наверху фотография Ихила,
мужа Мариам
ВТОРАЯ ЧАСТЬ
ПОБЕДИТЕЛЬ-ИХИЛ,
ИЛИ ЛЁД И ПЛАМЕНЬ
Не сдавался Ихил, не сдавалась и Бруха. Двумя крепкими орешками оказались мать и сын. Нашла коса на камень. Похоже, что мужчины в её доме вышли из повиновения. Осмелился было снова перечить супруг, но она сумела перекричать его, и он, вспомнив, что молчание - золото, покорно удалился на свой золотой рудник. Но бунт в семье не был подавлен окончательно. Сын не давал ей никакого повода для передышки. Бруха продолжала грызться с ним и осыпать проклятиями Мариам. Её грандиозный проект женить сына на дочери адвоката Зямы Рабиновича явно проваливался. От досады у неё перехватывало горло. Она начинала тяжело, как астматик, дышать, хваталась за сердце, но всегда старалась, чтобы последнее слово оставалось за ней.
В какой-то из воскресных дней, дело было зимним утром, Бруха с мужем ушла из дому, прихватив обувь сына (так-то оно надёжней) и закрыв на замок входную дверь. Ихил спал. Когда он проснулся, то обнаружил, что, во-первых, дом заперт (его удары кулаком в дверь и попытка высадить дверь плечом ни к чему не привели), а, во-вторых, мать (чёрт её подери) куда-то спрятала его обувь. Он заметался по дому. У него было свидание с Мариам.
Пейзаж в окне, классически зимний, не внушал особых надежд. Без обуви по снегу далеко не уйдёшь. Мать знала, что делала. Или, по крайней мере, ей казалось, что она нашла верный способ прекратить эти недопустимые, с её точки зрения, встречи сына с Мариам. Ихил стоял у окна и грустно поглядывал на снег. Яркий, накрахмаленный, он сверкал на солнце, весь пересыпанный мириадами искр. На него невозможно было смотреть, таким он был ослепительно ярким. Но под его блестящей, накрахмаленной поверхностью, угадывались глубокие сугробы. И вдруг он увидел, как ему показалось, Мариам. Он вгляделся напряжённо в белое марево снега за окном. Да, это была определённо Мариам. Он узнал её, несмотря на то, что она была очень далеко. Она шла, размахивая руками в цветных варежках, словно отталкиваясь от холодного, хрустящего воздуха.
Мариам ждала Ихила в условленном месте и, не дождавшись, решила пойти по направлению к его дому. Не то чтобы она не отдавала себе отчёт в том, что мать Ихила не пустит её даже на порог, но что-то - или невидимый кто-то - побудил её всё же пройти мимо его дома. Может быть, она просто хотела бросить взгляд на его окно в надежде увидеть его там. А может быть, решив, что он просто задержался по какой-то причине, надеялась встретить его по дороге.
Мариам шла по утоптанной ногами снежной дорожке, стараясь не поскользнуться, невольно почти прижимаясь к встречным. Дорожка была такой узкой, что не было никакой возможности разминуться друг с другом, разве что отступить в сторону и тут же провалиться в глубокий сугроб.
У дома Ихила она сошла с общей дороги на расчищенную после вчерашнего снегопада тропинку. Белой лентой тропинка вилась прямо к дому Шкляров. Мариам постояла в нерешительности, глядя на окна. Она искала глазами Ихила и, увидев его, наконец, в окне, вытянула руку к окну, будто спрашивая его: «Ну, вус? (ну, что?). Почему ты дома? Я ждала тебя там». Она показывала ему варежкой в том направлении, откуда пришла. Она была так мила в своей растерянности, что он не выдержал.
Он распахнул окно, спрыгнул с подоконника на снег и побежал к ней, возбуждённо махая ей рукой. А она, увидев его, несущегося к ней по снегу босиком, ахнула «ой, вэйзмир», покраснела, но через секунду он уже обнимал её, целовал, не обращая внимания ни на её ворчание: «цудрэйтэнэр, ты же простудишься», ни на бросавших неодобрительные взгляды прохожих.
А потом они прибежали к ней. Шлойма налил Ихилу водку в алюминиевую кружку, дал ему свои старые, растоптанные до того, что они стали на размер больше, башмаки. Так он и возвращался в них к себе домой, пьяный от водки и от чувств, в восторге от зимы, как будто эта была заслуга зимы в том, что он и Мариам всё-таки встретились. Всему и всем афцелухэс (назло).
ПОЧТИ БИБЛЕЙСКИЕ СТРАСТИ
Это перетягивание каната (каждый в свою сторону) тянулось между сыном и матерью пять лет. Пять лет встречался Ихил с Мариам. Везде, где они оставались вдвоём, он пытался овладеть ею. «Но я ему не давалась!» - говорила она, многие годы спустя. Она осознавала, чем кончаются такого рода мужские наскоки. И страстное признание в любви, и его горячее дыхание у её губ: «Хочу всю тебя!..», и руки, которые, словно удивлялись, наткнувшись на преграду, всё разбивалось о её твёрдую решимость оставаться нетронутой, устоять перед этим обрушивавшимся на неё целых пять лет прибоем его чувств и желаний. Давалось ей это нелегко. Ведь усмирять надо было многое и в себе самой.
В тот день они встретились после нескольких дней разлуки. Ихил сказал ей, что он ездил с отцом в соседнюю деревню, где они обычно закупали у крестьян кожу. Но на второй день он так надоел отцу своими воздыханиями о Мариам, что тот не выдержал, бросил всё, запряг в подводу лошадь и погнал ее в Бар так быстро, что от тряски у него до сих пор всё болит внутри. Зато они теперь вместе.
Они сидели за высокими кустарниками, у реки. Он швырял время от времени камешки в воду. Булькнув и оставляя после себя расползающиеся круги на воде, они уходили друг за другом на дно. Жгучим малиновым светом разгорался закат на том берегу. Мариам перебросила косу через правое плечо и в раздумье то расплетала, то сплетала её. Коса была предметом её особой гордости (ни у кого в Баре не было такой красивой и длинной косы).
- Я не знаю, что будет с нами, - сказала она, повернув лицо к Ихилу. - Я не могла заснуть всю ночь».
- Нiчью потрiбно спати, - отреагировал шутливо по-украински Ихил. И добавил, - но не одна. А то, смотри, старой девой останешься.
- Так, ты опять начинаешь свои «шнадырши хохмы» (портняжьи шутки, т.е. шутки плохого тона), - ответила Мариам. Помолчала и добавила после паузы, - странно, Фейга сказала мне примерно то же самое».
- Вот видишь, - засмеялся Ихил. - Хм, в следующий раз надо будет присмотреться к твоей сестричке.
- По-моему, она в тебя влюблена, - улыбнулась Мариам.
- А ты? - спросил Ихил. - Ты в меня влюблена? Смотри, брошу тебя и начну ухаживать за Фейгой. Что ты будешь тогда делать?
- Я? - переспросила Мариам. - Буду всем говорить какой а шлимазл, этот Ихил, и что он ещё хорошо пожалеет. Их глаза встретились и он было потянулся к ней, но передумал и опять грустно уставился на воду. Она взяла его под руку.
- Ихил, - хочешь мне сделать что-нибудь приятное? - Она тут же отпрянула. - Нет, нет, только не это. Даже не начинай. Нет! Я имела в виду попросить тебя рассказать что-нибудь из Библии. У тебя так хорошо это получается. - Она вздохнула, - Ты же знаешь, я не умею читать, а ты у меня, нивроку, хедер закончил, образованный. Ей показалось, что Ихил надулся на неё. Она поцеловала его в щеку. Один раз, второй. Почувствовала - оттаял.
- Ладно, пусть будет Библия, - сказал Ихил, - раз ты так на неё сегодня настроилась. Он привык развлекать её библейскими сюжетами, иной раз не очень традиционно толкуя их, отталкиваясь при этом не столько от Талмуда, сколько от книг, которые вместе с другими учениками хедера читал когда-то, спрятавшись подальше от всевидящих и строгих глаз учителя. - Ты слышала когда-нибудь историю о Давиде и Вирсавии?
- Нет.
- О Давиде ты знаешь. Я тебе в прошлый раз о нём рассказывал, ну а Вирсавия была азамин шэйнэ вабалэ (такая красивая женщина), что даже царь Давид, у которого было наверно столько жён и любовниц, сколько в нашем местечке женщин, представляешь, и тот потерял голову, встретив её, азамин она была красавица. Э, что власть и деньги? Пысты халоймэс (совершенная ерунда), когда а мэйдалэ, вроде тебя, сведёт с ума такого, как я.
Комплимент Ихила почему-то смутил и насторожил Мариам. Она бросила на него быстрый взгляд, сжала коленки, обняла их руками.
- Ты меня боишься, - не то спросил, не то констатировал, скосив на неё глаза, Ихил. - Ну и как долго это будет продолжаться?
Помолчал. Поднял камешек у ноги, швырнул в речку. Камень бултыхнулся недалеко от берега, спугнув замолчавших моментально лягушек и пустив по воде окрашенные закатом круги.
- Смотри, ты так убьёшь всех лягушек в реке, - пошутила Мариам.
- Мариам! Интересно, почему ты со мной встречаешься? - спросил Ихил.
- Маеш иншэ брэри? (есть другой выбор?)
- Нет, кроме шуток?
- Не знаю. Ты мне проходу не даёшь. Куда от тебя деться? Вон Фейга по утрам смеётся: «Твой уже на крыльце сидит»
- Так значит, я тебе навязываюсь? Я тебе вообще нравлюсь, Мариам?
Она на минуту помедлила с ответом.
- Нравишься.
- Ты сомневаешься?
- Нам, девушкам, положено сомневаться. У вас свои законы, у нас свои. Так! Кто-то, кажется, обещал рассказать о Давиде.
- Ты выкручиваешься, как всегда. Ихил потянулся за веткой, валявшейся недалеко от него. Он водил ею по земле, вычерчивал какие-то замысловатые узоры и рассказывал ей историю о Давиде и Вирсавии. О том, как царь Давид увидел с крыши своего дворца купающуюся в окне напротив Вирсавию, овладел ею, несмотря на то, что она была женой его воина, и как он коварно послал её мужа на верную смерть, чтобы избавиться от него, за что и был, в конце концов, наказан Богом.
- И сказал Бог Давиду, - звучал рядом с ней голос Ихила. - Я сделал тебя царём евреев. Я дал тебе столько жён и наложниц, но тебе было этого мало. Ты отобрал жену у славного воина и к тому же ещё и погубил его. В наказание за это жёны твои будут изнасилованы одним из твоих сыновей, который, в конце концов, свергнет тебя с трона. Давид, как ты понимаешь, страшно испугался, покаялся и стал просить у Бога прощения. Хотя первый ребёнок Давида с Вирсавией умер, и против царя действительно восстал его сын Авессалом, который чуть не сверг его, Бог всё же сжалился над Давидом. Вирсавия родила ему Соломона, и он стал таким же знаменитым царём, как и его отец.
- Нишкушы себе, - покачала головой Мариам, - а шэйнэ майсы (Ничего себе, красивенькая история).
- Я думаю, что Вирсавия знала, что делала, когда устроилась купаться у окна. Она была уверена, что Давид увидит её. Женщины - существа грешные. Добавил, повернувшись к ней:
- Кроме тебя, Мариам. Ты у меня особенная. Бог, наверно, решил наказать меня такой недоступной, как ты. Ну что мне делать с собой, а, Мариам? Сколько это может продолжаться? Ведь любой другой на моём месте бросил бы тебя или давно бы взял силой. А я, дурак, боюсь тебя вспугнуть. Вдруг ты, моя фэйгалэ, раз и улетишь, а я останусь мит манэ мишигинэ момэ (с моей сумасшедшей матерью) и тогда, - он потёр ладонью лоб, - азвэйз мир, я пропал. Ихил подвинулся поближе к Мариам. Обнял её за плечи. Она впервые не делала попыток отстраниться от него. Но он почувствовал, как она вся напряглась. И ещё он почувствовал, как теплеет его ладонь на её плече. Это было тепло её кожи. Мысль о том, что его ладонь отделяет от её тела всего лишь ничтожная преграда, тонкая ткань её платья, взбудоражила его донельзя.
- Хочешь знать что-то, - лукаво улыбнулся Ихил и приблизил своё лицо к лицу Мариам. - И я бы согрешил с тобой, даже если бы ты была чьей-то женой. Правда, голой я тебя ещё не видел. К сожалению. И сына ты мне ещё не родила. Мариам! Я люблю тебя. Я хочу тебя. Неужели ты не испытываешь того же, что и я? Я не могу в это поверить. Смотри, над нами такая же луна и звёзды, какие были над Давидом и Вирсавией.
Его рука быстро, как вор, скользнула под ворот её платья. Пальцы стали расстегивать пуговицы. Он поцеловал её в шею. Впился в губы так, что она едва не задохнулась. Никогда до этого жар страсти не бил так сильно в голову Мариам. И никогда ещё так пылко и так жадно не обнимал её Ихил. Его ладони, кажется, побывали в тот вечер везде. Точнее, почти везде. И ей стоило воистину неимоверных усилий, чтобы освободиться из его объятий, расцепить на себе его руки. Даже когда она подходила к дому, её сердце всё ещё бешено колотилось. Ночью она никак не могла заснуть. Она лежала с открытыми глазами и думала, думала, думала. О себе, о Ихиле, о его матери и о многом другом. Всё, что впереди пугало её. Будущее казалось ей громадной сетью, которую вот-вот набросит на неё судьба.
Пришло время подводить итог своим сомнениям насчёт Ихила, а она никак не могла решить, что же ей делать. Время от времени она шевелила губами и тихо, чтобы не разбудить Фейгу, молилась. Уснула она только под утро, не столько разобравшись в своих чувствах, сколько полагаясь, что всё как-то разрешится само по себе. И может быть, даже очень скоро. Мысль об этом убаюкала её и, словно спасая от дальнейших терзаний, втянула незаметно в сон.
ВОЙНА
Мучительный для Мариам вопрос: «Что же ей делать?» действительно разрешился сам по себе. Ответ на него был дан, а точнее - навязан Мариам событиями куда большего масштаба, чем её личная жизнь.
Лето 1914 года оказалось жарким во всех смыслах. 28 июня российские газеты вышли с аршинными, кричащими через всю полосу, заголовками: «УБИЙСТВО АВСТРИЙСКОГО ЭРЦГЕРЦОГА В САРАЕВЕ», «АВСТРИЯ СОБИРАЕТСЯ ОТОМСТИТЬ ЗА КРОВАВОЕ ЗЛОДЕЯНИЕ», «МИР НА ГРАНИ ВОЙНЫ».
Убийство в Сараеве наследника австрийского трона действительно привело, в конце концов, к мировой войне, хотя и убийца эрцгерцога, сербский националист Гаврила Принципа, и те, кто разработал весь план покушения в сербской террористической организации «Чёрная рука», хотели лишь одного: избавления Балкан от власти австро-венгерской монархии.
Но Балканы оказались на перекрёстке интересов стран, которые успели к тому времени организоваться в два противостоящих друг другу союза: России, Англии и Франции, с одной стороны, Австрии и Германии - с другой. Николай Второй, убеждённый в том, что Россия не готова к войне, предпринял попытку разрешить мирным путём конфликт на Балканах. «О войне в ближайшие пять-шесть лет по существу до 1917 года, - говорит он в беседе с российским послом в Болгарии Нехлюдовым, - не может быть и речи». Но патриотическая экзальтация, антигерманские настроения приобретают в России всё больше характер массовой истерии. «Уступая, - как выразился царь, - производящему на меня давлению», Николай второй объявляет о начале военных действий.
В связи с войной Германский генеральный штаб обращается с призывом к российским евреям восстать против царского режима, обещая предоставить евреям равные права на тех территориях, которые будут захвачены в ходе войны. Хотя немцы выставляли себя чуть ли не будущими освободителями евреев, озабоченными их положением в России, на деле всё обернулось провокацией.
Обращение германского генштаба дало повод русским националистам поставить под сомнение лояльность российских евреев в военном конфликте с Германией и в значительной мере усилило антисемитские настроения в тылу и на фронте. Как пишет в своём исследовании Я. Фрумкин: «Процент евреев в армии был выше их процента в населении, как и процент убитых и выбывших из строя. И всё же война с первых же дней стала для евреев источником исключительных бедствий».
Предчувствие войны, вошедшей в историю под названием первой мировой, было особенно острым в больших городах, таких как Москва и Санкт-Петербург, но и Бар, пусть и с опозданием, подхватывал, как подхватывают простуду, эту «лихорадку» тревожных и в высшей степени неприятных новостей. Газеты, а их в Баре выписывала в основном местечковая элита, были единственным источником информации о том, что происходило в Российской империи и за её пределами. Правда всё, что доходило, наконец, до безгазетного обывателя, перекраивалось и искажалось каким-нибудь «умником», «сведущим» в высокой политике, почти до неузнаваемости.
Начало войны клало конец слухам и предположениям (порой совершенно фантастичным), которыми жил Бар. Отныне всё свелось к суровым рекрутским наборам в армию.
НЕ БЫЛО БЫ СЧАСТЬЯ,
ДА НЕСЧАСТЬЕ ПОМОГЛО
Ихил примчался к ней утром. Постучал в окно. В дом зайти отказался. Звал на улицу. Она вышла, и они пошли вдвоём, провожаемые взглядом стоявшей у окна Фейги.
- Лейб вчера вернулся из Петербурга. Говорит, что видел царя.
- Дым царь? (Самого царя?)
- Да, дым царь. Лэйб был как раз в толпе, когда тот появился на балконе. Он говорит: «Ты даже не можешь себе представить, что там творилось». Все упали на колени, увидев царя. Стали креститься. Лейб тоже вынужден был бухнуться на свои больные коленки. Потом, в гостинице, весь вечер прикладывал холодный компресс.
- Ты говоришь: как все. Он, что, перекрестился тоже, как все?
- А ты как думаешь? Если б он этого не сделал - они бы, наверно, растерзали его на месте, - пожал плечами Ихил.
- Что ещё Лейб рассказывает?
- Что уже напечатан царский манифест о войне. На улицах вовсю колошматят немцев. Их называют «колбасниками» и бьют всех, кто хоть капельку похож на немца. Лейбу ещё повезло. У него всё-таки не очень-то еврейская физиономия».
- Ихил, тебя могут забрать в армию?
- Могут - ответил Ихил. Помолчал, а потом сказал, словно не в силах больше сдерживать в себе давнее, наболевшее. - Кому-кому, а тебе будет легче. Посмотрел на неё. - Ничего не надо будет решать. Может, тебе даже повезёт и... меня убьют. Развяжешься со мной.
- Ихил!
- Да, ты права, меня могут забрать. Но выход есть. - Он остановился. Встал перед ней, загораживая дорогу. Сказал решительно, как на одном выдохе: Говорят, они не будут брать женатых.
- Я подумаю.
- Некогда думать, Мариам. Ты уже пять лет думаешь.
- Ихил, я себя иногда чувствую такой усталой, как будто я старуха и мне 90 лет.
- Это от волнений, - ответил он и почти крикнул: «Мариам!» - хотя она стояла рядом.
- Да, Ихил?
- Так ты согласна?
- Как страшно становится вокруг. А пахыт нэйфыш (ужасно). Ты прав, мы можем потерять друг друга.
- Ну?
Мариам кивнула головой. Правда, ей тут же пришлось напомнить, набросившемуся на неё Ихилу, что по еврейским законам он не имеет право до свадьбы даже прикасаться к ней.
СВАДЬБА
Свадьба так свадьба. Но это только так говорится. На самом деле всё очень не просто. Нужно было прикинуть то и прикинуть это. Предстояли расходы. Большие расходы. И здесь Сигалы почесали затылки и хорошо призадумались. Но, как выяснилось, деньги у Ихила водились. Его отец, занимавшийся перепродажей кожи, втянул в это доходное дело и сына. К тому же, за неделю до свадьбы, улучив момент, когда Шейвы не было рядом, он сунул сыну сверток, в котором тот позже обнаружил тугую пачку перевязанных ассигнаций. Отец выкрал из дома пиджак и прибежал на свадьбу такой запыхавшийся и взвинченный, что Ихилу пришлось отвлечься на полчаса от свадебных хлопот, чтобы как-то успокоить его.
Всё было, как должно было быть на свадьбе: последние наставления матери, бородка отца у её лица, поцелуй братьев, сестёр. Фейга, когда целовала, ревниво шепнула на ухо: «Завидую тебе, сестричка. Я наверно не доживу до своей свадьбы». А потом был ребе с наброшенным на плечи полосатым талесом. Но сначала ей, как положено, отрезали косу и коротко остригли волосы. Когда резали косу, у неё больно защемило сердце, и она едва не расплакалась. Ей казалось, что вместе с косой ей отрезают раз и навсегда путь назад, к прежней жизни, к молодости, которой, как и детством, она так и не успела толком насладиться. Она ещё не справилась с грустью об утрате косы, как появился Ихил.
Она не видела его семь дней. Его не подпускали к Мариам, несмотря на все его изощрённые попытки и уловки встретиться с ней. Только раз им разрешили увидеться, да и то при свидетелях и на расстоянии. Они сидели в разных комнатах. Шейва открыла дверь, которая соединяла две комнаты, и они посмотрели друг на друга издалека, обменялись улыбками. Теперь же Ихил подошёл к ней со своими друзьями. В его руках была накидка. Он накрыл ею голову Мариам. А потом была «хупа». Ребе поднёс новобрачным кубок с вином, после чего Ихил, согласно обычаю, раздавил ногой стакан.
Мариам стояла уставшая, бледная, ни кровинки в лице. Она с трудом заставляла себя улыбаться. Пост, который она должна была соблюдать до свадьбы, все её тревоги и, наконец, сам свадебный ритуал измучили её. Поскольку невеста чувствовала себя плохо, решено было пропустить часть свадебной церемонии, и ребе, почти скороговоркой, произнёс первые два благословления новобрачным. Как будто издалека услышала Мариам, обращённые к ней слова стоявшего рядом Ихила: «Гарей ат мекудешет ли бетабаат зо кедат Моше вейисраэль» (Ты этим кольцом посвящаешься мне по закону Моше и Израиля).
Когда их, наконец, по традиции отвели в комнату и оставили там одних на 10 минут, она села на один из двух стульев, поставленных рядом, и устало опустила голову на плечо Ихила. Он обнял её, поцеловал. В глаза, в шею. «Вот увидишь, - зашептал на ухо, - всё будет хорошо Мариам. Я теперь сам себе хозяин, теперь будет всё по-другому».
ПРОКЛЯТИЯ БРУХИ
Бруха на свадьбу не пришла. «Его уже нет с нами», - сказала она мужу об Ихиле, как если бы она только что вернулась с похорон своего сына. Мысленно она погребла сына. Он перестал для неё существовать. Её муж закрывал уши, но когда он их открывал, то слышал от неё опять и опять, что их сын умер. И она всерьёз стала справлять траур по Ихилу, как справляют его по умершему, или перешедшему в другую веру. Еврейский закон предписывает в этом случае семидневный траур («шиву»), который должен начаться сразу по возвращению с кладбища.
Казалось, что она действует по велению какой-то мистической силы. Медленно, но целенаправленно, как лунатик, она подошла к старому буфету с посудой. Потянула на себя заскрипевший с визгом ящик. Вытащила из него ножницы. Посмотрела недоумённо на них, повертела в руках, а потом, словно вспомнив, что надо делать, вырезала ими дыру в ритуальном платье, которое она приготовила заранее для скорбного обряда.
Дыра должна быть вырезана в том месте, где платье прикасается к сердцу. Она символизирует рану, которую нанесла родным смерть близкого человека. Бруха также зажгла свечу по Ихилу и завесила зеркало. А затем всю неделю провела, как предписывает ритуал, на полу. Её траур по Ихилу не кончился через семь дней. Он затянулся на многие годы. Она вычеркнула сына из своей жизни, вместе со «стервой» Мариам и всеми будущими внуками, которые когда-либо появятся.
Иногда подобие улыбки мелькало на лице Брухи. Она вспоминала маленького Ихила, его милые проказы. Вот он сидит на коленях у мужа. Муж знакомит сына с древнееврейским алфавитом. Они все вместе. Одна дружная счастливая семья, от которой - увы! - ничего не осталось. А вот её малыш мчится к ней со страшным криком «Мама!». Его ужалила в пальчик оса. Она посадила его на колено перед собой, отсосала яд из пальца. Долго дула на его пальчик. Он заснул, в конце концов, убаюканный её ласковой колыбельной. Он был тогда солнцем её семьи, а теперь это солнце погасло. Раз и навсегда. И в доме стало так темно и так неуютно.
Иосифа серьёзно беспокоило безумие жены, но он в какой-то момент махнул на неё рукой и решил строить свои отношения с сыном так, как считал это нужным. Он решил также, после её очередной истерики, никогда больше не упоминать при ней об Ихиле. Работал он отныне как никогда много, стараясь возвращаться домой попозже, чтобы тут же лечь спать и забыться во сне. По местечку он ходил мрачный. От разговоров о жене отмахивался. Евреи прозвали его «Йоселе, которому невесело». Эта кличка за ним и закрепилась.
Он умер через год после свадьбы Ихила. Заснул, как всегда, на топчане у печки и не проснулся. Видно грусть, с которой он толком так и не справился, нахлынула на него во сне, подступила к горлу и задушила его.
ВИЗИТ ВРАЧА
От свадебной кутерьмы, а ещё больше от переживаний («добрые» люди передали ей, какие проклятья обрушивала на неё Бруха) Мариам разболелась. У неё было такое чувство, как будто стали сбываться проклятия её свекрови. Сразу после свадьбы она с трудом дошла до кровати, и, если бы её не подхватил Ихил, рухнула бы тут же на пол. В Баре могли поползти слухи, что она вышла замуж уже беременной, и чтобы не давать пищу для местечковых сплетниц, решили пригласить на дом врача.
Тот пришёл, снял шляпу, сбросил пальто на руки Ихилу. Подвинул стул к кровати, на которой лежала Мариам. «Ну, в чём тут у нас дело?» Заставил её высунуть язык. Простучал пальцами спину. Затем открыл саквояж, вытащил оттуда стетоскоп и, приложившись к нему ухом, долго водил стетоскопом по спине. «С лёгкими, похоже, всё в порядке, - сказал он, отрываясь от стетоскопа и кладя его в саквояж. - Нервы, нервы, мадам. Как я понимаю, особа вы нервическая, а это никуда не годится. Смотрите, какой муж у вас: молодой, красивый, статный. Да и вас Бог не обидел красотой. Слухи до меня дошли, как муж вас добивался. Теперь, вы, наконец, вместе. Чего же ещё желать? М-да. - Повернулся к Ихилу, - Покой нужен вашей супруге и, как бы это выразиться, - он щёлкнул пальцами, - побольше приятных моментов. Как говорили римляне, «дант гаудиа вайрес» - радость прибавляет силы. - И добавил: «Кое-что я всё-таки нашей библейской красавице пропишу, м-да.
Он набросал рецепт, протянул его Ихилу.
Пока Ихил собирался в соседней комнате в аптеку, доктор снял пенсне и сказал, защелкивая саквояж и переходя с Мариам на «ты»: «Твой муж меня вызвал и уплатил мне деньги. И я должен был выписать тебе лекарство. А ты, - наклонился он к ней и прошептал с заговорщицким видом, - будь умница и не принимай».
Ихил поднёс врачу пальто, подал шляпу.
- Всё. Моё почтение! - бросил врач, взяв в руки саквояж и, слегка приподнимая шляпу.
Мариам на всю жизнь запомнила этот визит местечкового врача и, уже будучи бабушкой, не раз смущала современных врачей странным советом коллеги из давнего прошлого: «Твой муж вызвал меня и уплатил мне деньги. И я должен выписать тебе лекарство. А ты будь умница и не принимай».
ЯРМАРКА ЖИЗНИ
Так, с болезни, невесело, началась их жизнь. Но доктор был прав, когда говорил, что это всё нервы. Она успокоилась немного. Старалась сосредоточиться на своей жизни, мелочах быта. Отметила как-то про себя: как это странно, вместо привычных лиц родителей, сестёр, братьев обнаружить перед собой лицо Ихила. И знать, что это теперь навсегда. Вот оно перед ней, проступающее сейчас сквозь пар, поднимающийся от золотящегося в тарелке бульона. Лицо её мужа, с которым ей предстоит пройти всю жизнь. Как-то они уживутся вместе? Он, как она заметила, любит настаивать на своём и ждёт, чтобы она ему во всём поддакивала. Не терпит возражений. И она постоянно в тревоге за него. Не наломал бы он дров со своим характером. Очень любит комплименты и мечтает разбогатеть. Но вместе с тем добряк, последнее отдаст, чтобы помочь другому. И, кажется, по-настоящему любит её. Недавно, когда в Баре была ярмарка, что только он ни делал, чтобы развлечь её.
Ярмарка в Баре - о, это целое событие! Она, можно сказать, «фирменное блюдо» Бара, «гвоздь программы», которую Бар предлагает не очень избалованным развлечениями местным жителям и даже такой «загранице», как Винница или Каменец-Подольск. Торговки ругаются с покупателями, куры орут, как резаные, хотя к ним ещё не дотронулся «шойхет» (резник), собаки перегавкиваются, нищие клянчат и жалуются, лошади фыркают и некстати бьют копытами... И над всем этим гвалт, какого не описать, все голоса переплелись, все запахи перепутались: конский навоз, немытые нищие, надушенные барышни, истекающие кровью мясные туши, пахучие букеты и герань в горшочках, невыделанная кожа, фрукты, рыба и домашнего приготовления колбасы, тыква, которую не обхватить, и арбуз, от которого не оторваться. Подключены и возбуждены все органы чувств: осязание, обоняние, зрение. Прибавьте к этому заезжий кукольный театр, карусель и совсем недавно открывшийся кинотеатр «Иллюзион», куда, в конце концов, сбежали от ярмарочного гвалта Ихил и Мариам.
Под стрекотание кинопроектора и невпопад разыгрываемого на плохом рояле музыкального фона они посмотрели немой фильм под названием «Зорро». Незатейливый сюжет сводился к разбойнику в маске, который грабил богатых, очаровывал женщин и лихо поражал шпагой невероятное количество врагов. По дороге с ярмарки Ихил затянул её в ювелирную лавку и купил Мариам брошку: красиво сплетённую из серебряной проволоки бабочку. Когда они вернулись к себе, она поспешила к зеркалу, прикрепила брошку к отвороту блузки, повертелась у зеркала, рассматривая брошку то так, то этак, любуясь её блеском и отметив про себя, что она ей очень идёт.
«ПЕСНЬ ПЕСНЕЙ» ИХИЛА
Ихил купил дом: белый, крытый черепицей. Одно окно выходило в общий двор с колодцем, два других - на небольшой участок под окнами. Они собирались вот-вот съехать с арендованной квартиры. Суета переезда отвлекла Мариам от накатывавших на неё время от времени тревожных мыслей. Они с Ихилом пошли посмотреть их новое пристанище. Ихил ходил по дому, поскрипывал половицами, открывал и закрывал ставни, опять и опять обращал внимание Мариам на вид из окна, решал, куда поставить шкаф и кровать. Потом он прибил к косяку двери «мезузу», пусть отгоняет «рыхес» (злых духов) от их дома.
Дела Ихила пошли в гору. Он разбогател. Стал самоуверенным. Почувствовал себя хозяином во всех смыслах. Ещё бы, у него было своё дело, а теперь вот, наконец, и свой дом, «а штиб», как говорят евреи. Дом, в котором отныне всё принадлежало ему. Всё, включая и Мариам. Этот потрясающий факт, что Мариам наконец-то его - он как дегустатор драгоценных вин смаковал опять и опять. Мог, например, заставить её стоять голой у кровати. И она стояла. С усталой улыбкой. Вся его, как он мечтал об этом когда-то. А он любовался ею. Не мог насытить ни тела, ни взгляда.
Как там у Соломона в его «Песне песней»?
«Округление бёдер твоих, как ожерелье, дело рук искусного художника... Два сосца твоих - как два козлёнка, двойни серны. Как ты прекрасна, как привлекательна, возлюбленная, твоей миловидностью! Этот стан твой похож на пальму, и груди твои - на виноградные кисти. Подумал я: влез бы я на пальму, ухватил бы за ветви её, и груди твои были бы вместо кистей винограда, и запах от ноздрей твоих, как от яблок. Уста твои - как отличное вино...»
Похоже, что Соломон сочинял свою «Песнь» вот так же, как Ихил, развалясь на ложе и любуясь пленительной наготой своей возлюбленной. И впрямь по-царски смотрелся Ихил на своей широкой кровати, где даже сверкавшие медью шары, увенчивавшие спинку кровати, подчёркивали важность лежащей на ней особы, истинного хозяина собственной судьбы.
Мариам стояла перед Ихилом с ладной фигуркой, вся - соблазн и нежность. Даже усталая улыбка шла ей. Она делала её такой хрупкой, ранимой, женственной. Ну чем не дочь иудейская, чем не возлюбленная, тоже достойная «Песни песней»? И ладони Ихила скользили не спеша по шёлку её живота и по холмам красивее холмов Иерусалимских.
ТАЛМУДСКИЙ СПРАВОЧНИК
ЛЮБВИ
В Талмуде всё расписано. Даже сколько раз спать с женой. Как ни странно, это, оказывается, зависит от профессии. Единственная загвоздка - устарел немного талмудский справочник любви. Многие профессии, которые упоминаются в нём, перестали быть еврейскими тысячи лет тому назад. Так что получалось, что на деликатный вопрос «сколько раз» - вразумительного ответа всё же не было. Правда, предлагались варианты: «Каждый день для ничего не делающих, дважды в неделю для работников, один раз в неделю для погонщиков ослов, один раз в 30 дней для погонщиков верблюдов и один раз в шесть месяцев для моряков». Хотя Ихил никак не мог себя отнести к бездельникам, проигнорировав советы для погонщиков ослов и верблюдов, он выбрал из Талмуда то, что показалось ему наиболее привлекательным: «каждый день для ничего не делающих».
Мариам забеременела. Ихил купил кроватку для будущего ребенка, и они едва не поссорились из-за того, что никак не могли решить, где она будет стоять. Ихил хотел, чтобы кроватка стояла поближе к окну, он представлял, как первые лучи солнца касаются личика ребёнка, как он просыпается, обласканный тёплым светом. А Мариам настаивала на том, чтобы у окна поставить швейную машинку, а кроватку поближе к их постели, ведь к ребёнку придётся не раз вставать ночью. В конце концов, он согласился с её доводами, правда, не без некоторой досады, что всё вышло не так, как он себе это представлял.
Он посадил под окнами, как мечтал когда-то, два яблоневых дерева и куст жасмина. Весной дом становился как бы продолжением сада. В раскрытые окна вливались незримыми волнами аромат цветущих яблонь и, разросшегося белым кустом под окном, жасмина.
ВСЕПОЖИРАЮЩИЙ ОГОНЬ
Мариам должна была вот-вот родить. Ходила с трудом. Плод так оттягивал ей низ живота, что она порой инстинктивно поддерживала его время от времени ладонью. Ей казалось, что так легче. Она стеснялась своей беременности и проводила большую часть времени дома. Избегала быть лишний раз на людях. У неё было такое чувство, что все только и делают, что смотрят на её раздутый живот. Но и дома она не находила себе места. Сидеть становилось всё неудобней. Лежать тоже. Она быстро уставала и легко раздражалась. Но Ихил, что называется, сдувал пылинки с неё, ублажал, как только мог. Нанял женщину, которая варила обед и раз в неделю убирала в доме. Старался не отвечать на её раздражение. Правда, в глубине души беспокоился, как бы это не вошло у них в семье в привычку: она раздражается, а он молчит. Очень уж это напоминало ему отца и мать. Но он списывал её раздражение на беременность. Успокаивал себя: потом, после родов, всё станет на своё место.
В тот вечер Ихила всё не было и не было. Мариам тревожилась. Места себе не находила. Воображение подсовывало ей жуткие картины. Она старалась взять себя в руки. Но тревога не оставляла её. То она представляла Ихила, истекающим кровью, почему-то на просёлочной дороге, то воображала его (что было ещё хуже, по ее мнению) в объятиях другой женщины. В этом случае она живо представляла себе самые развратные сцены и почти видела лицо своей соперницы. В общем, какие только мысли не лезут нам в голову, когда мы тревожимся за кого-то.
На Бар легло чёрное крыло ночи. В комнате стало бы совсем темно, если бы не тусклый свет фонаря, стоявшего недалеко от их дома. На душе было так тяжело, что не было настроения даже встать и зажечь керосиновую лампу, висевшую над столом. И вдруг Мариам услышала странный шум за окном. Он всё усиливался. На оконных стёклах замелькали тени людей. Чей-то силуэт задержался на секунду в окне, а потом, как будто с криком, провалился в бездну ночи.
Она попыталась всмотреться в то, что было за окном, но ничего не увидела. Странно, насколько она знала, это была не та ночь, когда евреи совершают церемонию освящения новой луны, и мужчины (женщины не допускались на этот ритуал), высыпав на улицу, встают в круг и читают книгу Эстер. Таинственный, мистический обряд, который она как-то подсмотрела в детстве.
Любопытство всё-таки одержало верх над страхом, и она медленно приоткрыла дверь на улицу. Но как только Мариам решилась перешагнуть порог, она тут же стала частью толпы, которая неотрывно смотрела на горевший недалеко от них дом. Вокруг дома одни суетились с вёдрами, другие, видимо пожарные, раскручивали шланг и возились с пожарной конкой. Толпа увеличивалась в размерах, вновь и вновь звучали крики тех, кто только подошёл, было вообще много суеты и криков, запоздалых и уже ничего не дававших усилий. Огонь никак не удавалось потушить и он, словно прожорливый красный дракон, пожирал без разбору всё, что попадалось ему на пути: ведущую на крыльцо лестницу, само крыльцо, окна, а теперь вот ещё и крышу.
Мариам стояла, совершенно завороженная зрелищем пожара. Вдруг старый еврей с криком: «Мой Талмуд!» забежал в дом и выбежал оттуда, уже объятый пламенем. Толпа ахнула. Женщины истерично закричали, а мужчины, бросились к старику сбить пламя, но, похоже, что ему уже ничем нельзя было помочь. Мариам от ужаса закрыла лицо ладонями. Её качнуло и, возможно, она потеряла бы сознание, если бы кто-то вдруг не подхватил её под локоть. Это был Ихил.
Ночью она долго металась в постели. Ей никак не удавалось стереть из памяти картину пожара и объятого пламенем старика, скатившегося с горящего крыльца. Ихил решил на следующий день никуда не отлучаться. И правильно сделал. Днём у неё начались схватки. Роды были тяжёлыми. «Тужься! - кричала ей на ухо акушерка. - Сильнее!» Мариам стонала, кричала. У неё было такое чувство, как будто кто-то, схватив её за ноги, пытается разорвать её пополам. На мокром, измученном лице стояли, как два озерца, полные боли и слёз глаза. «Ты кричи, кричи, сколько влезет, милая, только помогай себе и мне», - доносилось до неё сквозь нестерпимую, почти затуманившую сознание боль.
Ихил ходил за дверью. Мерил шагами комнату. Временами он останавливался и молился, поднимая вверх сложенные ладони. Потом он услышал детский крик. Крик продолжался недолго, а затем внезапно, как будто кто-то резко оборвал его, прекратился. Наступила полная тишина.
Когда Мариам пришла в себя, она попросила показать ей ребёнка. Ей сказали, что он родился мёртвым. «Как же так? - морщась от боли и приподымаясь с подушки, спросила Мариам. Я же слышала его крик. Что вы сделали с ним? Где мой ребёнок? Ихил!» - закричала Мариам. Когда ей поднесли ребёнка, она отпрянула от него в ужасе. Он оказался крошечным уродцем, со страшным, через всё лицо, ожогом. Собственно лица не было, а было сплошное красное месиво, в котором с трудом угадывались губы и глаза. «Вы, наверное, перед родами слишком долго смотрели на огонь, милая, - предположила, вздохнув, акушерка. Вот он и вышел у вас таким погорельцем».
И Мариам вспомнила: пожар, объятый пламенем старик. Она ещё закрыла тогда лицо ладонями. Так вот оно что! Это пламя, которое бушевало тогда перед ней во время пожара, каким-то неведомым, странным образом проникло внутрь её и лизнуло своим красным языком её плод. Нет, не зря советуют беременным не смотреть на огонь.
Ребёнка задушили. Он был всё равно не жилец.
СИНАГОГА
ИЛИ БЕЗМЕРНОЕ СЧАСТЬЕ ОТЦОВСТВА
Мариам никак не могла прийти в себя после родов, переживала, что ребёнок погиб из-за неё. Ходила сама не своя. Смотрела с завистью на чужих малышей. Но через год у них родился сын. Здоровый, краснощёкий карапуз, которого они назвали Алёшей. На следующий день после его рождения была Симхас-Тора, весёлый праздник завершения годового чтения Торы. Ихил пришёл вечером в синагогу, разряженный, - в длиннополом темно-синем лапсердаке, надетом поверх пиджака с манишкой. На голове, поверх ермолки, широкополая черная шляпа. Брюки, как было тогда принято, заправлены в русские сапоги.
Как только закончилось чтение Торы, он, со словами: «А гит ёнтыф!» (с хорошим праздником) разлил в подставленные стаканы принесённое им вино, раздал, купленные по дороге медовые пряники и, бросив на скамейку лапсердак и шляпу, сплясал такой танец радости, какого не помнили даже богомольные старики, которые проводили в синагоге большую часть своей жизни. «Идн! (евреи) - закричал он внезапно, остановившись и переводя дыхание. - Я не Ихил, если через восемь дней вон в той вазе, среди других кусочков плоти, не будет лежать и обрезанная плоть моего малыша!» «Мазл тов, мазл тов!» - закричали со всех сторон евреи. Все бросились поздравлять Ихила. Кто-то хлопал его по плечу, кто-то жал руку, каждый спешил выразить ему своё дружеское расположение.
А один растолкал всех, подошёл к Ихилу и со смешинками в глазах, придавив к голове ермолку и призвав всех к тишине, предложил рассказать анекдот.
- Как раз по случаю! - заявил он, оглаживая бороду. - Идёт как-то человек по улице. Видит - в витрине магазина висят огромные часы. А он как раз хотел починить свои часы. Ну, думает, в этом магазине я это и сделаю. Заходит и интересуется, сколько, мол, ремонт часов стоит.
А хозяин ему и отвечает:
- А я не часовщик, я могель» (могель - тот, кто совершает обрезание).
- Зачем же вы тогда повесили часы в витрине? - спрашивает его тот.
- А что же я должен был, по-вашему, повесить в витрине? - спрашивает его в свою очередь могель. Захохотали евреи, снова подставили стаканы под булькающее из горлышка красное вино. А потом все стали в круг, положили друг другу руки на плечи, и начался «а дрэйдл», танец по кругу. Сначала медленный, как бы в раскачку (танцоры попеременно ударяли то одной, то другой ногой), а потом всё быстрей и быстрей. Первый круг окружил второй круг пляшущих евреев, и вот уже вся синагога загудела, заплясала. Дрожали стены, гудел и стонал пол от топота их ног, а евреи всё неслись и неслись по кругу, громко воздавая хвалу Всевышнему. И не было видно конца их танцу. Казалось, они остановятся только тогда, когда остановятся их сердца. Ах, как упоённо, как одержимо плясали евреи! Сколько воистину библейского экстаза было в их лицах, голосах, движениях! Но, Бог свидетель, никто не танцевал с таким упоением, как Ихил. И никто не славил так громко Всевышнего, как он. Потому что счастье его было воистину безмерным.
Выйдя из синагоги, Ихил почти сгрёб в охапку нищих, столпившихся у дверей синагоги и, к ужасу Мариам, привёл их всех домой. Он не успокоился, пока не накормил и не напоил их всех. Правда, прежде, чем сделать это, он заставил их помыть руки под рукомойником и проследил, чтобы каждый из них сделал это как можно тщательней. Стоя уже за порогом, они опять и опять благодарили Ихила. Желали ему нахес (счастья) и многого другого и никак не могли закончить со своими пожеланиями, пока он не бросил им наконец:
- Всё! Зай гизинт! - и закрыл за собой дверь.
Он неизменно будет посылать на праздники подарки бедным, и они будут частыми гостями в его доме, но в тот день, совершенно захмелевшие от чая и вина, они долго бродили по улочкам Бара, воздавая хвалу Богу, пославшему им навстречу Ихила с его хлебом, вареньем и чаем. «Воистину всемогущ Яхве, творящий такие чудеса!» - говорили они друг другу.
МАТЬ И СЫН
Он зашёл как-то к Брухе. Проходил мимо и решил зайти. Уговорил себя. Хотя она и похоронила его, всё-таки она его мать. Что поделаешь? Сумасшедшая, но мать. Как там, в украинской поговорке? «Свое, як нэ заплаче, то закривится». Они долго молчали. Он никак не мог найти нужных слов. Еле выжал из себя: «Как ты?» Даже не добавил «мама». Но и без ответа всё было ясно. Она сидела перед ним, осунувшаяся, но всё с тем же жёстким лицом. «Вот в кого я пошёл своим упрямством!» - мелькнуло у него в голове. Седые патлы непричёсанных волос лежали на засаленном воротничке давно нестиранного халата.
- Как она одна живёт в этом пустом доме!.. - подумал он. Ему вдруг стало бесконечно жаль её, но он побоялся это показать. Последний раз они виделись на похоронах отца и даже не подошли друг к другу. Что ж, обид накопилось много. - Смотри, мама (Ихил выдавил из себя, наконец, это слово), - сколько я заработал». Он вытащил из внутреннего кармана пальто толстую пачку денег. Положил перед ней. «Зачем нужны были все эти цурэс, мама? Зачем мне нужна была богатая невеста? Я теперь сам богач».
Разговора не получилось. И они расстались непримиримые. Идя за ним к двери, она бросила: «Ты ко мне заходи, Ихил». Так и сказала: «Ихил» - не «сыночек». И добавила, уже вдогонку, на прощание: «Только без неё».
Больше он к матери не заходил. Не хотел, да и некогда было. Своих забот полон рот. Теперь, когда у них был ребёнок, Мариам уже не томилась, как это было раньше, когда она оставалась дома одна. В четверг он закруглялся со всеми своими «гешефтами» и проводил пятницу в кругу своей, уже несколько разросшейся, семьи. Баловался с сыном. Подбрасывал его под потолок и ловил весело визжащего Алёшу на руки. Мариам беспокоилась, не ударился бы малыш головой о потолок. Но эта возня Ихила с сыном радовала её, она вся просто светилась счастьем.
ТАКОЙ ДОЛГИЙ-ДОЛГИЙ ШАБЭС
Была пятница. Они вышли из ярко освещённой свечами синагоги и сразу же окунулись в сумерки быстро темнеющего осеннего дня. Скорым шагом прошли по Могилёвской улице с её блестевшей под луной грязью, пересекли широкую, пустую в это время, ярмарочную площадь и, взбежав по ступенькам на крыльцо, окунулись в теплоту и свет своего дома. Дома их уже ждал накрытый праздничный стол. Суетилась няня Алёши, русская, которую они уговорили помочь с обедом в честь наступающей с заходом солнца субботы. Они ждали гостей - Фейгу с мужем.
Фейга вышла замуж за самого сильного человека в Баре, которого сначала прозвали в местечке «Вэлвэлэ дэ Самсон», а потом присвоили ему более смешное прозвище «Вэлвэлэ Кабак». «Кабак» на идиш - тыква. Он был широк в плечах, высокого роста, с громадными ручищами, которые легко гнули серебряные рубли, подковы, чугунные сковородки, а также руку любого силача, который бросал ему вызов. «Гизинт а назэр» (здоровяк) - говорили о нём с восхищением евреи.
Фейга была беременна и немного стеснялась своего вида, напоминая этим Мариам её первую беременность. Мариам увидела приближающихся гостей из окна. Открыла дверь. Неловко, как располневшая утка, Фейга поставила сначала одну ногу на ступеньку, потом другую и вплыла в дом. За ней, всё это время шутливо поддерживая её за спину и предусмотрительно нагнув голову, чтобы не удариться о косяк двери, вошёл Вэлвэлэ Кабак.
На столе чего только не было: фаршированная рыба, овощи в сладком соусе, варёная морковка, кугель из лапши, чолнт (гречневая каша с мясом), соления, две халы, накрытые нарядными салфетками и бутылка кагора. Над всем этим возвышался серебряный подсвечник и кубок для вина. У каждой тарелки лежало по серебряной вилке и ложке - набор, купленный Ихилом специально для подобных торжеств.
Все сели за праздничный стол. Когда Ихил дал знать, что пора начинать (вот-вот должно было зайти солнце, уступая дорогу будущему субботнему дню), Мариам передала Алёшу Фейге. Фейга посадила малыша на колени. Шутливо пробурчала: «Ух, какой ты у нас стал тяжёленький, нивроку!»
Из окна хорошо просматривалось закатное солнце. Когда его диск стал приближаться к горизонту, Ихил дал знак Мариам, приложил палец к губам, требуя тишины, и началось настоящее священнодействие, обряд в честь ни с чем не сравнимой, трижды благословенной, подлинной радости для каждого еврея - Ее Величества Субботы.
Мариам подвинула к себе подсвечники. Зажгла три свечи. Поставила ладони на уровень пламени. Прикрыла глаза и быстро провела ладонями от свечей к лицу, словно ополаскивая лицо их светом. Потом она произнесла благословение в честь зажигания свечей. «Барух ата адонай, элохейну...» - звучал в тишине её голос. Как зачарованный уставился глазёнками на пламя свечей маленький Алёша. Ихил протёр бокал, наполнил его вином. Прочитал молитву «Кидуш», которой освящают вино. Затем он снял вышитую скатёрку с двух хал и после благословения хлеба отломил и раздал каждому по ломтю халы.
Солнце зашло за горизонт. Наступил шабэс (суббота). По этому случаю, они выпили ещё вина. Положили в тарелки еду. «О, цыс гит!» (ох, это вкусно), слышалось время от времени. Больше всего комплиментов досталось «гефилте фиш». Вэлвэлэ даже демонстративно облизал пальцы и заработал «комплимент» от Фейги за то, что он ест «зовы невоспитанный гой».
Мариам кормила маленького Алёшу, который, судя по гримасе, вовсе не разделял общего восторга по поводу рыбы. Ихил снял жилетку. Повесил на стул. Расстегнул ворот рубашки. Они говорили о том, о сём: о неудачно складывавшей для России войне, о вернувшемся с войны инвалидом Мойше Каце, о ценах на последней ярмарке. Вэлвэлэ Кабак бросился хвастаться удачной торговлей, (он владел небольшой бакалейной лавкой). Закончил. Пригубил вино. Положил тяжёлые кулаки на стол. «Ну, гивирым (богачи), а как вы?» - обратился он не столько к Ихилу, сколько к Мариам, с которой почти не сводил глаз с того момента, как сел за стол.
- Дай Бог, чтобы Ихил работал, как ты, - сказала Мариам.
- А чем тебя не устраивает то, что делает Ихил? - спросила Фейга.
- Её расстраивает, что я прихожу поздно, - ответил за Мариам Ихил. - Но ты теперь не одна. У нас в доме ещё один мужчина появился.
- Он имеет в виду Алёшу? - захохотала Фейга. - Вот так, Алёшенька. Ди бис а мужчина у нас. - Она подёргала его за ладошку, слегка ущипнула щёчку. - Ну, скажи: муж-чи-на. Я - мужчина.
- Ёё, - улыбнулась Мариам.
- А ди цурес, Мариам, а ди цурес (только бы эти несчастья), - сказал Ихил. -Дай время, я тебе всю эту хату заполню такими мужчинами, как Алёшенька. Я правильно говорю, сынок? Маленький Алёша икнул, что было принято всеми как знак одобрения. Фейга засмеялась:
- Похоже, твой сынок согласен с тобой.
- Я думаю, что если бы мужчины почувствовали хотя бы немного то, что мы чувствуем, когда рожаем, они бы так не говорили, - заметила Мариам.
- Бог даст, - Ихил встал со своего места и подошёл к Мариам. - Подрастёт Алёша, - он потрепал маленького Алёшу по голове. - Я постепенно передам ему своё дело. И тогда мы с тобой, Мариам, заживём. Как говорят гоим, как у бога за пазухой.
- А у нас тоже вот, мужчина подрастает, - сказал Вэлвэлэ, поглаживая Фейгу по животу.
- Ша, поосторожней, - сказала Фейга и сбросила с живота руку мужа. - Ещё ребёнку что-нибудь повредишь своими медвежьими лапами.
- А ночью тебя мои медвежьи лапы устраивают? - шепнул ей Вэлвэлэ. Он положил руку на спинку стула Фейги и повернулся лицом к Ихилу. - Ихил! Возьми меня в долю.
- Не могу. У меня уже есть напарник. Знаю, знаю - бросил он Мариам. - Ты его не любишь. Грутыню (глупышка), если бы я прислушивался ко всем твоим страхам, мы бы все эти годы, зовы а цвэй мишигинэр (как два сумасшедших), стояли бы на улице и ждали манны небесной. - А кто твой партнёр? - спросил Вэлвэлэ.
- Мойша, - ответила Мариам.
- Мойша Штейнберг? - удивился Вэлвэлэ.
- Ты что его знаешь? - поинтересовалась Фейга.
- Кто не знает Мойшу Штейнберга? По-моему с любым гоем лучше иметь дело, чем с ним. Это ещё тот жук, тот фрукт. Я бы лично ни за какие коврижки с ним не связывался и, если хочешь знать моё мнение, и тебе не советую.
- Вот-вот, - поддержала его Мариам. - Скажи ему. Потому что, когда я ему это говорю, он мне тут же затыкает рот своим «ны дан эйсык (не твоё дело)» и «Я знаю, что я делаю».
- Мне жаль его, - сказал Ихил. - У него умерла жена. Он теперь один и должен тянуть такой воз: четверо детей, без жены. Неустроенные братья.
- Жалость-шмалость. Неустроенные братья. А сам он хоть когда-нибудь кого-нибудь пожалел? Ему просто не повезло, вот и всё. Мчался так уверенно - и бац, споткнулся, а теперь надеется проскочить за счёт жалости таких, как ты. Ты же знаешь, как я не люблю соглашаться с женщинами, но Мариам права, напрасно ты с ним связываешься. Пришёл бы он ко мне плакаться. Будь уверен, он бы у меня быстренько открыл дверь головой.
- Слушайте, - захлопала в ладони Фейга, - вы все, кажется, забыли, зачем мы здесь собрались. Хотя вы и не согласны с нами, женщинами, никаких больше проблем не обсуждаем. Гиник (хватит). А гит шабэс всем!
- А кит сабэс, - повторил за ней маленький Алёша.
- А гит шабэс, сыночек, - сказала Мариам, погладив его по голове и прижимая к себе.
- Ох, я же должен воспеть свою жену, - хлопнул себя по лбу Ихил. - Как же я, цудрэйтэнэр, забыл, что собирался произнести субботний гимн в честь моей жёнушки. Он взял со столика, на котором стояла швейная машинка, Тору и прочитал из «Эшет Хаиль» гимн в честь добродетельной жены. - Дороже жемчуга она ценою, - начал он.
- Слышишь, Мариам, - поднял он указательный палец, - дороже жемчуга... Подаёт она бедному, руку протягивает нищему... Уста свои открывает для мудрости, (в этом месте Ихил вздохнул под смешок Фейги) ... поучение о доброте у неё на устах... А вот слушайте дальше. Обманчива прелесть и тщетна красота, лишь жена, боящаяся Господа, достойна хвалы. Ихил положил Тору на стол и тут же запел песню в честь субботы:
- Солнце скатилось с верхушек деревьев,
Выйдем навстречу Царице-Субботе.
Вэлвэлэ подхватил, заглушив всех своим басом. Они пели, смеялись. Ели вкусный субботний обед. «Ты не должна зиндикн (роптать), - обратилась Фейга к сестре. - Ихил работает, чтобы у тебя, у вас, было это всё».
- Что ты знаешь, Фейга, - отвечала Мариам, озабоченно морща лоб. - Он приходит иногда ночью. Стал пить.
- Итак, Мойша, говоришь, твой партнёр, - сказал Вэлвэлэ, присев на стул рядом с Ихилом. - Ну-ну. В добрый час! Дай Бог, чтобы я ошибся, но всё-таки ты напрасно связался с ним. Другое дело я. Почему ты мне не сказал, что ищешь партнёра? Мне-то ты можешь доверять. Мы, как-никак, родственники. А он? Вот не зря говорят и очень кстати: «Зачем враги, когда есть такие друзья?» Мариам права. Она у тебя умная женщина.
- Эх, Вэлвэлэ, Вэлвэлэ! Где же ты видел умную женщину? - улыбнулся Ихил. - Вспомни Талмуд. Мы должны каждый день благодарить Бога за то, что он не сотворил нас женщинами.
Вэлвэлэ махнул на Ихила рукой. Подошёл к Фейге.
- Ну, моя фэйгалэ (птичка), вставай! Кажется, нам пора.
- Мы вас проводим, - засуетился Ихил.
Они оставили Алёшу на няньку и вышли на улицу. Везде светились окна. И в воздухе стоял, неперешибаемый ничем, запах «гефилте фиш». Ихил увлёкся разговором с Фейгой. Вэлвэлэ оказался рядом с Мариам.
- Ты похорошела, - сказал он ей, когда они оторвались от Ихила и Фейги. - Ихил всё-таки поступает глупо, оставляя тебя одну. Я бы на его месте не делал этого. Он вообще делает много глупостей.
- Фейга скоро родит. Вы уже решили как назвать ребёнка? - попробовала Мариам сменить тему разговора.
- По-моему, они там не скучают, - повернул Вэлвэлэ голову в сторону Фейги. - Ихил - её старая любовь.
- С чего ты взял?
- Фейга сама мне сказала. Хто бы знав, як бы дурень сам не сказав. Мариам! - сказал он вдруг резко. - Я - большой человек, как ты видишь. Меня не зря прозвали Вэлвэлэ Кабак. У меня большое сердце, Мариам. В нём есть место не только для Фейги.
-Как ты можешь такое говорить. У меня семья, муж. Ты с ума сошёл! - Мариам остановилась. Она решила подождать, пока Ихил и Фейга приблизятся к ним. Её раздражал, а, может быть, неприятно возбудил разговор с Вэлвэлэ. - У мужчин одно на уме - подумала она. - Вот и Ихил стал, кажется, поглядывать на других женщин. Вэлвэлэ, наверное, прав. Ихил слишком часто оставляет её одну. Но с этим пуфлаксом надо быть поосторожней. Такой, если что-то захочет, возьмёт силой.
Она решила держать Вэлвэлэ на расстоянии и никогда больше не оставлять Ихила и Фейгу наедине.
Рассвет субботнего дня застал их ещё в кровати, хотя в обычное время она была бы уже давно на ногах и готовила бы еду для Ихила. Но надо было вставать. Она не хотела опаздывать на субботнюю службу в синагоге. Тем более что с недавних пор они сидели в первых рядах, что было очень почётно, и их опоздание однажды уже навлекло на них осуждающие взгляды и многозначительные перешёптывания за спиной.
Она была так мила, когда спросила его утром: «Ну как?», прежде чем остановиться на блузке, которую она собиралась надеть, что если бы не маленький Алёша, вертевшийся рядом, и не её настойчивое желание не опоздать в синагогу, он затащил бы её в постель. Он успел, правда, одним махом подпортить ей праздничный наряд. После его поцелуев ей пришлось поработать опять над причёской и поправить смятый его подбородком воротник. Прижавшись горячей, только что выбритой щекой к её щеке, он прошептал ей на ухо что-то вроде того, что суббота - это праздник радости, и разве не радость в «близком» общении с друг с другом. Ему трудно было отказать в логике. Ночью он действительно насладился субботой, как мало кто другой. Ихил вообще обращался с «правилами» куда свободней, чем она.
Но теперь они вышли на субботнюю прогулку. Он взял её под руку и отпустил ей по дороге комплимент, который заставил её раскраснеться:
- Ты самая красивая женщина в Баре.
И добавил:
- Тебе идёт, когда ты краснеешь.
Они шли в толпе гуляющих. Евреи улыбались друг другу. То и дело слышалось: «А гит шабэс!» (Хорошей субботы!). Все просто дышали дружелюбием и благожелательностью. Обычная война амбиций, заносчивость, зависть, сведение счетов, обиды - всё, что так разделяло евреев в другие дни, словно растаяло теперь под горячими лучами «Царицы-субботы».
Они шли мимо закрытых на большие амбарные замки лавочек и мастерских, мимо беседующих о чём-то хасидов, с их развевающимися при ходьбе пейсами, мимо куда-то вечно мчащихся мальчишек, исподтишка бросавших в спину прохожим цепкие, колючие цветки чертополоха. Ихил как-то пришёл домой в пиджаке, который был со спины весь залеплен этими цветками.
У колонки, расплёскивая воду, возились украинцы, русские. И те и другие давно привыкли жить бок о бок с евреями. Привыкли к тому, что суббота - священный день для евреев и всё закрыто, включая и трактиры, или, как их называли на Украине, шинки. Последнее, вызывало у них, правда, некоторую досаду, но компенсировалось отчасти, подношением евреями субботнего вина и еды тем, кто работал на них, а также наиболее важным представителям властей в Баре. Все они были обеспечены «субботним пайком», состоящим как минимум из «гефилте фиш» и домашней наливки.
Многие из христианского населения Бара настолько привыкли работать у евреев, что даже усвоили кое-какие слова и выражения на идиш. У них вызывало неизменное удивление, если они узнавали, что кто-то из евреев пренебрегает субботой. Шолом-Алейхем рассказывает о русской прислуге Гапке, которая, работая в еврейской семье, настолько втянулась в еврейский быт, что была в некоторых случаях «осмотрительней и щепетильней иной еврейки». «Она пуще смерти боится спутать мясное с молочным, - пишет о ней Шолом-Алейхем, - ...ест наравне со всеми евреями мацу, уплетает за обе щёки горькие приправы к пасхальной трапезе и испытывает при этом такое наслаждение, как если бы она была истинной дочерью еврейского народа».
Речь евреев Бара представляла собой забавную смесь украинского, русского и идиш. Моя бабушка знала массу украинских поговорок, которыми постоянно перемежала свою речь. Вот лишь некоторые из них: «Мужик так любить жiнку, що за кулаками свiту не бачить», «Пiп людей караэ, а сам лихо робить», не очень приличное «Служи пану вiрно, а вiн тобi пiрне», «Той плаче, що борщ рiдкий, а той плаче, що корали рiдки», «Де тебе люблять, там не чащай, а де тебе не люблять, зовсiм не бувай», «Кушнiр сам казав, що це добра шапка», «Свою бiду на Иванцю складу».
Да, не зря говорят: «С кем поведешься - от того наберешься».
ПРОДОЛЖЕНИЕ:
http://www.proza.ru/2014/08/05/1685