Начало: "Слово двух свидетелей" http://www.proza.ru/2014/07/10/946
Предыдущая часть: " РАЗДЕЛ ХV. «Мария, Господь Бог с тобой...»" http://www.proza.ru/2014/08/05/641
Короткевич В.С. (26 ноября 1930 — 25 июля 1984)
РАЗДЕЛ ХVІ. Саронская лилия
(Евангелие от Иуды)
(перевод с белорусского языка)
...Кажуць таксама, што жыціе гэтай святой пачалося з таго, што, не
маючы чым заплаціць пагоншчыку мулаў, яна заплаціла яму натурай.
Апокрыф
Было уже совсем темно. За окном Братчиковой комнаты светилась в сумраке красная лента зари.
Светильник чуть мерцал, выхватывая из мрака лысину Варфоломея, живое, будто у обезьяны, лицо Илияша — Симона, длинные волосы и юродивые глаза Ладыся — Иоанна, и еще, далеко от света, узкую руку Христа, которая безвольно свисала с коленей. Выше ее тревожно блестели глаза Юрася.
Апостолы не могли понять, что случилось. Братчик явился мрачный, и никаких приказов не отдавал, только швырнул Филиппу чуть ли не треть всех денег и сказал:
— Вина... Ужинать.
Это было хорошо. Значит, голова раздумал идти из города на голодные и пыльные дороги. Раздумал, по крайней мере, на несколько дней.
Апостолы радовались. Но, с другой стороны, слова Юрася об опасности и возможной плахе все же запали им в уши, да и Фома, после ухода Христа с Иудой, хорошо-таки вложил всем ума в голову. Княжество княжеством, а своя жизнь дороже.
И вот потому они сейчас и радовались, что остаются, и одновременно побаивались и хотели пойти и исчезнуть.
Тумаша не было. Разузнав, что будет вино и ужин, он спросил у Христа:
— Девок разве позвать?
— Ради себя и других — как хочешь, — думая про что-то другое, сказал лже-Христос.
Фома крякнул многозначительно, но тот не разозлился, и шляхтич, поняв такое состояние как согласие, быстро пошел в город разбрасывать свой бредень.
И вот все было подготовлено уже, а его не было, и все молча ждали, и только Иуда в углу про что-то такое шептался с Христом:
— Ну, и что ты думаешь делать?
— Наверное, ждать. Сюда, может, дойдут вести, а там... иголка в стогу.
— И я-таки пошел бы.
— Иосия, милый. Что я могу знать? Я даже не знаю, а может, она сама пошла от меня? Может, она поняла или кто-нибудь открыл ей глаза? И вот... не стерпела обмана, унижения, того, что сама бросилась.
— А может, ей сейчас так скверно, что... Может, ждет спасения?
— А может, счастлива, что меня нет.
— Гм, резон, — подтвердил Иуда. — И, однако, думать надо. Искать. И заметь, тут искать неуютно. И может прийти время, что ты не сумеешь и думать. И я не сумею думать. Почему? Потому что думать можно, когда есть чем думать, а когда чем думать нет, то и думать нельзя. И скажу только одно, чтобы тебе, может, было легче. Что может сделать Иуда? Он может бросить друга? А друг бросил его одного в Слониме? Он может ли, чтобы друга повесили?
В этот момент открылись дверь, послышался веселый хохот и визг, и в комнату начали плыть, не касаясь ногами земли, девки.
Одна, две, три, четыре, пять... За ними появился, сопя, налитый кровью, щекастый Богдан Роскаш. Девки висели у него на протянутой руке. Но это был еще не конец. Тумаш боком сделал еще шаг, и второй, и третий — и вот еще четверо девчат висели на второй его руке и болтали ногами в воздухе.
— Вот, — сопя, сказал Тумаш. — Добрый вечер в дом... Они приехали... Имел ласку доставить.
Опустил девчат на пол.
— Это не все. Четыре шли самоходом.
— Не сумел, что ли? — спросил Илияш.
— Почему не сумел? Места на руках не хватило. Это же не заморыши какие-то... Видите? Это же есть что обнять!
Запылали свечи. Их стали приклеивать, где можно, и скоро в комнате стало светло, как в церкви на Пасху.
Осветился большой, на весь пол, ковер и на середине его — жареный баран, два окорока, три гусыни, десятка два жареных кур, филеи, мисы с колдунами, пареной репой, огурцами солёными, мочеными яблоками и просто тушенным мясом и другой разностью.
А между этого строем стояло множество бутылок, фляжек, кувшинов с водкой, медом, крупником и вином.
Фома постарался. Не зря так долго ходил. Девки были все молодые, литые, крепкие и красивые. А если некоторые и не очень, то шляхтич был прав: обнять было что. Румяные, белозубые, глаза от ожидания выпивки и возбуждения блестят. Красные, голубые, оранжевые душегрейки-шнуровки, андараки — как радуга. Ленты, разноцветные кабтики (1) на ногах.
Комната расцвела, как весенний заливной луг. Сразу запахло чем-то тяжеловато-душистым, зарябило в глазах, и, даже без выпивки, начали кружиться головы... Все с хохотом садились за столы, на минуту удивлялись, что Господь Бог один, а после решили, что так, видимо, и надо, это же не апостол там какой-то, и начинали тормошить каждая своего.
...Скоро вино полилось рекой, — все говорили каждый свое, не слушая других, целовались, хохотали. Некоторые начинали уже думать, что надо немного сдержать себя, а то еще упадешь с галереи, на которую выходили их двери, или не попадешь в свою комнату.
Шум, визг, смех. Соседка кусала Акилу за ухо, а тот только щурился и бубнил:
— Ай, ну... Ай, не надо... Это... Щекотно.
Лилось в пасти вино. Хорошенькая соседка Роскаша искоса поглядывала на Раввуни.
— А это как будто не на-аш... Как будто из библейских ме-ест. Господи Боже, а как же интере-есно!
— Ничего интересного, — буркнул Фома. — Такой же, как и все.
У Иуды лежала на коленях дивная каштановая голова. Глаза полузакрыты, уста ждут. И он наклонялся и целовал эти уста. Ему долго пришлось идти. Но глаза его, когда они встречались через головы пьяных с глазами Юрася, были грустные. Он все понимал, словно чувствовал себя виноватым, и, однако, ничего не мог поделать, кроме как оставить его. Ночью — каждый за себя. Один с горем, другой — с женщиной, к которой он долго шел.
Юрась сидел над этим трактиром мрачный. Сплел руки между коленей, смотрел, слушал, пил.
— Пей, Христе, Боже наш, — рвался Богдан. — Пей, один раз живем!
— Загордился наш Иисус, — с коварной улыбкой сказал Петр. — Подумаешь, Бог. Я, может, сам незаконный сын короля Александра.
— Двери шире откройте! Душно!
— Гроза будет. Вишь, сверкает.
На дворе действительно иногда сверкали далекие, беззвучные еще, молнии. Рассекали тьму, освещали вдали башни и грифельную крышу замковой базилики. Каждый раз левее и ниже башен что-то широко наливалось красным светом: Неман, который после весеннего разлива еще не совсем вошел в берега.
Затрепетали вдруг огоньки свечей. Все подняли головы.
Женщина стояла в дверях. В темном дорожном плаще поверх богатого наряда. Глаза немного пренебрежительно смотрели на компанию. После она вздохнула и устало, словно нехотя, переступила порог.
И это была действительно такая скорбная, совершенная и какая-то смертоносная красота, что все замерли. Один Ян Заведеев вскочил, чтобы принять ее плащ, и засуетился вокруг нее.
— Что мне в тебе? — безразлично сказала она и пошла по ковру, шагая просто между блюдами, к Христу.
Надо было быть художником, чтобы пройти среди этого разора, не наступив ни на что, не зацепив ни одной бутылки ногой или краем платья, какой она наконец приподняла. Но она шла, словно по равному полу и еще лучше, шла, словно танцевала, и все следили глазами за дивным этим явлением.
И прошла. Не зацепила ничего. К Христу.
Он посмотрел на нее и непроизвольно заслонил глаза, словно от света, ладонью наружу.
— Что тебе надо? — спросил он.
— Мне опостылела моя жизнь и все тут. Я хочу идти с тобой.
— Зачем? Ты женщина.
— Возможно, я сильнее вас.
— Нет, тебе зачем?
— Возможно, я могу быть полезна тебе, — с той самой усталой улыбкой сказала она.
После на мгновение прикрыла глаза и вдруг улыбнулась, глянула с доверчивой мольбой, ожиданием, что ее не обманут, и радостью.
— Мне надо следовать за тобой. Я не знаю, чем жить. И у меня нет решительности перестать жить.
— Что я могу сказать тебе, сам сидя во тьме?
— Можешь дать моей жизни свет. А я постараюсь рассеять твою тьму.
— Как хочешь, — сказал он. — Садись.
Она села рядом с ним. Постепенно в комнате восстановился пьяный шум и смех. И тогда, увидев, что никто не обращает на них внимания, Магдалина тихо спросила.
— Плохо тебе, Христос? — спросила под пьяный шум.
— Хорошо, что некуда деться. А тебе что в этом?
— Я подумала, что тебе интересно знать про Анею.
Она увидела бесноватые Братчиковы глаза, сама себе улыбнулась и сказала прочувствованно:
— Город встревожен исчезновением мечниковой дочки. Понимаешь, из-за его отсутствия заботиться о ней должен был совет. Ходят разные сплетни.
— Ну? — почти грубо сказал он.
— Ну и вот. Одна женщина будто бы встретила ее сегодня утром за городом. Ехала в сопровождения богатой стражи... Говорила с ней весело.
— Когда?
— Второй час первой стражи как будто.
«Через час после меня, — промелькнуло в его голове. — Предала... А я же...»
— Что она собирается делать? — глядя в одну точку, сказал он.
— Та женщина как будто сказала, что мечник собирается выдать ее замуж. И как вроде сама Анея сказала ей, что на закате солнца ей расплетут косу и она станет невестой и женой другого.
Лицо Христа пошел пятнами. Выше сил было спросить, и все же он спросил:
— Тот... он кто? Магнат?
— Магнат, — сурово сказала Магдалина. — Самый влиятельный и сильный магнат. И не только на земле княжества... Она ехала к нему в замок.
«Он поверил. Сразу, с холодом в душе, поверил, щенок, — подумала она. — Доверчивый, бесхитростный душой... Дурак... Мне его немного жаль... Но я ненавижу его... Благодаря ему опять в дорогу, опять, возможно, в другие постели. Лотр — быдло, но я хотела бы все же остаться с ним. И вот Баран! С ним даже неинтересно вести игру. А может, сказать кардиналу, что не поверил? Но нет, с какой стати? Разве кто-нибудь когда-нибудь пожалел ее? Так зачем будет нести милость этим людям, всем людям, она? Пусть расплачивается. Нашел еще любовь. Не знает, по глупости, что это такое. Ну так получи. Можно лгать даже смелее».
И она добавила:
— Очень сильный. Будто бы сильнее всех. Но кто?
«Поверил и этому. И с тобой можно делать все. Можно врать даже совсем бессмысленно. И сейчас ты поверишь всему, а после опять дам тебе надежду. Все можно. Щенок».
— Город говорил, что тебе это не все равно. Потому я и пришла. Возможно, это вранье, но некоторые говорят, что и она... что и ей прошедшей ночью не все было одно. Ну, это уже так. Враньё. Могла и сама сказать. Мало откуда может притянуться баба, чтобы иметь честь понести от Бога, или хотя и просто соврать, похвастаться этим... Такая порода.
Эти слова, словно липучие нити, опутывали его, опутывали свет, вязали, мешали дышать, давили.
— А муж? — без голоса спросил он.
— Говорят, будто бы такой дурак, что все равно до самой смерти так ни о чем и не догадается.
Мир начал вращаться в глазах Братчика. Какой-то скрежет давил на уши. И липучие нити вращались вместе со светом. А потом мир потемнел.
...Он лежал ничком, головой в поваленные фляжки. Лежал, отбросив одну руку и неловко поджав другую. Испуганная таким итогом, женщина отшатнулась от него, словно хотела вжаться в угол. А над неподвижным телом стояли апостолы. Никто ничего не понимал. И вдруг появилось облегчение.
— Ну вот, — сказал Матей. — Нажлуктился, как свинья.
— Чужое, почему не жлуктить, — улыбнулся Варфоломей.
Филипп из Вифсаиды притянул ведро:
— Это... Оттяните его с ковра... Пусть бы оно...
И шуганул воду на голову Христа.
Четыре всадника увидели через двери эту сцену и тронули с места коней.
— Ну вот, — сказал Лотр. — Нам тут больше нечего делать. Остальное она доделает...
— Жаль, наверное, ваше преосвященство? — спросил епископ Комар.
— Захочу — вернётся. Поехали. Видите — молнии.
Молнии полосовали небо чаще и чаще. Первое дуновение свежего ветра шевельнуло плащи.
— Хватит этой комедии, — сказал Лотр. — Рим забеспокоится. А нам что? Не получилось — получится во второй раз.
И вдруг знаменитый Григорий Городенский, сильно, видимо, пьяный, начал ворчать и браниться:
— Ну, хорошо, мерзкие вы еретики... Пусть... Но богохульствовать зачем, содомиты вы... Не только младенцев монастырских — истину вы прячете, адамиты, что наготой своей богомерзкой выхваляются.
— Чего ты? — спросил Комар.
— А что? Брехала самозванцу эта ваша Магдалина, богохульница, дочь сатаны и папской любовницы. Станет Бог после этого мелкого плута с той девкой спать? И какой еще там магнат?
— А почему? — спросил вдруг друг Лойолы. — Разве Господь Бог не самый влиятельный и сильный магнат на белоруской земле? И разве монастыри не его замки? И разве монахини не Божьи невесты? Все правильно.
— А разве Бог не сумеет отличить девку от девушки? — взорвался Болванович. — Разве небесный муж — дурак?!
— А вы что, другого мнения? — прищурился доминиканец.
Он запахнулся в плащ. Лошади исчезли в ночи.
Весь мокрый, он сидел возле ковра и сжимал в руке чашу. Теперь он действительно был тяжело, до обморочного состояния, пьяный. Магдалина обнимала его, терлась щекой о его щеку, обвивала волосами его шею — он был безучастен. Патлы волос падали, мокрые, на лоб, и под ними трепетали до бешенства расширенные зрачки.
А голоса ревели и ревели старую школярскую песню. И она гремела и вырывалась из комнат в ночь, под молнии.
Bibamus papaliter! (2)
Гарэлкі ў гляк налі...
Ні Зеўс і ні Юпітэр
Гарэлкі не пілі.
И еловой октавой ворчал Якуб Алфеев младший, верзила с осоловелыми глазами.
Дурныя... Во дурныя
Багі тады былі!
Слушая это, Братчик словно от сердца отрывал слова:
— Пейте, хлопцы. Остаемся тут.
Раввуни стоял над ним.
— Плюнь, Юрась.
— Христос, — мрачно поправлял он. — Иди ты с утешениями, Иуда... Давай ломать кумедь. Все равно.
Иуда развел руками и вдруг сорвался:
— Нет, вы посмотрите на этого дурака! Раньше я думал, что большего дурака, чем слонимский раввин, не создал мудрый Бог. Но теперь вижу, что нам с ними повезло все же больше, чем белорусам с тобой... Ша!.. Прошу тебя... Бери коней, деньги, нас...
— Ты мне д-друг?
— Я тебе друг. А ты мне?
— И я тебе друг.
— Тогда пойдем. Не сегодня завтра случится ужас. Горе мне, мать моя! Так распуститься... Пьяная свинья! Юрась!.. Христос!.. Боже мой! Лихорадка тебе в голову! Брось эти глупости! На дыбу захотел? Сбежим...
— Все равно. Вернёмся, Иуда. Нет любви на мире. Напрасно распинался Бог. Обман один. Все равно. Пейте. Гуляйте. Останемся до смерти в этом дерьме.
Христовы глаза пьяно и страшно заблестели. Он грохнул кулаком:
— Останемся. И гор-ре всем. Свяжем! Скрутим! Все княжество, всю Б-беларусь и всю Корону... Разнесем магнатские каменные строения! Всех д-до-станем-м! И с женами лживыми!
— Милый! Дражайшенький! Может быть, ты поблюёшь? А? Поблюй. И потом тихо-тихо пойдем, и пусть они тут задавятся со своим Господом Богом и своей верой. И пусть у них будет столько вшей в головах, сколько было обиженных ими от дней Исхода и до наших дней. Пусть будет у них столько вшей и не будет рук, чтобы почесаться.
— Д-душит меня... Душит, — глаза Христовы померкли, обвисли руки.
У него резко изменилось настроение: на месте Машеки сидел теперь Иеремия.
— Пророки пророчествуют вранье, и священники извергают брехню, и народ мой любит это. Ну, что ты будешь делать после... этого? Как сказал... еще... Иеремия.
— Пхе, — утешал Раввуни. — Ну, наплюй ты на них. И они же все сволочи. Этот хорошенький, разумненький Босяцкий, и эта свинья Комар, и та трефная курица Болванович. А Лотр? Уй, не говорите мне про Лотра.
Магдалина увидела, что Юрась достаточно пьян, чтобы поверить во вторую часть лжи, и еще не достаточно пьян, чтобы забыть окончательно то, что она сказала раньше.
В комнате было совсем пусто. Апостолы исчезли. На ковре не осталось никакой еды. Хотя бы чуточку оставили.
— Иди, Иуда, — сказала она. — Ты только вредишь. Ты понимаешь? Иди. И возьми с собой девушку.
— Я понимаю. — Иуда немного шатался. — И правда, так будет лучше. Не бросай его.
— Я его не брошу.
— Не бросай! Подари ему тепла! — молил за друга Иуда. — Иначе мне будет стыдно с моей.
— Иди, — мягко сказала она. — Не стесняйся. Ему будет не хуже.
Раввуни поднял девушку, и та прижалась к нему, и так они вышли. Магдалина встала, заперла за ними двери и вернулась к Юрасю, который бормотал что-то, сидя, то ли во сне, то ли в прострации.
— Иисус, — тихо сказала она. — Пойдем отсюда. В поля.
— Все равно... Нет честных жен... Нет правды... Измена... П-пейте, гул-ляйте!
— Тихо! А ты знаешь, что я не верю этим сплетням? Что это неправда?
Она повторила это еще пару раз и вдруг увидела почти сознательные глаза. Это было так неожиданно, что сердце чуть не остановилось в ее груди.
— Не веришь? — Христос помотал головой.
— Почти не верю. Ходят и другие слухи. Только я не хотела говорить при других... У мечника будто бы есть сильные враги, и то ли сам он, распустив слухи о браке, вывез дочку, то ли сами эти враги похитили ее.
— Что же правда? — опять на глазах пьянея, спросил он.
— Я не знаю. Может быть и то и то. Могут быть врунами и мужчины, и женщины.
— Кто враги?
— Как будто какой-то церковник.
— Ты меня убиваешь. Что же это такое?!
— Я говорю, может быть все. Но разве тебе самому не надо отыскать, увериться, знать правду, знать что-то одно?
— Надо.
— Ну вот. И потому пойдем из города. Завтра же.
— Пойдем... Завтра же.
— Я пойду с тобой. Я не брошу тебя. А сейчас ложись... Я лягу с тобой.
Она притащила из угла одну шкуру и почти свалила на нее пьяного. После разула его и накрыла второй шкурой его ноги.
— Не думай... Брось думать сейчас... Я лягу с тобой. Я не брошу тебя.
— Ляг, — тихо сказал он. — Так будет лучше. «Также, когда лежат двое, то тепло им; а одному — как согреться?» — сказал... Экклезиаст... Я читал... Я старался понять... Не так будет далеко от людей ночью... Я не трону тебя... Просто мне... Просто я, кажется... ужасно пьян... И мне... Ты не смейся... Мне действительно страшно.
«Страшно. Как малышу, — подумала она. — А что? И правда, страшно».
Он уснул, едва коснувшись головой подушки. Спал, по-детски пристроившись головой на кулак. Лицо во сне было красивое и спокойное.
Она отыскала чистую чашку, налила в неё вина и медленно, с наслаждением выпила. Теперь было можно. На сегодня она сделала свое дело.
Потом она налила еще чашку и поставила у шкуры. Может, ему придется дать ночью, когда начнет хвататься за сердце и стонать... Напился, дурак.
«Словно пьяному хозяину», — подумала она и улыбнулась. Мысль на минуту дала ей даже какую-то радость и гордость. И она удивилась этому.
После она сбросила платье и забралась под шкуру рядом с ним. Дунула на последнюю свечу. Навалился мрак.
За окном наконец плеснул дождь. Спорый, частый, густой. В окно и двери пахнуло прохладным и приятным. И он во сне словно почувствовал это и ее теплоту рядом, протянул руку и положил ей на грудь.
Что ему снилось?
Она лежала на спине, ощущала тяжесть и теплоту его руки на своей груди, и это было хорошо, и — чудо — совсем непривычно.
Этот мужчина не стремился к ней. Даже теперь. И это было жаль и одновременно хорошо.
Последние мысли блуждали в ее голове:
«Спал, как ребенок... И вообще, ребенок по мыслям и помыслам... Всему поверил. На тебе: пойдем завтра... Пойдем искать любовь. Только и в голове это ей... Как страдал!.. Щенок... А хороший щенок... Много лучше тех... Жаль, что придется его убить».
(1) Сапожки.
(2) Будем пить, как папа!
Продолжение "РАЗДЕЛ ХVІІ. Выход в юдоль слёз" http://www.proza.ru/2014/08/11/1395