Начало: "Слово двух свидетелей" http://www.proza.ru/2014/07/10/946
Предыдущая часть: " РАЗДЕЛ ХІV. «Философ Великий, книголюб...»" http://www.proza.ru/2014/08/04/1454
Короткевич В.С. (26 ноября 1930 — 25 июля 1984)
РАЗДЕЛ ХV. «Мария, Господь Бог с тобой...»
(Евангелие от Иуды)
(перевод с белорусского языка)
І ўначы ёй сасніўся дзівосны сон:
Родны край, паплавы, зямля...
І пачула далёкі надводны звон
Лілафея, дачка караля.
Сярэдневяковая нямецкая балада
Маці Божая па муках хадзіла,
Па цямніцах, па пекле блукала.
Песня баркалабаўскіх старцаў
Земля вся была залита оливково-зеленым лунным светом. Резкие черные тени легли за домами, в гуще деревьев, в бойницах башен... И было это так высоко и чисто, что восхищение переполняло грудь и хотелось лететь навстречу этому сверкающему серебряному щиту, этому окошку в другой мир.
Шатаясь, он шел ночными улицами, бросался в беспамятстве туда и сюда и тянул за собой свою связанную черную тень, которая также не знала, куда ей бежать, и бросалась в разные стороны... А за ним, поодаль, тянулась вторая, приземистая тень.
«А убежать? А что тогда с хлопцами? И куда? Боже мой, Боже, за что ты оставил мя?!»
Маленькая, как игрушка, каменная церквушка попалась ему на глаза. Вся зеленоватая в лунном сиянии с двумя-тремя уютными огоньками в маленьких — с ладонь — окошках. Маленькая, человек на сорок — по тогдашней моде, только, видимо, для своего уличного тупичка-уголка. Оттуда тихо-тихо долетало пение: шла всенощная.
Он миновал ее, прошел еще немного и вдруг остановился. Словно почувствовал грудью острие меча.
Через низкий каменный забор он увидел глубокий, таинственный сад, весь из света и теней, и девушку с корабликом на голове.
Сыпалась с деревьев роса. Лунный свет лежал на траве. И девушка шла к нему, протягивая руки.
Он припал к забору. Она подошла ближе, и он увидел невидящие, направленные на что-то большое и светоносное за его спиной, почти лунатические темные глаза.
— Ты? — тихо сказала она. — Я иду к тебе. Я услышала.
— Я иду к тебе, — это сказал кто-то за него.
— Ты, — сказала она. — Ты. Я почему-то знала. Я чувствовала. Из тысяч невест Городни ты выберешь меня. Иди сюда. Лезь через забор.
Как-то совсем безучастно он перелез. Ноги сами перенесли. Стоял словно немного чумной. И ничего от Бога не было в его лице. Но она была как слепая, как навеки ослепленная величием Бога, что шел во славе.
И он увидел совсем близко темные, потусторонние глаза и почувствовал невыносимую боль, зависть и своё ничтожество. Но она не увидела и этого.
— Какие у тебя глаза, Боже...
Он вспомнил побег после свислочской мистерии.
— Какие волосы.
И он вспомнил, как он лежал на позорной кобыле, готовый для бича и издевательств.
— Весь ты стройный и сильный, как сосна.
Он смотрел только на нее и потому не заметил, как кто-то также подошел к забору.
— Солнце мое, зачем ты на меня бросило лучом своим?
Они медленно шли в свет и тень.
...Там, где садовый забор примыкал к церкви, в густой черной тени стоял низколобый сотник и мрачно смотрел на них.
Лотровы комнаты в трансепте городенского замка напоминали комнаты богатой и не суровой нравом родовитой дамы. Каменные стены завешены коврами и гобеленами с немного легкомысленным содержанием. Иконы, где они были, удивляли вниманием художников к живой плоти.
А та комната, в которой сейчас сидел кардинал, была вообще легкомысленная. Широкое, на шестерых, ложе под горностаевым покрывалом, стулья с мягкими подушками, какие-то каменные и стеклянные фляжки и флаконы на васильковом столике у ложа. Запах каких-то сладко-горьковатых масел.
Единственные духовные вещи в комнате были статуями святого Себастьяна и святой Инессы, да и те давали очевидно увеличенное воображение о сути мужчины и женщины.
На ложе лежала Магдалина, лениво покачивала перед глазами золотой медальон. Босяцкий, который сидел на стуле возле стены, старался не смотреть в ту сторону.
У ног ее, также на ложе, сидел Лотр:
— Ты, сотник, подожди. Я вот только сейчас дам приказ братьям-доминиканцам.
Сотник осторожно сидел у самых дверей на позолоченном, с гнутыми ножками, венецианском стульчике. За стульчик становилось страшно.
— Так вот, господин Флориан, за человеком этим надо следить, чтобы не сделал чего неугодного.
Корнила улыбнулся, но те не заметили.
— Окружите его наблюдением. Приставьте людей лично к нему... Кстати, взяли ли этого расстригу-пророка? Этого... Иллюка?
— Взяли.
— Он пророчествовал приход. Он впутал нас в это дело... Ил-лия! Постарайтесь хорошо погладить ему ребра щипцами... Чтобы знал: пророки в наше время — явление подозрительное. А там можете тихонько отправить его — куда, сами знаете.
— Гладить еще не гладили, — сказал каплан, дождавшись, пока Лотр выговориться. — Да и нет нужды.
— Как?
— И он осознал, что не имел резона. И мы избежали их нареканий в излишней жестокости...
— Что, «велля»? (1)
— И мы, видите, просто отвели его куда надо и объяснили значимость и принцип действия некоторых инструментов.
— Такой конь? Испугался? Пророк?
— Кони также хотят жить. И потом, он не пророк, а шарлатан.
— Хорошо, — сказал Лотр. — Пусть теперь приходит еженедельно за толкованиями и пророчествовать то, что нужно нам... Что там у тебя, Корнила?
— Вдвоем, — сказал сотник. — В саду у Полянок. С Анеей, дочкой мечника.
Оба ужаснулись, увидев глаза кардинала.
— Иди, — глухо сказал он. — Схвати.
— Полагаю, поздно, — сказал Корнила.
Слова его непроизвольно прозвучали, как шутка.
— Выйди, — бросил кардинал женщине.
Та надула губы.
— Тебе говорю.
Марина недовольно поднялась. Покачивая бёдрами, пошла к дверям.
— О-ох, — ни из пущи, ни из поля сказал Корнила. — Соблазн!
Все молчали. Лотр сидел с зажмуренными глазами. Белый, как сало. Когда он раскрыл глаза, они не обещали прощения:
— Дочь мечника Полянки Анея. Святая. Жена Господа Христа... И она уверена, что он — Христос?
— Иначе, наверное, ничего бы и не было, — сказал Корнила. — Она славилась чистотой и целомудрием. Она в большой вере жила.
— Замолчи, — шепотом сказал кардинал.
— Знаете, что из этого будет? — плоские глаза Босяцкого недобро улыбались. — Этот плут теперь не откажется от самозваного имени. Потому что побоится потерять ее.
— Это так, — шепотом сказал Лотр.
— Когда она узнает об обмане — она плюнет ему в лицо. Он теперь не откажется.
— Убить, — тихо сказал Лотр. — Обоих.
Доминиканец улыбнулся.
— Ненадолго же вас хватило, — он перешел на латынь. — Говорили о том, что Игнатий, что друзья его, что я — начинаем огромное дело. Что папа пусть себе через десять — пятнадцать — двадцать лет признает нас. Что союз наш будет наисильнейшим союзом земли. «Сыновья Иисуса», «Братство Иисуса», или как его там. Говорили, что сила наша во вездесущности и скрытности. Говорили, что мы не должны опоганивать наш путь явными и откровенными расправами. И вот теперь чуть какая-то мелочь затронула вас — вы забыли все. Напрасно братья открыли вам нашу тайну. Нас мало, мы пока вынуждены молчать и прятаться, как первые христиане. Но горе нам и мы пропали, если стал в начале нашего пути такой, как вы. Я вынужден буду поднять голос перед людьми, которые сумеют добиться у папы Льва, чтобы он занялся этим сам и проверил, соответствуете ли вы месту, на котором сидите...
Лотр прикрыл глаза. Монах сказал уже мягче:
— Мне нет дела до жизни и смерти этих людей. Но схватите их тут, убейте их тут — и мы увидим повторение того, что было недавно. И на этот раз нас не спасет ничто. А если мы и убежим — весь христианский мир заинтересуется тем, что тут делается. То, что придет конец вашей славе, а возможно и жизни — мелочь. Но то, что дело спасения веры, мое будущее дело, дело моего братства выйдет на свет — за это не будет нам прощения от властей и Бога. Тут и индульгенции не помогут. Это вам не Тецелево дурацкое обещание (2), это вам не на Деву Марию сделать посягательство.
Он дал Лотру обдумать свои слова и спросил:
— Н-ну?
— Ты Христова невеста? — Лотр сказал это сквозь зубы. — Что же, будешь Христовой невестой. Корнила, сразу, как это отродье ада пойдет от той шлюхи, схватите ее, схватите... тайно, — это слово далось кардиналу с трудном. — И немедля отвезите ее в Машковский монастырь, на постриг. Пусть замаливает прелюбодеяние. — И добавил: — Мораль выше всего.
— Вот такой вы на месте, — улыбнулся каплан. — Ты придумал чудесно. Ты даже сам не знаешь, почему то, что ты придумал, чудесно.
Лотр знаком отпустил сотника. Достойные люди остались одни.
— Знаешь, почему это хорошо? — спросил монах. — Он сразу же бросится искать ее, и таким образом мы избавим от него Городню. Без шума избавим... «Добрый наш народ, жди. Он появится еще. Христос с апостолами своими пошел ходить по стране, говорить слово Божье и помогать людям».
— Подожди, — сказал Лотр. — Тут надо как в шахматах... Значит, ее удаляем — он идет из города?
— Тут не надо «словно в шахматы». Логика противопоказана жизни. Это только дураки и полные бездари требуют, чтобы все было мотивировано. Это не жизнь. Это — скелет. Без жизни и его пульсации. Без плоти. Без правды... Вот слушай. Надо, чтобы он знал, что ее кто-то украл и повез. Для этого достаточно и добрых соседей. И он будет рваться за ней. Но тут его может остановить боязнь сильных врагов. Потому одновременно надо слегка убедить его, что она бросила его, и пробудить гнев. Эти разные чувства будут мучить его. Тяга, ненависть, оскорбленная вера. И, больше всего, желание, чтобы закончилась эта неопределённость, чтобы было что-то о д н о. К нему, к равновесию, всегда стремится каждый человек, герой или мошенник и плут. И эта жажда о д н о г о, з н а н и я выманит его из города быстрее, чем одна ненависть или одна любовь. Ненависть может забыться. С любовью можно просидеть в городе еще неделю и, между прочим, за четверть дня сбросить нас или сделать наше положение нестерпимым. А так он не будет ждать и дня.
— Резон. О похищении скажут соседи. А кто об измене?
Пес Господа Бога молчал. После спросил тихо:
— Тебе не жаль будет расстаться с ней?
— С некоторого времени — не жаль, — сказал Лотр.
— Я надеялся на это. Вот она и скажет. А согласится пойти от тебя? Следить? Доносить?
— Ей придётся, — Лотр криво улыбнулся. — Хотел бы видеть я, как это она не согласилась бы.
— Только без шума. Понимаешь, нам нужен рядом с ним свой человек. Чтобы советовал, следил, доносил. Лучше всего, если это будет женщина. Она. Ухо наше. Лучшая наша армия... Пообещай ей, что сразу, как только она сделает дело, она вернётся к тебе. Навсегда. А если захочет покоя — мы найдем ей мужа... богатого нобиля.
— И что она будет доносить? И как?
— В каждом городе есть связные голубятни. Пусть из каждого города отправляет по голубю. Если они будут мирно плутовать, апостолы, если они будут мирно обманывать и терять славу и люди начнут забывать их — она даст ему денег и убедит «вознестись». И люд будет ждать его.
— А если он сделает посягательство на веру?
— Он не сделает. А если начнет заботиться о силе и славе, если замахнется на нас — пусть она привяжет к ноге голубя перстень и задержит их на том месте дня на три. Тогда в то место поскачет Корнила с людьми.
— И что?
Огонь трепетал на лице монаха. Лицо улыбалось. Тени бегали в складках и прочно лежали в глазницах. Страшная маска чем-то привлекала.
— Боже мой, — сказал он. — Столько глухих яров!.. Столько свидетелей «вознесения»!
Лунное сияние лежало на деревьях. Снопы света падали из церковных окошек в сад, и в этих снопах клубился легкий туман. А они все еще шли куда-то в глубину этого большого сада, и цвел боярышник, и каждая его ветвь была, как белый и зеленовато-розовый — от луны — букет.
Ветви опускались за ними. Он обнял ее за талию, и они шли. После остановились.
Закинув лицо, она смотрела ему в глаза, как на святую статую, что вдруг ожила. И он, неожиданно хрипло, спросил:
— Как тебя зовут?
— Я — Анея, — сказала она. — Анея... Мне кажется, это сон... Это не сон?
А он вспомнил унизительные голодовки и путешествия.
— Сон, — сказал он. — И у тебя, и у меня — сон. Ты — Анея... А я...
— Не надо, — поспешно, сказала она. — Я знаю, кто ты... Сегодня ты высился надо всеми, и солнце было за твоей спиной. У меня — подгибались колени... Где твои крылья?
«Господи Боже, — с болью подумал он, — спросила бы она лучше, где мои рога».
Ему стало мучительно-больно... Крылья... Знала бы она, как они добывали хлеб, как он испугался пытки, как решил жить, как все, волком и плутом, коварным предателем, ведь иначе нельзя. Он будет так жить. А она говорит о крыльях.
Ясно, что она вовсе не любит его, бродягу и мошенника. Перед ней — Бог. Воле его — не перечат. Он может взять ее, и она не скажет слова против. Он может заставить ее сделать все: убить себя, нагая пройти по улицам, и это-то... Он чуть не плакал от страшного унижения и от нестерпимой тяги, от любви к ней. Он чувствовал себя обманщиком, предателем всего святого, тем, кто топчет доверие глупенького и хорошего человека. Он знал, что не прощает себе, и презирал себя, и ненавидел себя, и ненавидел Бога. И жили в его сердце ревность, ненависть и гнев.
— Ты любишь меня? — с надеждой спросил он.
— Я люблю тебя, Боже наш.
— А я? — мучительно вырвалось у него из груди. — А если бы я был другой... Тогда... ради меня самого?..
— Но ты не другой, — в глазах у нее жили одержимость и бешеный, сомнамбулический экстаз. — Ты не можешь быть другой... Ты — Бог. У тебя золотые волосы. Искры в них.
Этот шепот заставлял его трястись. Что же это за наваждение? Он терял голову. А вокруг были чащи цветов.
И в этих чащах она упала перед ним на колени. Растерянный, он попробовал поднять ее, но встретил такое сопротивление, что понял: не сумеет. Женщины никогда не стояли перед ним на коленях. Это было дико, и он поспешил также опуститься на колени, переступив еще одну ступеньку к последнему.
В лунном тумане звучало издали пение:
— «Ангел, вошедши к ней, сказал: радуйся, благодатная! Господь Бог с тобой; благословенна ты среди жен».
«Благословилась, — думал Христос. — Все равно как с первым встречным. Радуйся! Есть чему радоваться».
Она плакала, обнимая его. Возможно — от счастья.
— Я знала... всегда... Я ждала кого-то... Не купца, которому — деньги... Не вонючего воина... Кто-то явится ко мне когда-нибудь... Но я не думала, что так... Что ты... Ты явишься ко мне... Почему так долго не прилетал?.. Целых семнадцать лет?
— Недавно только научили, — грустно сказал он. — Когда вылетел из коллегиума.
Он смотрел на нее. Она была прекрасна. И она не любила его. Она говорила это другому. Он захлебнулся от ревности и не мог больше молчать:
— Анея... Ты же это не мне... Ты — другому... А я простой школяр, бродяга, мошенник.
Она не слышала. А может, неспособна была слышать, и слова сейчас для нее были бессмысленными звуками.
— Не надо, — как глухая, сказала она. — Я знаю твое смирение. Простая холстина, пыль дорог, воздыхальня, где ты ниже разбойника. Но я же знаю, кто ты. И я люблю тебя. Я никого еще так не любила.
В возмущении и обиде он оторвался от нее, хотя это и было выше его сил. Глухая обида двигала им.
— Ты не хочешь слушать. Я пойду.
Она вся сжалась.
— Я знаю, — тихо-тихо сказала она. — Я же знаю, что я не стою тебя, что это небо подарило мне незаслуженную милость. Хочешь — иди. Все в твоей святой воле... Нет тебя — пусть тогда ад... Зачем мне жизнь, когда меня оставил мой Бог?
И он понял, что она так и сделает. Нельзя было ее убеждать. И нельзя, смертельно-опасно было не сделать подлости, оставить ее и пойти.
Сомкнулся круг. И он, разрываясь от презрения к себе и невыносимой тяги к ней, сдался, поняв, что ничего более нельзя, кроме того, что должно произойти.
«И сказал ей ангел: не бойся...» — летело издали, словно с самого неба, пение. Март шагал по земле. И она закрыла глаза и, дрожа, сказала:
— Поцелуй меня, мне страшно. Но это, наверняка, так и надо, когда приходит Бог... Я верю тебе.
«Верит? Мне?» — успел он еще подумать с безмерным удивлением, но губы его припали уже к чему-то, и этого он ждал всю жизнь, и поплыли ближе к его лицу травы и остановились, а после, через бесчисленные века, содрогнулась земная твердь.
Летели откуда-то голоса, слышались за стеной шаги, смех и звуки лютни. В сиянии луны запели молодые голоса:
Глог у цямноцці сіні
На Замкавай цвіў старане,
Калі на падвор'е дзяўчыны
Дзівосны прыйшоў ганец.
Сказаў ён ёй: «Кахаю»,
З любоўю сказаў і тугой.
І заспявалі на небе:
«Дзяўчына, Пан Бог з табой»
Тихий голос говорил, что кто-то любимый, милый и дорогой. А над всем этим в лунном дыме простиралось бездонное небо, и мерцала в нем то белая, то синяя, то радужная звезда.
Утром он перескочил через забор:
— Я приду вечером и заберу тебя.
— Да... Да...
— Навсегда. Я только должен подготовиться.
— Я жду.
...Он шел улицей, и его лицо было как будто обновлённым тем, что с ним произошло. Возможно, потому, что в наглых когда-то, плутовских глазах жило тихое и хорошее сияние.
Еще издали он увидел, что навстречу ему двигаются двенадцать обеспокоенных фигур. Но раньше, чем он успел хоть немного приблизиться к ним, на него вывернулся из переулка пьяный с утра, длинноволосый, страшный и звероподобный, в своих шкурах Иллюк Спасоиконопреображенский.
— А-а, Иисусе милостивый, — он еле держался на ногах. — Во где встретились! Разрешите ручку. Я же, можно сказать, твой Илия. Тот, про которого еще Исайя говорил: «Голос, вопиющий в пустыни». Я... — и тут он с размаху чебурахнулся в огромную лужу, — Иоан Креститель.
— Что это за свинья? — пренебрежительно спросил Тумаш.
— Илия, — сказал Братчик. — Какой предшественник, такой и мессия.
— А я же... подготовил путь твой перед тобой.
Фома — Тумаш подмигнул. Сила — Якуб и Леон — Петр схватили предшественника за руки и поволокли. Он пахал ногами землю, делая две борозды:
— Не узнаешь? Отрекаешься? А я же тебя в Ердань макал! Ну, погоди! Пророчествовал я! Изведаешь ты теперь мои прорицания! Голос Божий был у тех ночных людей. Погодиии!
Юрась плюнул и тронулся дальше.
Когда все они повернули с Мечной улицы на улицу Ободранного Бобра, навстречу им попалось два десятка всадников в красных плащах: замковая стража. За ними тянулась очень ободранная закрытая карета, запряженная парой хороших белых коней.
Христос не обратил на них внимания. Ему было не до того.
...Через несколько часов они сидели у Юрася в комнате и спорили. Спорили яростно.
— Женится он, — иронизировал Леон — Петр. — Не успел появиться господь Иисус, как он, знаете ли, женится, — табачные Леоновы глаза бегали. — Ясно, что тут такое: брак под забором, а свадьба — потом.
— Я тебе, Леон, сейчас дам по твоей апостольской лысине, чтобы языка своего ядоносного избавился, — спокойно сказал Юрась.
Конавка потерял равновесие. Застонал, чуть ли не с отчаяньем:
— И ты понимаешь, что это такое будет, твоя свадьба? Ты же сразу как Христос накроешься. Ты же сам недавно говорил, что будешь плыть, как судьба несет, возвышаться, власть брать, деньги брать. — И передразнил: — «Раз уже останусь в этом навозе, ра-аз все эти свиньи».
— Вчера думал, — сказал Братчик. — А сегодня противно мне.
— Иоанна Крестителя помнишь? — нервно спросил горбоносый мытарь. — Злодеи мы. Нельзя остановиться, раз попали, как сучка в колесо. Визжи и беги. Остановишься — они тебе вспомнят, что ты и кто ты. На дыбе вспомнят, какое оно, вознесение и в небо взятие. Люд тебя на лоскутки разорвет.
— Как хотите, — упрямо сказал Христос. — Я должен...
— Перед кем? — завопил еловым голосом Якуб Алфеев. — Перед девкой той? И спи ты с ней, сколько хочешь — слово никто не скажет. Благословлять тебя станут, стопы целовать. Ей, думаешь, что-то другое надо? Ты — Бог.
— Ради нее...
— А про нас забыл?! Опять в дорогу?! А жрать что?!
— Автух — Андрей глупо зазвонил в кармане деньгами.
— А, деньги, — вспомнив, сказал Христос. — Вот тут каждому по четыре золотых... И мне то же самое... Я собрал.
И тут взорвались страсти.
Братчик никогда не мог вообразить, что десять человек могут так кричать.
— А после что? Это на всю жизнь?
— Еще чтобы казну взять, коней накр... наменять, так тогда ничего. А то... четыре монеты.
— У меня эта самая удачная роль, — скрипел Варфоломей. — Платят как никогда.
— Повезло так, — голова на блюде шевелила толстой верхней губой. — А тебе чего еще надо?! Жалобщик ты! Евнух!
— И я!.. Эта!.. Как его!.. Оно!.. Ну, того!!!
— Любимые, — успокаивал женоподобный Иоан. — Зачем идти? Он не думает. Доброе делает миру и себе.
От шума барабанило в ушах.
— Тсс! — гаркнул вдруг неверный Тумаш. — А я согласен с ним. Ради чести.
— Разумный человек, — сказал Раввуни и похвалил себя, не удержался: — Почти как еврей.
— Так что ты еще вякнешь? — угрожающе спросил у Петра Христос.
Тот, отводя глаза, смотрел в окно.
— А ты подумал, Леон, на какое ты время — Пётр? — сказал Юрась. — И ты подумал, что пока ты нужен — у тебя деньги, а когда ты не станешь нужен — у тебя не будет не только денег, а и головы...
— А ты подумал, Христос, — зашипел вдруг Петр, — что это единственный раз судьба дает в руки такой козырь? Что не они тебе, а ты им можешь оторвать голову? Что протяни ты руку, и Городня — твоя... Беларусь — твоя... Жмойская земля — твоя... Подляшье — твое... Королевство — твое... Половина земли — твоя. И ты же сам еще недавно соглашался на это, кажется? Что они могут?! А ты можешь все.
— Знаю. Мог бы. Но это много сил... Половина жизни... Один час изменил во мне все. Я не хочу терять не только половины жизни, а и ни одной минуты. А если не отдать этому всех сил, хитрости... подлости — это закончится не господством, а плахой.
— Из-за девки золотую реку теряешь, — Жернокрут — Варфоломей распустил рот-удавку. — Девку ему надо.
— Ну и ладно, — сказал Тумаш. — Ну и девку.
— Милый, — с издевательской нежностью сказал Иуда, — у савана нет карманов.
Юрась встал:
— Как хотите: я иду. Кто хочет идти со мной — пусть ждет.
— Я подожду тебя возле ворот, — сказал Раввуни.
Как раз в это время в готической часовне Машковского монастыря завершался постриг. Угрожали голоса под острыми сводами, из мрака. А в пятне слабого света, что падал из окна на каменные плиты пола, стояла женщина, и было на ней — вместо юбки, казнатки и кораблика — грубая одежда монахини.
А рядом с женщиной стояла мать-настоятельница, непомерная поперек себя баба лет сорока, с лицом одновременно льстивым и властным, и сжимала руку новой монахини. Сжимала вместе со свечкой, чтобы не вздумала бросить или выпустить.
Свечка капала горячим воском на тонкие пальцы молодой руки, но Анея не чувствовала боли. Сжала челюсти. Смотрела в одну точку.
Из часовни ее повели под руки. В левом нефе настоятельница остановила ее:
— Н-ну, сколько еще как деревянная будешь? Все уже. Все. Слышишь?
— Слышу. — В ее глазах вдруг появилась жизнь. — Что же, и так и так я невеста Христова, жена Христова... Его.
— Гм... Все мы тут его невесты.
И тут в глазах женщины плеснулся гнев. С нескрываемой иронией она осмотрела фигуру игуменьи.
— Эти вы — невеста? Долго же вам его ждать. Мой он. Слышишь ты — мой. Он через стены увидит. Он придет.
И он пришел. И вот уже очень долго стучал в ставни дома на Мечной улице, ходил, а после бегал по дорожкам сада.
Этот дневной сад потерял ночное очарование. Голые и повседневные были деревья. Мертво-белым было в дневном свете цветение боярышника. И даже пруд в конце сада был не синий, как ночью, а темно-прозрачный.
И тут нигде не было ее.
Пустой был дом. Пустые были тропы.
— Анея! — не стерпев, закричал он. — Анея.
Его почему-то охватил смертельный ужас.
— А-не-я!
— Дяденька, — услышал он детский голосок, — вы чего кричите?
Он увидел над забором голову. Мальчуган лет десяти таращил на него серые глаза, хлопал длинными темными ресницами:
— Анея тут живет. Где?!
Мальчик взобрался на забор и сел. Почесал одной босой ногой другую.
— Этот ты тот дядя, что «непременно должен был прийти»?
— Ну.
— Побожись.
— А чтобы на тебя... Ну... ну, пусть меня гром ударит.
— Эге... Так Анею... всадники подъехали и насильно повезли.
— Сам видел? Что за всадники?
— Не-а... Не знаю, что за всадники. Я же сам не видел. Уже как отвезли, то какая-то тетя пришла, и мне пряник дала, и сказала: «Тетю Анею повезли... Так она изловчилась мне шепнуть, а я... а я вот тебе говорю. Как придет тот дядя, что непременно должен был прийти — скажи ему, что... тетя Анея поехала по Лидской дороге».
Юрась стоял, как пришибленный:
— То «поехала» или «насильно повезли»?
— А я же, дяденька, не знаю. Тетя та говорила — «насильно», но «поехала». Может, и насильно, но я, чтобы тетя Анея кричала, так не слышал. Я тогда в чулане сидел, потому что сливки слизал. Они только выехали, а тут меня мать и выпустила, простив, спасибо ей Боже, а тут и тетя пряник принесла.
Юрась задумался. Что же тут было? Действительно похитили? А может, почувствовала душой обман и уехала сама? Не простила? Отец, приказом князя, в Менске оружейников учит. Матери нет. Так, может, уехала к нему?.. Но тревога все нарастала. Почему не дождалась? Не может быть, чтобы к отцу. Если похитили — то кто и зачем? И кто осмелится поднять руку на дочку мечника? А если уехала сама, почувствовав, что он не тот, вспомнив его ночные слова, которых не слышала тогда, — то как, как ему тогда жить?!
Он встрепенулся:
— Спасибо, сынок.
— Вы ее найдете. Она меня любит. А я... ну, с родителями, ясно, ее охраняю.
«Эх, мальчик, — подумал Братчик, — плохо ты ее охранял. И я не искажу тебе этого».
— Мы с ней друзья — не разлей вода.
— Я найду ее, сынок.
Юрась побежал.
(1) «Велля» — лишение сна. Подсудимого пытали тем, что лишали сна в течение сорока часов.
(2) Саксонский монах Тецель говорил, торгуя индульгенциями: «...его святейшество наделил меня большой властью — от одного голоса моего ворота небес откроются даже перед такими грешниками, которые ощущали похоть к святой Деве, чтобы... оплодотворить ее».
Продолжение " РАЗДЕЛ ХVІ. Саронская лилия" http://www.proza.ru/2014/08/06/1000