Где-то у самого горизонта, в огне заходящего солнца размеренно покачивалась на волнах небольшая рыбацкая лодка. Вообще в тех краях ясный и тихий закат был большой редкостью, старожилы говаривали, что тихих дней по пальцам одной руки сосчитать могли, да вот только и для рокшан бывают исключения. Те, кто шибче других в Бога верил, указывали на такие закаты как на особый небесный знак – дескать, раз уж природа умиротворенная, значит и люди еще не сильно нагрешили. А кто старых верований держался, те отмахивались, да лишь качали головой – коварны северные боги, лучше до Горюнь-камня доплыть, да хоть связку вяленой рыбы в дар оставить – может, еще денька два тишина постоит.
Тишине были все рады. И те рыбаки, что в лодке сидели, и ребятишки, и пришлые из-за Двины, или как их тут называли «лися», и местные. Не рад был только Окша, или как его нарекли после крещения, Олег. На Олега он редко отзывался, поэтому народ его так Окшей и кликал, по старой памяти. Он сидел день за днем, напялив большой оплеух, сидел на самой дальней скале и все глядел в море. Ждал ветра. Ждал корабля.
Неохотно рокшане говорили о своем Окше. И местный вроде бы, и не очень местный. Мать у него – рокша, дочка кузнеца-красавца, а отец – из норвежцев. Говаривали так. Про отца-то доподлинно не знал никто, и на это были свои причины: в год, когда родился Окша, напали на землю северную варяге, что вроде бы и соседями далёкими были, и даже за одним столом, бывало, с поморами сиживали, да нет-нет и разбегались их голубые глазёнки на добро поморское. Так было и в тот год. Ещё только-только начинали ставить на терском берегу кресты, ещё только-только учились складывали пальцы щепотью люди, кто неохотно, поминутно вспоминая древних богов а заодно и жесткую княжескую длань, что крестила Русь. Ещё только пришли с юга в чёрных ризах смиренные иноки, терпеливо учившие местных новым молитвам… а отца Окшы не знал никто, ибо в год тот мало кто выжил. Норвеги пришли внезапно, тихо, не спокойно и по-соседски, а по-разбойничьи. И ладно бы, если им улов был нужен или ночлег, а поморам не впервой было принимать заплутавшие и изголодавшиеся норвежские дружины, но не это им запонадобилось. Ворвавшись в деревню, выбивая незапертые двери изб, сгоняя сонных рокшан к новой, недавно выстроенной церкви-шатру, варяги не брали с собой ничего. Молча они предали мечу старосту-толмача, пытавшегося хоть что-то понять, молча отворили врата церкви, и поднесли смоляной факел к слегка посеревшей, но ещё молодой, древесине. Мужиков, а среди них был и красавец-кузнец, лето назад сам приносивший брёвна в основание восьмиугольника, что должен был и при крепком ветре не опасть, и при скверной погоде не осесть, норвеги зарубили. Молча. Ночью в деревне было светло, как днём, и те, кто видел этот свет, не забудут е никогда, ибо так сгорала церковь. Первая в тех суровых краях.
Наутро варяги ушли на своих остромордых кораблях, прихватив скромный припас рыбы да кисловатого хлеба, развесив по бортам свои круглые размалёванные щиты. Больше их никто не видел, да и не слышал о них. Одни говаривали, что варяги ушли дальше на юг и сложили свои головы под Господином Новгородом Великим, другие утверждали, что сгинули в болотах к северо-западу, в землях лопарей, а третьи говорили, что варяги развернули драккары домой. Вскоре в их земли тоже пришёл Новый Бог, мягкий, но сильный, и варяги приняли Его. И был тогда их последний набег на землю терского берега.