Демон
Хмурым февральским утром тысяча девятьсот сорок девятого года Иосиф Виссарионович Сталин сидел за столом в своём рабочем кабинете в Кремле и просматривал только что положенную ему на стол сводку важнейших событий за неделю.
Было чуть позже одиннадцати утра. За окном медленно, нехотя, как после тяжёлого сна, подымался день; тускло просвечивающее сквозь плотный слой туч солнце освещало падающий крупными, казалось бы ещё в воздухе сереющими хлопьями снег.
В кабинете была уютная, располагающая к работе теплота, горела ровным, таким же уютным светом настольная лампа, и этот контраст с тем, что было за окном, ещё сильнее подчёркивал особенность этого кабинета, его отграниченность от внешнего мира, его неподчинённость законам природы, вознесённость над всем, что его окружало.
Сталин любил эти минуты, когда он, ещё сравнительно недавно отошедший от сна, приходил в свой кабинет, садился за рабочий стол, брал в руки пачку листков ежедневного или недельного, как сейчас, обзора событий и начинал читать, то быстро пробегая то, что ему казалось второстепенным или то, к чему он хотел вернуться потом, то перечитывая дважды, а то и трижды особенно важные строки, делая на полях пометки, отчёркивая главное.
В эти минуты он как бы окидывал единым взглядом всю страну, да и весь мир, видел скрытые от взора миллиардов людей, населяющих этот мир, пружины и рычаги, двигающие уже текущими событиями, дающие импульс событиям будущим.
Вот здесь можно нажать почти незаметную пружинку – и лавина событий обрушится на ничего до этого не подозревавших статистов, участников, жертв этих событий; здесь, наоборот, надо решительно вмешаться, предотвращая нежелательное, там – просто подождать, пока картина станет яснее, и уже тогда предпринимать какие-то шаги – а может быть, и нет.
Вот и сегодня, только начав читать, он чувствовал, как с каждой секундой начинает взволнованнее – но и вместе с тем ровнее – биться его сердце, как в голове его начинают хаосом роиться мысли – хаосом, из которого через минуту-другую, как сверкнувший ранним летним утром луч зари, выблеснет одна, главная мысль, тянущая за собой по цепочке другую, за ней третью – и всё выстроится в ровный, по-сталински согласованный хор идей, заканчивающийся, как заключительным аккордом, решением – и действием.
...Да, он, Сталин, любил эти минуты – минуты, в которые его никто не смел беспокоить, минуты, в которые он ощущал себя чем-то сродственным тому верховному существу, поклонение которому с таким тупым упорством вдалбливали ему в голову в семинарии. Сродни проносящемуся над землей и водами Богу – что ж, почему бы нет? Или – он усмехнулся в усы – его антиподу? Как это у Пушкина: "Как некий демон, отселе править миром я могу!...". Как некий демон...
...И всё-таки – всё-таки Пушкин ошибался. Не деньги – нет, не они дают истинную, прочную, настоящую власть над миром, не они позволяют смести с дороги всё, что мешает движению вперёд. Нет, не деньги, а титаническая мощь идей, воплощённая в такой же титанической воле властелина!
Вот это способно перевернуть мир, подвигнуть миллионы людей на деяния, ранее им совершенно недоступные, для них совершенно непредставимые. Как это сделал в своё время Александр Македонский! Как это сделал Чингиз-хан! Как это сделал – и делает! – он, Сталин!...
Он пробежал глазами первые строки отчёта о международных событиях.
...Ну, об этом ему не надо было сообщать. "25-го января состоялось официальное учреждение и первое заседание Совета экономической взаимопомощи"...Польша, Венгрия, Болгария, Румыния... – так, ясно. Что ж, хорошее начало. Продолжение, конечно, последует.
Ага, вот оно: "Ожидается что пришедшее к власти в Израиле правительство займёт по важнейшим вопросам международной политики проамериканскую позицию".
Ожидается! Всё, как он с самого начала и предсказал: уолл-стритовские покровители Израиля победили. А ведь как сопротивлялись эти его так называемые соратники, эта челядь, когда он им говорил: Никакой поддержки без предварительного согласия подчиниться СССР! Как живописали они все отрицательные последствия такого ультиматума, как уверяли – особенно эта шваль, эта дрянь Жемчужина, которая наконец-то сидит теперь на Лубянке – но и другие тоже, другие тоже! – что "они" будут из благодарности сами проситься ближе к СССР – как уверяли! И что же они скажут теперь? Как будут оправдываться?
Арабам – вот кому нужно было помогать с самого начала! Сотрудничали с Гитлером – подумаешь! Как будто политику делают в пансионе для благородных девиц!... Но и арабы эти тоже хороши – никак сговориться между собой не могут, вечная их болезнь!
Нет, теперь позиции России там потеряны надолго. Надолго!! Но ничего – они, весь этот проклятый ЕАК – они дорого ему заплатят за это, так дорого, что земля содрогнётся!..
Ладно дальше... Ага, Корея! Тут, кажется, что-то назревает, и похоже, с дальним прицелом. И опять – Америка, Америка, Америка!
Нет, ему сейчас позарез нужна бомба, атомная бомба страшной, невиданной разрушительной силы. Бомба, которой ничто не может противостоять. И тогда – тогда мы ещё посмотрим, чья возьмёт! Тогда его страна, его народ увидит, как этот подлый мир чистогана, мир жёлтого дьявола горит в своих же собственных развалинах. Как горел в сорок третьем Гамбург. Как горел в сорок пятом Дрезден... – Он сделал на полях пометку: "Берия с отчётом о работе. Срочно!"
Ладно дальше. Ага, вот ещё – и опять Америка! "Организация Joint Distribution Committee" – проклятый Джойнт! – "провела 13-го января митинг памяти Михоэлса, убитого, по словам организаторов митинга и выступавших, агентами НКВД. На митинге выступали…" – так… так – одни знаменитости! Кинорежиссёры, писатели, политические деятели.
Кинорежиссёры? Писатели? Политики? Пусть выступают! Он не боится этих ничтожных митингов, этих булавочных уколов толпы бездельников и фрондёров. Но у себя в стране – у себя в стране он этого не допустит! Он уничтожит эту заразу с корнем – многие из них уже сидят в подвалах Лубянки. Недостаточно! Должны сидеть сотни, тысячи!...
Но ладно – дальше. Что в стране?... Ага, ну ясно – подготовка к весеннему севу. Перебои с зерном – где? На Украине?? В традиционной житнице?? Головотяпы! Или... – или вредители? Националисты? Самостийники? Двадцать пять! Не меньше! Ну а если не поможет – что ж, в перспективе восстановление смертной казни. Вон Абакумов просит-молит дать ему смертную казнь: народ, мол, распустился. Не понимает, дурак, что так просто такие вещи не делаются. Но и особенно медлить с этим, видимо, тоже нельзя – похоже, Абакумов прав6.
Да, что ещё? А, ну конечно: полным ходом идёт подготовка к его юбилею. Женщины вяжут ему тёплые вещи. Какой-то идиот делает ему в подарок скрипку – как будто бы он, Сталин, когда-нибудь играл на скрипке. Впрочем, музыкальный слух у него был дай Бог какой!
...Но дальше, дальше. Ладно, опять победные реляции – интересно, сколько в них правды? Да нет, пожалуй, ему, Сталину, врать не будут.
…Ра?? – он не смог сдержать непроизвольного возгласа по грузински, потом повторил, уже по-русски: Что?? Что такое? – и начал читать ошеломившее его сообщение снова:
"20-го декабря 1948 г. органами государственной безопасности гор. Пятигорска был арестован по подозрению в шпионаже в пользу Турции и Англии человек, назвавшийся при задержании Ильясом Альхамовым. Сопротивления при задержании не оказал.
При обыске у него был обнаружен офицерский мундир, винтовка образца 1870 года с патронами к ней, кинжал дамасской стали, а также ряд произведений художественной литературы на русском языке, по большей частью принадлежащих поэту Лермонтову М.Ю.
Кроме этого, в ходе обыска была обнаружена литература на немецком, английском и французском языках, в преобладающей части художественная. Помимо названного, обнаружена изготовленная ручным способом карта региона, где проживал задержанный – с обозначением мало- или вовсе неизвестных горных троп.
Каких-либо документов, удостоверяющих его личность как гражданина Ильяса Альхамова, арестованный не имел; запросы в адресный стол о гражданине с таким именем и фамилией, а также другие меры поиска результатов не дали.
На первом допросе арестованный отказался давать о себе какие-либо показания, однако после применения к нему ограниченных мер дополнительного воздействия он признался в том, что фамилия и имя ненастоящие.
Далее он показал, что на самом деле он является офицером драгунского полка лейб-гвардии корнетом Михаилом Юрьевичем Лермонтовым – автором многочисленных литературных произведений: поэмы "Демон", театрального произведения "Маскарад", романа "Герой нашего времени" и целого ряда других.
На вопрос об инкриминируемых ему враждебных действиях в отношении СССР и сотрудничестве с английской, французской и турецкой разведками арестованный заявил, что ни в каких из этих действий он участия не принимал. Допрос с ограниченным применением мер физического воздействия результатов не дал. Арестованный продолжал настаивать на своём имени, фамилии, отчестве, воинском звании и профессии, равно как и на дате и месте своего рождения – 18-го октября 1814 года, гор. Москва – каковые, по мнению специалистов, в точности соответствуют дате и месту рождения поэта Лермонтова М.Ю.
Проведенная специалистами психиатрическая экспертиза наличие у арестованного каких-либо психических отклонений от нормы не установила.
Ввиду названных обстоятельств, а также ввиду подозрения на возможные связи арестованного с бывшими офицерско-белогвардейскими кругами, часть из которых, как известно, эмигрировала в Турцию, проявляющую сейчас интерес к не зачищенным в своё время органами НКВД участкам горного Кавказа, арестованный был этапирован в гор. Москву и содержится в настоящее время в Лефортовской тюрьме. Дело о нём проходит под грифом "совершенно секретно" и находится на контроле у министра госбезопасности СССР тов. Абакумова".
Сталин ещё раз перечитал текст, потом медленно положил обзор на стол и встал, пытаясь унять вдруг вспыхнувшее в нём волнение.
...Бред, вымысел? Абакумов, конечно, звёзд с неба не хватает, и с четырёхклассным образованием далеко не уедешь. Но... – нет, нет, ничего непроверенного, никакой "липы" он ему, Сталину, на стол положить не даст.
...А если – если на секунду допустить что… что это действительно Лермонтов? Действительно: а что, если? Сенсация на весь мир? Да – но какой в ней смысл для страны? Не заставишь же этого самого вновь обретённого Лермонтова писать стихи во славу новой жизни, обновлённой России, советской власти, Великой Победы – ну, и вообще, о чём они там пишут! ...А впрочем, почему бы и нет?
...Но нет, нет, бред всё это...
...А если это всё – происки тех, из-за океана? Кавказ – сколько бы об этом ни говорили – не усмирён, совсем даже нет, тут нечего тешить себя иллюзиями и враньём. Под внешне смирной маской клокочет их чёртова любовь к свободе, а значит, и ненависть к России. Что ж, этот край надо держать под постоянным контролем. Да, надо.
...Странная, дикая история! Лермонтов! Тот самый, которого похоронили, тот самый, про жизнь и смерть которого написаны тысячи книг: он – жив??? Нет, в этой истории надо разбираться всерьёз.
Сталин нажал кнопку звонка. Дверь в кабинете приоткрылась, в кабинет вошёл Посрёбышев.
– Вызови Берия, – коротко сказал Сталин.
– К какому времени, товарищ Сталин?
– Сейчас. Пусть приезжает сейчас.
Поскрёбышев вышел, прикрыв за собой дверь, но через несколько минут появился вновь в проёме двери.
– Да, входи, – нетерпеливо произнёс Сталин. – В чём дело?
– Товарищ Сталин, Лаврентий Павлович... товарищ Берия, – поправился Посрёбышев, зная, как Сталин не любит, чтобы при нём называли кого-нибудь по имени-отчеству, – товарищ Берия просил передать, что проводит сейчас совещание по спецпроекту и сможет приехать только...
– Передай Берия, чтобы приезжал немедленно. Немедленно. Ясно? – резко сказал Сталин.
– Слушаюсь, товарищ Сталин, – ответил по-военному Поскрёбышев и так же по-военному развернувшись, вышел из кабинета.
Сталин встал из-за стола, потом, помедлив, опять сел, всё время пытаясь унять будоражащее его волнение.
В чём, чёрт возьми, дело, что случилось? Объявился очередной самозванец, а люди, которые им занимались, не смогли ничего выяснить? Что ж, то, что не смогли выяснить другие, придётся прояснить ему. Он выведет самозванца на чистую воду! Не зря он в семинарские годы так увлекался стихами Лермонтова, да и прозой тоже – многое помнит он наизусть и сейчас.
"Русалка плыла по реке голубой, озаряема полной луной, И старалась она доплеснуть до луны серебристую пену волны". "Скажи мне, ветка Палестины, где ты росла, где ты цвела". "Тихо плавают в тумане хоры стройные светил". Это было сродни его духу – тогда! – было сродни грузинской поэзии, которую он тоже когда-то знал неплохо – впрочем, почему когда-то, он и сейчас помнит многое.
...Русалка. Палестина. Тихо плавают в тумане... – да. Но потом была "Песня про купца Калашникова" – поэт нашёл-таки дорогу к своему народу! Он нашёл эту дорогу!
...И всё же… всё же эта озарённая луной плывущая по голубой реке русалка была ему, Сталину – себе-то он может в этом признаться! – чем-то ближе. Может быть, она связывалась в его сознании с Лиахвой – рекой его детства, то стремительно, с бурным клёкотом катящей свои воды сквозь узкое русло, то разливающейся во всю ширь и медленно, с величавым достоинством льющейся к своему устью. А может быть, это… было воспоминание о его первой любви – этой девчушке, которой он тогда так здорово перевёл на грузинский гётевского "Лесного царя"?
Как давно, как же давно это было, а он помнит всё до мельчайших подробностей...
...Где эта девчушка сейчас? Что с ней? Конечно, он мог бы дать указание разыскать её – но зачем? И жива ли она? А если нет: как ушла она из жизни? И что он будет делать, если ему доложат, что она... – нет, нет! Нет!... Да и в самом деле – зачем? Что может дать он ей сейчас, даже если она не запятнана ни в чём – ей, оставшейся где-то глубоко-глубоко внизу? А если бы даже и не внизу!...
Он хорошо запомнил тот случай в тридцать шестом, когда он, стоя на первомайской демонстрации на трибуне Мавзолея, увидел в шеренге физкультурниц свою землячку – он-то сразу узнал, что она из его родных мест – и, повинуясь какому-то безотчётному чувству, попросил привести её, говорил с ней и напоследок даже поцеловал её в лоб. Так он, наверное, ещё никого не выделял!
И что же, какова была реакция её семьи? Её отец посмел возмутиться, он осмелился назвать его, Сталина, старым лисом – его!
Нет, он не унизился тогда до мелкой мести, не тронул этого дурака – наглец спокойно дожил до своей смерти. Но он, Сталин, ещё раз понял тогда: этот народ, народ, из которого он вышел, никогда не станет ему настоящей опорой – ни ему, ни его государственности.
Бунтари, фрондёры, не признающие в глубине души никакого авторитета! Актёры! Поэты! Художники! Живущие в жизни как в искусстве – как будто оно есть базис, а не благодаря базису и только ему существующая надстройка!
Нет, нет и нет! Его истинная опора – в России, и его тост по случаю Победы был только признанием – да, публичным! да, пусть слышат все! – этого факта. Здесь и только здесь, в этом народе он может черпать силы и поддержку для своих планов, своих свершений.
Вот и Пушкин, и Гоголь, и Достоевский, да и Лермонтов – как бы они не начинали, они пришли к своим истинным корням. И человек, когда-то написавший "Я не русский душой", создал "Бородино" и "Песню про купца Калашникова".
…Да…, – по лицу Сталина пробежала лёгкая усмешка, – а сейчас ему, может быть, представится возможность увидеть автора.
В дверь осторожно постучали, потом она приоткрылась и на пороге показался Поскрёбышев.
– Товарищ Сталин, – доложил он, – товарищ Берия.
– Да, да, пусть войдёт, – нетерпеливо сказал Сталин и пододвинул к себе листки с обзором.
Поскрёбышев вышел, оставив дверь открытой.
В кабинет вошёл Берия и подчёркнуто чётко сказал: "Товарищ Сталин, по Вашему приказанию прибыл", чуть-чуть показывая своим тоном, что его, может быть, не стоило отрывать от важного дела.
– Садись, Лаврентий, – спокойно ответил Сталин, поднял глаза и посмотрел на Берия внимательным взглядом.
– Ты сильно располнел в последнее время, Лаврентий, – сказал вдруг Сталин совершенно домашним тоном. – Тебе надо что-то с этим делать – ну, какие-то физические упражнения, что ли. Мне всё заменяет русская баня: попаришься – чувствуешь себя другим человеком, как будто десять кило сбросил. Может быть, и тебе попробовать? Или тебе русская баня не по душе? – в голосе Сталина на мгновение сверкнула молния, тут же погашенная дружеской улыбкой.
Берия промолчал.
– Ладно, Лаврентий, – произнёс Сталин примирительно, – о русской бане мы поговорим с тобой в другой раз. Я тебя вот почему вызвал.
Сталин взял со стола пачку скреплённых скрепкой листков, открепил один и подал Берия. – Вот, ознакомься.
Берия быстро пробежал сообщение о Лермонтове и поднял на Сталина вопросительный взгляд.
– Что скажешь, Лаврентий? – спросил Сталин.
Берия слегка пожал плечами.
И вот из-за этой ерунды, не стоящей, наверное, и бумаги, на которой она была написана – из-за этой ерунды его заставили прервать совещание по атомному проекту, по его – да, по его! – проекту, его детищу, от успеха которого так многое зависит – и прежде всего, его личная судьба, его жизнь, жизнь его семьи.
...А если... если этот дьявол уже сейчас сплёл какую-то новую паутину и теперь при помощи Абакумова планирует его, Берия, устранить? Что, если эта бумажка, которую ему сейчас дали прочесть, всего лишь – дымовая завеса, за которой кроется начало очередного – теперь уже не мингрельского, не грузинского, а общекавказского "дела", в котором он, Берия, будет фигурировать как организатор английско-турецкой или какой-нибудь там ещё шпионской сети? Что, если? Ведь сказано же здесь: "не зачищенной в своё время органами НКВД."
...Нет, нет, ерунда! Он – нужен! Этот дьявол не тронет его сейчас, как бы он под него, Берия, не копал в Тбилиси, какие бы козни он с помощью Абакумова или других таких же – их хватит всегда! – не строил. Нет, сейчас его не тронут. Тогда – тогда остаётся одно: его вызов сейчас – это просто блажь стареющего и постепенно утрачивающего чувство реальности "Хозяина", желание поразвлечься, свистнув для этого одного из своих лакеев. Но он, Берия – не лакей, с ним это у "Хозяина" не пройдёт!
…Хозяин! Нет, пришла пора его убирать. Убирать, пока он, плетущий сейчас, на пороге своего семидесятилетия, какой-то новый заговор, не уберёт их всех – и прежде всего его, Берия.
…Но он слишком долго молчал – это может не понравиться Хозяину.
– Не знаю, что тут сказать, товарищ Сталин, – медленно произнёс Берия.
– Не знаешь? – вдруг раздражённо спросил Сталин. – Вон Абакумов, кажется, тоже не знает, иначе бы давно доложил. Месяц – больше! – бьётся с этим делом – и никакого результата. Чёрт знает что!
Берия пожал плечами; на лице его застыла лёгкая брезгливая улыбка.
– Что ты хочешь этим сказать, Лаврентий, что ты хочешь своим видом показать – что Абакумов в своём деле ничего не понимает? Так, что ли?
– Интеллигенция – это не совсем его профиль, – произнёс Берия осторожно.
Сталин ничего не ответил, подошёл к столу, поднял трубку одного из телефонов и сказал подчёркнуто деловым тоном:
– Товарищ Абакумов? Сталин говорит. Что там у Вас с этим подследственным, который проходит по делу как... Лермонтов Михаил Юрьевич? Есть тут какое-то движение? И почему я до сих пор ничего об этом деле не знаю? Ведь оно взято Вами на личный контроль – значит, важное?
На другом конце провода, видимо, замолчали: из трубки не доносилось ни звука.
Берия с удовольствием представил себе, как сереет лицо Абакумова, как выступают у него на лбу бисеринки пота, как становятся липкими его руки, как он мучительно старается, удерживая одной рукой трубку, другой расстегнуть вдруг ставший тугим воротник своего генеральского кителя.
Потом из трубки что-то послышалось – видимо Абакумов, оправившись от шока, принялся оправдываться.
– Стараетесь? Неужели? – переспросил Сталин с сарказмом. – Стараетесь – и никаких результатов. Месяц – месяц! – занимаетесь этим делом – с каждым словом голос его звучал всё возбужденней и громче – и в итоге ничего? Нуль? – он почти крикнул в трубку и тут же, резко сменив тон на прежний деловой, спросил: Меры принуждения к нему принимали? Какие? – и переключил рычажок селектора, так чтобы Берия мог слышать ответы.
– В соответствии с Вашими указаниями, товарищ Сталин., – начал Абакумов, изо всех сил стараясь унять в голосе дрожь, – но Сталин не дал ему договорить. – Какими указаниями, дурак? – грубо сказал он. – Что ты мелешь? О каких указаниях ты говоришь, когда я только сегодня – сегодня! и не от тебя! – узнал об этом деле!
– Извините, товарищ Сталин, оговорился, – внезапно охрипшим голосом произнёс Абакумов.
– Ладно, что к нему применяли? – спросил опять деловым тоном Сталин.
– Одиночное заключение, – начал перечислять Абакумов, мучительно борясь с дрожью в голосе. Ограничение рациона питания, ограничение времени сна, и… – но тут его прервал леденяще-тихий голос Сталина.
– Вы понимаете, товарищ Абакумов, что Вас ждёт, если предпринятые Вами меры воздействия окажутся пагубными для здоровья Вашего подследственного и этот подследственный действительно окажется тем человеком, за которого он себя выдает? Вы представляете себе степень международного скандала? И степень Вашей ответственности в этом случае? Вы хорошо это себе представляете?
Из трубки доносилось лишь тщательно подавляемое хриплое дыхание.
– Ладно, Абакумов, – вдруг грубо сказал Сталин. – С тобой мы разберёмся в следующий раз. А сейчас вот что: завтра в это же время – Сталин посмотрел на часы – тот, кто у тебя проходит как Михаил Юрьевич Лермонтов, должен быть у меня в кабинете. И если на нём будут заметны хоть какие-то следы твоих особых воздействий – хоть какие-то, ты меня понял? – тебе, Абакумов, несдобровать.
...Да, вот ещё что: Мне нужен список всех людей, которые у тебя этим делом занимались. Всех. Включая врача-психиатра и твоих людей в Пятигорске. Список должен быть у меня сегодня к пятнадцати часам. Поставишь дело под гриф "высшая секретность", больше к нему никого не подключай. Арестованного привезёшь сам.
Комендатура будет предупреждена, вопросов по поводу твоего... пассажира не будет. Всё. – Сталин положил трубку и нажал кнопку звонка.
Вошёл Поскрёбышев и остановился у двери в выжидательной позе. Сталин коротко сказал:
– Товарищ Поскрёбышев, завтра к этому времени у меня должен быть Абакумов в сопровождении одного человека. Завтра в одиннадцать позвоните в комендатуру Кремля, предупредите, чтобы пропустили машину без вопросов и не досматривая. Как только они будут у Вас – сразу ко мне. Идите.
Поскрёбышев вышел.
Сталин обернулся к Берия. – Ты всё слышал, Лаврентий? – спросил он тихо. – Завтра этот человек будет здесь. Я хочу, чтобы ты присутствовал при нашем разговоре. Может статься, что это дело придётся вести тебе, – произнёс Сталин медленно и посмотрел на Берия внимательным взглядом.
– Хорошо, товарищ Сталин, – так же медленно ответил Берия.
Слепая волна ярости всколыхнулась в нём. Опять этот дьявол отрывает его от дела, с которым он сросся, от дела, занимаясь которым он – пусть хоть на короткое время, пусть не совсем, но всё же, всё же – забывал о повисшей на нём цепи преступлений, о крови, от которой ему не отмыться, обо всей этой оргии убийств, которая – участвовал он в них или нет – навсегда будет связана с его именем – кто же обвинит в чём-нибудь Хозяина?! – и потом ляжет таким же пятном на жизнь его сына...
...Как сказал тогда Хозяин: "Это наш Гиммлер, это Берия"... Наш Гиммлер... У него тогда хватило выдержки и бровью не повести при этих словах – но он не забыл их, нет, не забыл! В них – приговор и для его Серго. Сын Гиммлера. Нет, он не забыл эти слова. Но не только он знает Хозяина – Хозяин знает его тоже. И может быть, сказав эти слова, усмехнувшись своей шутке, он пожалел о ней.
Правильно пожалел. Потому что придёт время и ему платить по счетам. И он, Берия, предъявит ему свой счёт, и этот счёт Хозяин оплатит своей жизнью. Но пока это время придёт – ему, Берия, нужно одно: выжить, а это значит – быть нужным.
Он повторил: – Да, товарищ Сталин, я, конечно, останусь.
– Спасибо тебе, Лаврентий, – как бы в раздумьи ответил Сталин, и вдруг, без всякого перехода, спросил: Послушай, Лаврентий, а что, если человек, которого нам доставят. что, если этот человек окажется действительно иностранным агентом – ну, или связанным с иностранной разведкой?
Допускаешь ты такую вероятность? Кавказ – это, кажется, твоя область – не так ли? ...Ты ведь... проводил операцию с чеченцами, другие зачистки в этом регионе... Что ты скажешь, Лаврентий? Кто может проявлять сейчас интерес к этому региону? Англия? Турция? А может быть, остатки разгромленных белогвардейцев, осевших в Турции? Тогда связь с ними так называемого – или действительного – Лермонтова не выглядит такой уж нереальной.
– Я давно не занимался этим регионом, товарищ Сталин.
Повисло молчание.
– Ладно, Лаврентий. Иди. Я знаю, что тебя ждут дела, твои учёные, твой атомный проект, – Сталин внимательно посмотрел на Берия, – ты ведь так его называешь, неправда?
– Нет, товарищ Сталин, – ответил Берия спокойно, – я так его не называю. Так однажды назвали этот проект Вы, когда...
– Может быть, Лаврентий, может быть. Как мы называем проект – это сейчас не самое важное. Важно, когда будет готова бомба.
– Согласно плану, испытание назначено на конец сентября, и мы делаем всё возможное, чтобы...
– Испытание должно быть проведено не позднее тридцатого августа – сказал Сталин ровным голосом. И я надеюсь, что именно эта дата будет определяющей как для руководства, так и для всех исполнителей проекта. В отчёте по проекту – он предстоит в конце февраля, не так ли?
– Двадцать восьмого апреля, товарищ Сталин...
– В отчёте в феврале, – продолжил Сталин, как бы не заметив уточняющей реплики, – должен быть указан именно этот срок... – И, сделав короткую паузу, добавил таким же ровным голосом: У руководства проекта было достаточно времени и средств, товарищ Берия, и достаточно человеческих резервов, чтобы выполнить важнейшее для нашей страны задание в максимально короткий срок.
Берия сидел, не шелохнувшись. ...У руководства проекта... товарищ Берия. Он, Берия, стало быть, только "один из руководства", или вообще что-то вроде "сбоку-припёку"! Что ж, это – ответ Хозяина на им же самим когда-то сказанные слова: "твой проект, Лаврентий!", на то, как называют атомный проект другие...
Ответ – или может быть, первый неясный намёк на отлучение? Что ж – сегодня он проглотит этот намёк. Время для счетов ещё не пришло.
– Ясно, товарищ Сталин, – коротко ответил он.
– Хорошо, Лаврентий. Иди, – тем же ровным тоном произнёс Сталин.
Берия уже подходил к двери, когда его остановил негромкий голос Сталина.
– Как дела у Серго, Лаврентий? Чем он сейчас занимается? Ты ведь знаешь, мне не безразлична его судьба.
Берия обернулся, сделал несколько шагов по направлению к столу, но всё же остался на достаточном расстоянии от него, и спокойным голосом ответил: Спасибо, товарищ Сталин. Серго занимается ракетами, работа идёт успешно.
– Хороший сын у тебя, Лаврентий, – сказал задумчиво Сталин. – Умный, серьёзный. А как Нина? Как её дела? – тон Сталина сделался чуть вкрадчивым, и Берия мгновенно насторожился. Что последует за этим вопросом, откуда вдруг такая перемена в тоне? Вот и в глазах этого дьявола появилось что-то рысье.
– Хорошая у тебя семья, Лаврентий, – тем же тоном сказал Сталин, – хорошая! Такую семью беречь надо, очень беречь. Говорят, что ты в последнее время мало уделяешь ей внимания – а, Лаврентий? – и Сталин пытливо, но с лёгкой улыбкой посмотрел Берия в глаза. – А ещё говорят, – взгляд Сталина стал вдруг жёстким, исчезла и тень улыбки на лице, – ещё говорят, что твоя жена, Лаврентий, придерживается националистических взглядов, симпатизирует грузинским националистам. Неужели правду говорят?
Берия ничего не ответил.
Почему молчишь, Лаврентий? – мягко спросил Сталин. – Неужели это правда, что говорят? Я бы не хотел, я, понимаешь, очень бы не хотел, чтобы это оказалось правдой. Ты поговори с Ниной, Лаврентий. Я бы не хотел, чтобы с Ниной что-то случилось – как вот случилось с этой самой, – губы Сталина искривились, – Жемчужиной. Я не хотел отдавать её Абакумову. Но она сама подставила себя под нож.
Берия почувствовал, как на виске его запульсировала жилка и запотели стёкла пенсне; ему стало внезапно тяжело стоять. Но он не снял пенсне, чтобы его протереть, не сделал ни одного движения и ничего не ответил.
Сталин помолчал, потом тихо добавил: – А ещё говорят – но думаю, это неправда – что Нина будто бы сравнивала меня с коварным Шадиманом и даже…
– Нет, товарищ Сталин! – ответил твёрдо Берия. – Нина не могла этого говорить! И она не находится в плену националистических настроений. Она преданный человек., – он сознательно опустил это "Вам". И поэтому я уверен, что с ней ничего не должно случиться.
– Береги семью, Лаврентий. Что может быть лучше семьи? – тихо сказал Сталин и, помолчав, добавил: Ладно, Лаврентий, иди. Сегодня можешь заниматься своими делами. А завтра в одиннадцать будь у меня. И может быть, – он усмехнулся, – нам с тобой предстоит совершить великое открытие в русской литературе. Иди.
II
Назавтра точно в одиннадцать Берия входил в кабинет Сталина.
Когда он вошёл, Сталин сидел за своим столом и читал с карандашом в руках какую-то книгу, время от времени делая в ней пометки. Не подымая от книги глаз, он сказал негромко: Садись, Лаврентий.
Берия сел. Сталин продолжал читать. Прошло несколько минут в полном молчании.
Наконец Сталин положил книгу на стол и сказал, как будто продолжая вчерашний разговор:
– Лаврентий, мне хотелось бы, чтобы нашего... – он помедлил, как будто подыскивая слово, –гостя встретил у подъезда и провёл ко мне ты. Абакумов мне сейчас не нужен. Пусть занимается своим делом.
– Хорошо, товарищ Сталин, – ответил Берия. Ненависть к этому человеку, посылающему его – почти второе лицо в государстве! – как лакея, встречать какого-то самозванца – да пусть и нет, какое это имеет значение! – эта ненависть обожгла его с такой силой, что он едва сдержал себя. – Я встречу его и приведу к Вам, – сказал он бесстрастным тоном. – Разрешите идти?
– Не будем спешить, Лаврентий. До его приезда у нас есть ещё немного времени, – медленно сказал Сталин. – Я тоже сейчас подумал: не слишком ли много чести мы окажем этому человеку, если его будет встречать почти второе лицо в государстве? Ведь ты так подумал, Лаврентий? – и Сталин посмотрел Берия в глаза.
– Вам виднее, товарищ Сталин, – тихо ответил Берия.
– Абакумовские костоломы, – продолжил Сталин, как бы не заметив ответа, – похоже, как следует помучили нашего гостя. Кстати, Абакумов недавно звонил, спрашивал, все ли документы по делу Лермонтова он мне представил. Понимает, что перестарался.
...Почему ты так смотришь, Лаврентий? – в голосе Сталина появились жёсткие нотки. – Я знаю, тебе Абакумов не нравится.
– Интеллигенция – не его профиль, товарищ Сталин, – ответил Берия.
– Да, ты мне уже это говорил. Может быть, ты прав. Но нам не следует забывать, что именно Абакумов с его СМЕРШем оказал нашему народу большую услугу, проделал большую работу во время, да и после войны. – Сталин искоса посмотрел на Берия. – И сейчас тоже... Это ведь люди Абакумова обнаружили, что на Северном Кавказе в своё время не всё было как следует зачищено. Но речь сейчас не об Абакумове...
...Что думаешь насчёт нашего гостя, которого мы ожидаем? Кем может быть этот человек? Ты знаешь, я не люблю гадать на кофейной гуще, мне нужны твёрдые факты! Но пока их у меня нет. Может быть, они есть у тебя? Я ведь знаю: ты не бросил свою агентуру там на растерзание шакалам и не передал её Абакумову. А если так, если не бросил, то ты должен быть в курсе событий. Или я ошибаюсь?
– Товарищ Сталин, – ответил Берия устало, – я занимаюсь, помимо атомного проекта, многими делами, которые Вы мне поручили, и дела эти требуют максимального напряжения сил. Они поглощают всё моё время, так что...
– Может быть, нам стоит разгрузить тебя, Лаврентий? – спросил тихо Сталин. – Может быть, нам стоит подумать о том, чтобы передать... – ну, хотя бы атомный проект – в другие руки?
– Товарищ Сталин, – Берия впервые посмотрел Сталину прямо в глаза, – я не хочу, чтобы Вы меня неправильно поняли. Я пока справлялся с Вашими заданиями. По крайней мере, мне так кажется. Может ли быть человек, которого мы сейчас увидим, шпионом – этого я не могу сказать. Но думаю, что скорее – нет. Это, наверное, какой-нибудь бедный самозванец, вообразивший себя…
– Может быть, – произнёс Сталин задумчиво. – Может быть и так. Даже скорее всего так. Я тут просмотрел кое-какие материалы, и они как будто с достоверностью показывают, что... Впрочем, это всё ещё предстоит проверить...
Сталин сделал короткую паузу и продолжил: Но есть ещё одно обстоятельство в этом деле, которое я хотел бы с тобой обсудить. Если окажется, что этот человек не связан ни с какой шпионской сетью – что будем делать с ним дальше, как думаешь, Лаврентий?
– Не знаю, товарищ Сталин, – медленно ответил Берия, уже понимая, какого предложения ждёт от него Сталин. – Не знаю. Может быть, просто отправить его туда, где он до этого жил. Пусть доживает то, что ему осталось – ему, думаю, не так много осталось.
– Что ж, может быть, ты и прав... Мы все становимся к старости более жалостливыми, не так ли, Лаврентий?... Жалостливыми! – повторил Сталин медленно. – Но... подумали мы с тобой о том, что будет, если эта история с так называемым Лермонтовым расползётся дальше?
...Какова гарантия, что этот старик не будет болтать об абакумовских костоломах? И кто будет помнить о нём, если он... если он исчезнет – у него ведь никаких родственников нет, это абакумовские люди проверяли! – кто будет о нём вспоминать? Кто?
– Ты можешь спросить, – продолжал Сталин – "А что, если этот человек действительно тот, за которого он себя выдаёт?" И я отвечу тебе: А понимаем ли мы весь масштаб скандала, если обнаружится, что большевики в течение тридцати лет не знали, что один из крупнейших русских поэтов жив, что за это время прошло несколько лермонтовских юбилеев, а мы ничего не знали, всё прошляпили?...
А если этот – на секунду допустим – действительный Лермонтов – связан с французами или с англичанами – что тогда? Подумал ли товарищ Берия, что он ответит нашему народу, который в своё время поставил товарища Берия на ответственный пост Генерального Комиссара государственной безопасности, доверил ему безопасность всей нашей страны, в том числе зачистку её от иностранных агентов – что ответит товарищ Берия, когда его спросят: Почему на вверенном ему участке работы были допущены ошибки, почему была проявлена мягкотелость? И что ответит товарищ Сталин, когда его спросят: Как так получилось, что в Вашей стране можно пытать величайшего русского поэта, которого знает и почитает весь мир – что ответит на это товарищ Сталин?...
…Вот об этом нам надо думать, Лаврентий, решая сейчас вопрос, что нам делать с тем человеком, которого... – Сталин не докончил, прерванный резким телефонным звонком.
Он недовольно покосился на телефон, подошёл к столику с телефонами, медленно взял трубку, поднёс к уху и сказал не скрывающим недовольства голосом "Да!"
Но после первых же слов говорившего лицо его потемнело, он с силой сжал трубку в руке, как будто хотел её раздавить, и по его односложным "Да", "Когда?", "Где он сейчас?", "Куда?", "Под каким именем?" "Понятно.", Берия понял, что случилось что-то чрезвычайное.
"Хорошо. Понял. Жди у себя моих распоряжений", – сказал Сталин, с раздражением бросил трубку на рычаг и обернулся к Берия:
– Звонил Абакумов. Человек, которого он должен был доставить ко мне сейчас и который проходил у него под именем Лермонтова, внезапно скончался в машине по дороге сюда. Абакумов говорит, остановка сердца. Дуболом, дурак, испортил нам всю игру! Не может держать своих сотрудников в узде!.
Сталин со злостью посмотрел на телефонную трубку, встал из-за стола, подошёл к окну и долго скользил рассеянным взглядом по вырисовывавшимся за окном верхушкам елей, на которые медленно опускались серые хлопья снега.
Берия молчал. Совещание, которое из-за этой идиотской истории с псевдо-Лермонтовым – да пусть он даже был бы и настоящим! – вчера сорвалось и которое он вынужден был перенести на сегодня, похоже, сорвётся тоже – а ведь в конце февраля он должен будет отчитаться по результатам, и Хозяин, конечно, не захочет вспомнить, по чьей воле он, Берия, потерял совершенно попусту два важных дня – сейчас, когда каждый час на счету, когда Хозяину вдруг взбрело в голову перенести дату взрыва бомбы на срок, в который они едва ли уложатся!!...
Он настолько ушёл в свои мысли, что не сразу услышал тихий голос Сталина – тот по-прежнему стоял у окна, провожая взглядом медленно падающие, слегка кружащиеся в сером воздухе снежные хлопья:
– Впрочем... Впрочем, Лаврентий, – повторил он громче и обернулся к Берия, – это ведь избавило нас от принятия тяжёлого решения, не так ли? И единственное, что нам осталось – это решить, что делать с этими перестаравшимися сотрудниками.
Сталин подошёл к своему столу, сел, слегка разбросал перед собой руки и, бросив на Берия внимательный взгляд, добавил: ...и как не допустить распространения неправильных слухов.
– Тебе, может быть, кажется самым простым арестовать этих людей, провести их через мельницу допросов и на выходе расстрелять, так, Лаврентий? – мягко спросил он Берия.
– Я не думал об этом, товарищ Сталин – так же тихо, в тон ответил Берия.
– Нет, Лаврентий, нет, – мягко и спокойно продолжил Сталин, как бы не слыша ответа – и повторил таким же мягким и спокойным тоном, каким учитель объясняет непонятливому ученику, где он в решении задачи ошибся: Нет. Разве эти люди провинились в чём-нибудь серьёзном? Разве они – враги? Я просмотрел их личные дела, которые прислал Абакумов: всё это честные и преданные люди, зачем же их расстреливать? И зачем нам расстраивать Абакумова: он ведь, в основном, хороший работник. А эти сотрудники – они ведь не по своей воле ввязались в это дело...
Но теперь – такова уж логика событий – этим людям необходимо исчезнуть. Но исчезнуть незапятнанными... Да, незапятнанными, – медленно повторил Сталин, то ли убеждая себя, то ли ставя на своём решении точку. И, помолчав, добавил, глядя куда-то поверх головы Берия: Я понимаю, тебе не хотелось бы брать это дело в свои руки, ты ведь теперь уже... – Сталин улыбнулся в усы, – не наш Гиммлер, не так ли, Лаврентий?
Берия почувствовал, как у него налился кровью затылок и сдавило шею, но он по-прежнему сидел неподвижно, и со стороны было непонятно, как отдались в нём последние слова Сталина.
– Я понимаю, тебе не хотелось бы брать это дело в свои руки, – повторил Сталин. – Но тут ничего не поделаешь. Вмешивать Абакумова в это дело я не хочу. Он и без того занервничал: вчера вызвал в Москву всех сотрудников, которые занимались "делом Лермонтова" в Пятигорске, с сегодняшнего утра они в Москве, у него. И сейчас он сидит и ждёт указаний... Указаний, – презрительно усмехнулся Сталин, – когда он всё провалил!
Сталин подошёл к столику с телефонами, поднял трубку одного из них и произнёс сухо: Сталин говорит. Ты поставил нас в сложное положение, Абакумов. О том, почему так случилось, поговорим позже. Сейчас о том, что должно быть сделано в ближайшее время.
Первое: тело так называемого Лермонтова немедленно доставить в крематорий и проследить за сожжением; акта о сожжении не составлять.
Второе: Вся группа, которая вела это дело – я подчёркиваю, вся, включая врача-психиатра и всех других, которые, кроме тебя, имели к этому делу какое-либо отношение, должна быть собрана к... – Сталин покосился на часы, – к пятнадцати часам в одном помещении и затем в этом же составе к семнадцати часам доставлена на военный аэродром в Жуковском, с которого она вылетит в Грозный для выполнения специального правительственного задания. Старшего группы назначишь ты. Задание и все объяснения он получит в секретном пакете, который будет ему передан на аэродроме.
Третье: С того момента, когда группа соберётся вместе, контакты сотрудников группы с внешним миром – например, звонки домой – должны быть исключены. О приезде группы руководство аэродрома будет предупреждено, тебе этим заниматься не надо. Обо всём дальнейшем договоришься с Берия; специальное задание будет курировать он. Всё, Абакумов."
Сталин положил трубку на рычаг и обратился к Берия:
Ты всё слышал, Лаврентий? – и, не дожидаясь ответа, продолжил: Группу на аэродроме встретишь ты или кто-нибудь из твоих людей, которым ты полностью доверяешь. Старшему группы должен быть вручён опечатанный сургучной печатью пакет, который должен быть вскрыт, как только самолёт войдёт в зону Кавказского хребта... Технические детали – на твоё усмотрение.
– Есть, товарищ Сталин, – ответил механически Берия. – Всё будет исполнено согласно Вашему приказу.
– Хорошо, Лаврентий, – ответил Сталин вдруг каким-то рассеянным тоном: похоже, его занимала какая-то новая мысль.
Он вновь отошёл к окну, долго вглядывался во что-то, как будто ему одному видимое, и вдруг, повернувшись к Берия, спросил совершенно будничным тоном:
– Лаврентий, ты давно перечитывал лермонтов¬ского "Демона"?
– Товарищ Сталин, Вы же знаете, я не люблю стихи и не очень их понимаю. – В тоне Берия было едва уловимое раздражение.
– Напрасно, Лаврентий, напрасно, – тем же тоном ответил Сталин. – В стихах больших поэтов можно многому поучиться...
...Вот смотри, как начинает Лермонтов своего "Демона": "Печальный демон, дух изгнанья."
А ведь демон, вроде бы, должен владеть миром, не так ли? Но как может печальный дух, да ещё изгнанный, владеть миром? Нет, такой демон владеть миром не может. И совсем другой – совсем другой! – демон у Пушкина. Этот демон может править миром!
...Так кто же, по-твоему прав, кто же, по твоему, истинный демон – демон Пушкина или демон Лермонтова? – Сталин искоса посмотрел на Берия. – Я думаю: истинный демон – у Пушкина. А ты как думаешь, Лаврентий? ...Впрочем, – добавил он с внезапной улыбкой, – ты ведь не любишь стихов...
– Разрешите идти, товарищ Сталин? – спросил Берия.
– Иди, Лаврентий, иди. Возвращайся к твоей прозе, к твоим делам, к твоему, – Сталин слегка подчеркнул это "твоему" и с усмешкой посмотрел на Берия, – атомному проекту. Это сейчас, пожалуй, самая важная для нас проза. И не забудь о моём сегодняшнем задании.
Берия поднялся и медленно вышел из кабинета.
А назавтра в "Правде" на первой странице было опубликовано сообщение "От Советского Правительства" о том, что при выполнении специального задания погибли сотрудники МТБ СССР – далее следовало перечисление фамилий. Сообщалось, что погибшие сотрудники будут представлены к высоким правительственным наградам (посмертно).
"Правда" с этим сообщением была положена на стол товарища Сталина вместе с первой почтой ещё с раннего утра; она лежала рядом с папкой "Дело МЛ" – так зашифровал "Дело Лермонтова" Абакумов.
Товарищ Сталин, нередко начинавший свой день, если не было чрезвычайных обстоятельств, требующих его немедленного вмешательства, с просмотра "Правды", медленно, выверяя каждое слово, перечитал сообщение со списком фамилий знакомых ему по их "личным делам" и теперь уже не существующих людей, и отложил газету в сторону.
Потом он бросил короткий взгляд на папку с надписью "ДЛ" и, взяв со стола карандаш и отточив грифель, написал на папке: "В архив!" и поставил свои инициалы: "ИС".
Томик Пушкина, раскрытый ещё со вчерашнего дня на странице с монологом Скупого Рыцаря, лежал на столе рядом с "Делом Лермонтова".
"Как некий демон...", – медленно и задумчиво произнёс Сталин. – "Как некий демон", – ещё медленнее, как бы проверяя слова на вес, повторил он – и закрыл книгу.