев, обуви, стульев, диванных подушек. Даже телевизор был перевернут, и лежал как черепаха на спине, не в силах подняться. Всё вокруг перевёрнуто. Дверь в ванную изодрана. Бездыханное тело Дона лежало в углу кухни, куда он пытался втиснуться, он словно пытался втереться в стену головой, слившись с ней. Голова разбита, кровь запеклась, распухший язык вывалился.
Матвей передвигался по квартире, вдоль стенки, сердце колотилось. Следы погрома расходились по разным комнатам.
Часы показывали пятнадцать - пятнадцать. Ноги были очень тяжёлыми и едва дотащились до ванной. В зеркале, с кругами под глазами, заплывшее, с недельной щетиной, оперевшись трясущимися руками, смотрело мутными глазами уставшее лицо, обрамлённое, торчащими вихрами.
Паста изо всех сил старалась смыть недельную попойку. Рука очень быстро устала чистить зубы, казалось, что разгрузил вагон с рельсами и тело трясло от бессилия, и щётка упала в раковину. И к чему это вообще? Бульканье воды в горле, едва смогло смягчить ночное послевкусие и вполне достаточно.
Самый мощный звук у мысли. Даже гул самолёта не заглушит её. Она может сильно ранить, думая, о том, о чем думаю.
Эпилог
- Знаете, чего я боялся больше всего в своей жизни? - Не ожидая ответа, словно никого и не спрашивал. Но ответ давался трудно, хотя он его знал. Знал и боялся. Не хотел выходить наружу словно из-за этого снова произойдет то, что и нёс ответ. Губы становились дрожащим желе. Кажется вслух сказанное обязательно должно сглазиться. И конечно происходит то, чего ожидал, стеная ругаешь себя за несдержанность. И так много препятствий на пути, а тут ещё приходится держать всё в себе. Мучить себя сомнениями из которых два пути, побороть страх и двигаться вперёд и самое лёгкое это ничего не делать, а плыть по течению. И приходиться ситуацию продумывать с другого конца, а то и вовсе отказываться от задуманного. Ведь всё равно не осуществится. Но ведь должен быть выход! И мысли вновь возвращаются к мучившему вопросу. Сначала ты даже не замечаешь перемен в себе, вроде задумчивый. Но решение не находится и на другой день начинается нервозность, раздражительность. Глупые вопросы – что с тобой, раздражают, в худшем случае приводят в бешенство. Ведь решение всё ещё не найдено. А тут ещё лезут с расспросами. Всё надо знать. А что собственно со мной? В голове вроде картина ясная, даже какие-то пути-ответвления появляются, для решения. А слова то оказывается и не могут выразить, что со мной. Они словно на батуте прыгают все вместе, ты пытаешься их поймать, схватишь одно, два, а остальные удержать не можешь. Что со мной? А всё оказывается несвязно, абстрактно. И вопрос и решения. Просто такое состояние. Ты вроде знаешь, что что-то не так, а что, даже понять не можешь. Но душа не на месте, мысли сумбурно мечутся, ноги не могут сидеть на одном месте, постоянно тащат тебя из насиженной комнаты в другую. Стоишь оглядываясь и думаешь – зачем сюда пришёл? Разворачиваешься и возвращаешься. Но уже не можешь и здесь сидеть. Не можешь ни на чём сосредоточиться, даже взгляда задержать на телевизоре, понимаешь, что не в состоянии уловить смысл происходящего на экране, а то и вовсе взгляд проходит сквозь экран. Кусаешь ногти, ломаешь фаланги пальцев, волосы взъерошены, колени то сводятся, то разъезжаются, взгляд меняется с загнанного на исподлобья, лицо постарело и осунулось за два дня. Огромное желание сжать голову как арбуз, чтобы она затрещала и держать так пока кризис не минует. Но не можешь и ждёшь чего-то, ждёшь. Всё тело как пружина, малейшее раздражение и она выстреливает, раня всякого кто попадётся под огонь.
Только не в этот раз. Здесь вопрос прост. Но ответ страшен. Несоразмерен вопросу. Поэтому он так тяжело выходил наружу. Но его надо выдавить из себя. Нет сил держать его внутри. Словно яд отравляющий тело. Но яд отравляющий душу был сильнее. Здесь сложно определить химический анализ и вывести противоядие. Его может приготовить лишь породивший его страх. Страх который делает кровь холодной, от которой коченеют пальцы, и слюна становится горькой и ничем не смывается. Желваки на лице двигались непрерывно, висок пульсировал. Глаза, невидящим взглядом, смотрели сквозь ботинки, в черноту. В могильную тишину и сырость.
- Сначала я думал, что боюсь физической боли. Мысль, что можно сломать себе руку, чувствуя и слыша хруст, приводила в панику и на лбу выступала испарина. Всю жизнь, с детства. Не лез в драки, но не уворачивался от них. В школе шпыняли, но до определённого момента, до того, как один парень довёл и его лицо превратилось в месиво. Никто не ожидал. Да и я честно говоря тоже. Казалось, я должен был загордиться, но я испугался ещё больше. Вечером я сидел и смотрел в окно часа три. Имел ли я право? Не скрою, что этот парень тот ещё был подонок и я где-то был рад, что так вышло, но причиненная боль человеку не отпускала. Просто что-то сломалось в тот день. Страх физической боли не прошёл. К тому же детство пролетело я и оглянуться не успел.
Боялся ненавидеть. И ненавидел то, что боялся. Но когда начинал ненавидеть, то уже ничего не боялся. Теперь мои страхи сменились одной лишь ненавистью. И теперь боюсь своей ненависти.
огромный ком встал поперек горла, выпустив свои длинные иглы и не выпускал слова. И не верьте тем, которые говорят, что ничего не боятся. Эти боятся больше всех. Я был такой же самоуверенный. Я «поплыл по течению». Я признал, что от меня ничего не зависит. Я признал, что существует некая Судьба, и она решает, что и как с тобой будет. Я проявил слабость. Я никогда не поддавался ей. И вижу, что правильно делал. А в тот раз, почему-то сплоховал, - он скривил рот набок, - дал слабину. – Потом, его лицо приняло вид, будто осенило. Сижу на этом диване и разглагольствую. Почему я живу? Я не понимаю ничего в этой жизни. Его голова упала на грудь. Он зажал голову ладонями, запустив пальцы в нестриженые волосы словно надеялся, что удастся укрыться. Доктор придвинула к Дмитрию Матвеевичу стакан с водой и сделала какую-то заметку у себя в блокноте. Ее рука впервые за время работы с пациентами дрогнула. – Знаете, я всегда считал себя человеком разумным и рассудительным, прежде чем сделать вывод, я взвешивал две стороны и пытался представить как бы я поступил на месте собеседника. Но я не могу найти оправдания произошедшему. Нострадамус говорил – мы получаем будущее, которого заслуживаем.
Неведение – это как идти с закрытыми глазами. Куда придешь когда откроешь глаза? Неужели я не знал, что может случиться? Конечно знал. Каждый человек знает, что произойдет от того или иного его поступка. Но он лицемерен, как и подобает Настоящему человеку. Он так далеко загоняет мысль о последствиях и заполняет его ложным оптимизмом. А потом делает удивленное лицо и начинает вскидывать руки к небу спрашивая – за что?
Я растерял, что для меня важно, а что не имеет значения. Я запутался. То что было для меня первостепенным, оказалось настолько никчёмным, а то, что считал бредом обретает смысл, но я не могу этого до конца понять. Человек, со своим мегаэгоизмом, верой, что он высшая ступень эволюции, заточила его разум в рамки социальных правил. Если у тебя всё – то ты всё, если у тебя ничего – то и сам ты никто. В наше кибер-время, покорения космоса, подчинить себе энергию, перемещать горы и реки, не это ли доказательства его самоутверждения в собственных глазах?! Но на деле, как не старается, он не может быть тем, кем он хочет быть. Его поколачивание себя в грудь, запуском колайдера, чтобы узнать (а по сути возможность самому сотворить) рождение Вселенной. Для чего? Очередная Вавилонская башня! Как бы не казались достижения науки потрясающими, это не более чем барахтанье мухи в ведре с водой. А природа играючи одарила барракуду скоростью, ящерицу к регенерации, лягушку к летаргии. Человеческие порывы превзойти природу схожи с соревнованием соседских мальчишек у кого машинка круче. Только один знает, что его отец с сетью супермаркетов купил ему её между делом, а второй полгода копил перед днём рождения. И что с ними будет? Путей развития бесконечное множество: один вырастет эгоистичным и балованным, второй озлобленным и завистливым. Или: до одного и второго донесут, что развитие тела и души должно проходить в равной степени, тогда им не придётся мериться машинками.
Порывы возвыситься перед природой, порождают шизофрению. Раздвоение личности не делит на мистера Хайда и доктора Джекила, но раздвоение происходит. Может не так ярко выражено. Но в каждом человеке живёт Хайд и Джекил. Желаемая цель толкает все мысли, действия на её достижение, в то время, как душа требует Нирваны. Но общество это воспримет, как ненормальность. Это противоречит и твоему телесному желанию, ведь ты сам часть этого общества. Церковные служители облачённые в золотые одежды, держащий золотой посох, стоящие в золотых стенах, призывают отказаться от земных благ. Общество пропитанное цинизмом и ложью одевает на себя маску праведности и заставляет носить её всех. А само запускает руки всем между ног и в их карманы. Все учения нацелены на одно – на достижение матерьяльного блага. Конечно твой разум будет разорван между желанием обладать уважением окружающих, и ещё сложнее самоуважением. Материальные ценности всегда возьмут верх над духовными. Они оттягивают разум от души, словно на резинке, которая удаляет их друг от друга. А разуму желательно опережать свои мечты, иначе сидя, понимаешь, что слишком позднее осуществление не приносит удовлетворения и того подъёма души, когда от волнения всё внутри заставляет твою душу радоваться. Ведь разум обманывает её, подменяя её мечты своими. Но достигнув блага, разум не видит почему-то в этом радости и душа вновь в смятении и начинает метания, разрывая голову и тело. А вот эта фраза – я подумаю! Вот это по-настоящему разрыв разума. Каждый её говорил тысячу раз. Что только не творится в этот момент в голове! Страх проникает наружу из всех пор, как из душа, пропитывая даже одежду. Снова борьба между выгодой и желанием быть чистым душой. Но душа всегда проигрывает. Душа будет страдать, наблюдать, как семейные, духовные ценности оттягиваются всё дальше и дальше.
Но что есть душа? Где она? В сердце? Но это лишь орган качающий кровь. Насос! Может мозг? Ведь там возникают мысли, мечты, идеи о желании поиграть с ребёнком, когда пришёл с работы, позвонить родителям, узнать, как их дела, и пойти постоять перед образами и поговорить. Тогда как же быть с возникающими мыслями напасть вчетвером на одного и так беззащитного, или обмануть верящим тебе людям, которые ещё сильнее натянут резинку? Вряд ли душа на такое способна. Мозг такой же орган. Душа скорее находится внизу живота. Пошло? Нет! Пошло прижиматься в переполненном метро. Я не об эротическом влечении. Даже не об органах расположенных там. Было бы лучше для всех, если бы этих органов вообще не было. Не было бы необходимости петушиться всем друг перед другом своими кошельками. Никаких стычек между гомосексуалистами и гомофобами. Насколько бы сократилась смертность!
А то, что происходит внизу живота и есть разжигание маленького огонька который, даже не тянет резинку назад, он делает так, что разум сам поворачивается и идёт назад ослабляя её. То что заставляет покрываться всё тело мурашками. Когда ты смотришь ей в глаза и чувствуешь, что её взгляд это, что-то физическое, не сами глаза, а именно взгляд, отделяясь от зрачков летит сквозь твои глаза проникая внутрь, и сверху вниз, именно этими самыми мурашками, доходит до низа живота и там взорвавшись несётся к голове, и ударной волной выносит все твои мысли о материальности. Когда ваши души в какой-то момент проходят сквозь друг друга, оставляя часть себя в другом.
Вы когда-нибудь держали на руках своего только что родившегося ребёнка? - Доктор кивнула. – Тогда вы меня понимаете. – Доктор снова кивнула, опустив глаза. – В этот день меняется всё! Абсолютно всё! Те же самые предметы становятся ярче, голоса вокруг добрее, работа даже иногда приноси радость. Мне кажется по виду живота даже можно понять, светла ли душа или её огонёк уже едва тлеет. К тому же где рождается человек? Где живёт свои первые девять месяцев?
Но я слишком поздно это понял. Я не могу разжечь этот огонёк внизу живота.
Теперь я знаю, что есть боль посильнее сломанных членов и изодранной плоти. Это все заживает. Но как сделать, чтобы рваная рана на сердце перестала ныть? Душевные раны также реагируют на погоду, как и физические, но старые переломы можно заглушить, а когда голову разрывает боль твоей слабости, с хрустом сломавшую твою жизнь, справиться практически невозможно. Тьма всегда сильнее света. Свет лишь борется с тьмой. Ему надо выжить, во мраке. А тьма и так живет. Старается хоть на толику занять чуть-чуть места. Ведь свет появляется во тьме, а не наоборот. И я вот думаю где мне лучше быть? На стороне сильного? Или пытаться сохранить маленький огонек, пусть даже от спички, чем жить в кромешной тьме. Я не могу выбрать. Мне кажется, что мой разум и чувства сами, без моего участия, между собой решают, кем мне быть. Ведь пока я только могу убивать себя. Человек же врёт всё время. Себе. Другим. Он будет уговаривать себя, что все хорошо, сидя по горло в дерьме. Ложь можно конечно завуалировать как угодно. Её можно обсыпать розовыми лепестками, но внутри оно все то же дерьмо, которое лезет и лезет, пока не взорвется и обляпает всех кто рядом. И я сейчас не просто в дерьме, я уже им пропитался. Как шарик, в который каждая дерьмовая мысль подливается внутрь, раздувая его. Пока не взорвусь. Потом все заново. Я начинаю вновь наполнять шарик. Первая мысль терпимая. Но потом появляется вторая, подпитывая первую. Потом ещё, ещё. Гадость за гадостью. Неприятность за неприятностью. Кажется в самой обыденной вещи я вижу лишь свою неизбежную неудачу. И вот мой шарик вновь заполнен до краев и начинает беспорядочно разбрызгивая, не разбирая.
Хм… - он вдруг улыбнулся, - как-то раз мы вдвоем гуляли с Машей, был август. Вечером уже холоднее чем днём, но гулять очень приятно. Она набегалась вдоволь и мы размеренно брели держась за руки – смотри какая луна, говорю ей, а она мне – папа ты, что! Это месяц. Не понимаешь что ли разницы? Ей было чуть больше двух лет. Она ещё вместо Ч говорила Ш. Я тогда понял, что моя дочь будет куда умнее меня. Я с ней никогда не сюсюкался и мы всегда разговаривали на равных. Конечно она была ребенком и я это понимал, но порой она меня пугала своими… ну, очень взрослыми высказываниями. А когда у нее был переходный возраст у меня было такое чувство, что мы его оба переживаем. Мы вместе ругались с Динарой, что она не хочет нас понимать. Да, сейчас это смешно и нелепо.
Голоса вокруг дерзкие и неприветливые, небо постоянно давит на голову, работа вообще не могу найти ни одной причины, по которой я должен туда ходить.
Знаете, мне кажется у каждого человека должен быть день и место куда хотел бы вернуться. Где он был по-настоящему счастлив. На миг. Готовый отдать всё ему отпущенное, за одну секунду, за одно мгновение. Вернуться. Чтобы жить. Чтобы Жить! Оно у каждого своё и мне жаль тех у кого его нет. У меня оно тоже есть. Но я его променял бы на тот день, когда Дина и Маша... - Он не смог сказать это вслух. - Но в этом-то всё и дело, что я готов всё отдать за это, и прошу об этом небо, но оно не отвечает и не хочет взять Всё. А когда берёт не спрашивает. Ни в тот момент когда готов отдать, а в тот когда уже и не ждёшь, что оно возьмёт. Вокруг смеются, радуются жизни. А я готов их всех поубивать. За то, что они смеются. Единственное, что меня связывает с семьей – это утки. Угу. Утки. Чёртовы утки. Я ношу с собой им какую-нибудь еду и бросаю в воду. Что вот-вот сбоку мелькнет ее рука бросая кусочек хлеба. Жду…и жду...
Фрагмент из романа "Бешенство"