Включаю звук на полную громкость и засовываю руки в карманы.
Я не слышу всего, что происходит на улице, но знаю – самые страшные переулки. Самые темные улицы. Самые бандитские районы.
Даже увидев потасовку, услышав крик в спину или ругань из-за угла я не вздрогну – видал вещи и похуже.
Вещи настолько хуже…. Да разве я смогу вам это объяснить?
Заворачиваю и поднимаюсь по улице, вверх, к своему дому.
Никакого страха. Никакого удивления. Нулевая реакция.
Мне абсолютно все-рав-но.
Никакая картина из реального мира не напугает, не сравнится с тем, что мне приходится видеть изо дня в день.
Тяжело вздыхаю и ложусь на кровать – легкие пронизаны чем-то.. мерзким. Чем-то тошнотворным.
Но не время об этом.
Постепенно, секунда за секундой, окунаюсь в призрачный мир – не снов, а полуснов. «Сладкой», казалось бы, дремы, в которой не существует никакого сахара.
Поднимаю глаза: вижу темное серое небо, распластавшееся на всю окружность этого мира.
В этом мире так сыро и так пасмурно, что невозможно понять – день сейчас или поздний вечер, утро или…
Делаю пару шагов вперед, по такому же серому асфальту.
Оборачиваюсь – изредка слышны крики, кое-где промозглый ветер, эхо отдаленной стройки, шепот полумертвых деревьев и звон разбитого стекла.
Все в этом мире серое. Безжизненное. Страшное.
Напоминает Чернобыль.
Когда-то здесь случилась катастрофа.
И облучение от нее настолько опасно, настолько могуче, что ни один человек не осмеливается ступить на эту чертову землю.
Прохожу мимо разрушенных зданий: так и кажется, что сейчас, из окна, разбитого, грязного, завешенного паутиной, выглянет мертвец.
И это было бы куда веселее. Но нет.
Никто не выглядывает. Даже призраки опасаются здесь появляться, и даже они – могли разнообразить бы эту печальную и мертвую картину.
Дохожу до перекрестка. Смотрю по сторонам – все те же здания, да сломанные машины, словно после колоссальной аварии.
Тишина. Время от времени мимо проходит стая собак. Или пара других, умертвленных животных – с вытекшими глазами, окровавленными пастями и обглоданными костями вместо лап.
Все это – результат страшных, тошнотворных страданий, о которых никто не знает.
О коих не сочиняют романы и не пишут в книжках.
О которых не признаются. Которых стыдятся.
Год за годом, они ходят по этим серым тротуарам, сырым, разрушенным дорогам, гнилым улицам – и скалятся.
Грызут.
Грызут того, за кем я и прибыл сюда.
Он стоит совсем рядом – напротив меня, через дорогу, за углом.
Кровь медленно стекает по его щеке – и по своду черепа, на другой стороне лица.
Мальчик, маленький, восьми лет от роду – кроется в этом мире всю свою жизнь.
Стыдится своего тела, боится реальности и любого, самого легкого прикосновения.
Что бы вы сделали, если бы на вас не было кожи?
Смею сказать, вам было бы весьма больно, если бы кто-то вас касался.
Этот мальчик пережил нечто большее.
И именно поэтому, когда ему исполнилось восемь лет – его не стало.
Он умер, как умирают другие.
Войны, жертвы несчастных случаев, смертельно больные – суть не важна.
Он умер окончательно – но я до сих пор нахожусь здесь.
Именно поэтому я медленно шагаю к нему навстречу и сажусь на корточки.
-Не плачь. Все хорошо. Я больше не причиню тебе никакого зла.
Мальчик дрожит и его челюсть с гулким стуком падает на землю. Зубы рассыпаются, и он, дрожащими руками, пытается запихнуть их обратно, в гниющую челюсть.
Я знаю, что он умер. Я знаю, что уже ничто – НИЧТО И НИКОГДА – не сможет его возродить.
Ведь прошлое нельзя изменить.
А в прошлом его убили.
Навсегда – и бесповоротно.
Это – та часть меня, что умерла навечно.
-Пойдем со мной – нежно шепчу я ему, ведь больше ему не с кем разговаривать – все изменится на следующий день. Завтра все будет по-другому.
Он наивен. Он еще жив – пускай и иллюзорно, но мир полу-снов – единственный мир, где он может хоть как-то существовать.
Говорить.
Чувствовать.
Даже если он мертв.
Ему всего восемь лет.
Он верит мне.
Он всем верит – и постоянно плачет.
Все время боится.
Каждого шороха, каждого упавшего листочка.
Каждого резкого движения.
И этот, убитый, измученный ребенок, испытывающий страх ко всему на свете – призван сидеть в этом мире, в полном заточении, до того самого момента, пока я сам не уйду из мира живых.
Ребенок хватается за свою мерзкую одежду. Брюки уже приросли к зеленой, гниющей плоти и с трудом отдираются. Майка отвратительно воняет, пропитанная густой, багровой кровью.
Он помнит все.
Но его память мертва.
Ровно так же, как его мерзкое тело.
Он хочет, чтобы я защитил его.
Но я боюсь – ровно так же, как и он боится меня.
И мы оба считаем наше общение бесполезным.
Но все еще хватаемся за эту тонкую ниточку, в надежде на что-то.
Меня бросает в дрожь.
Его боль – моя боль. Боль мертвого ребенка, которая длится уже не первый десяток лет.
Я говорю, что смогу защитить его.
Что смогу спасти его.
Что наша боль не напрасна – но я вру.
Сильнее этой боли нет ничего на свете.
Именно поэтому я в силах выдержать что угодно, пережить, что потребуется – и ни один человек, во всем мире, не сравнится в этом со мной.
Но вместе с тем – разве стоит еще раз напоминать?
Человек без кожи.
Я, так же, как и он, воспринимаю самые легкие, самые нежные касания – как глубочайшую рану, сильнейший удар.
И никогда, никогда эта смерть не сделает нас сильнее.
Потому что в ответ на необыкновенную силу – мы получили крайнюю степень ранимости, и даже вместе мы не в силах это исправить.
Поговорив с ним, я прихожу в себя. Нельзя сказать, что я просыпаюсь – ведь во сне все обстоит куда хуже.
Там я не могу с ним говорить.
Поднимаюсь с кровати. Громко звякает цепочка, прикованная к нашим ногам – она связывает меня и холодный, полусгнивший труп восьмилетнего ребенка, лежащего рядом.
Ерунду говорят, что когда умираешь – тело становится легче на парочку грамм.
На самом деле после смерти тело тяжелеет. Потому что выключатся обменные процессы, органы перестают работать и отдавать/получать энергию.
Без всего этого тело превращается в бездушный камень. И тяжелеет, соответственно, тоже.
Трудно таскать за собой мертвого ребенка.
Еще труднее – с восьми лет носить его за собой.
Но за восемь лет каждодневных пыток даже самый упрямый может привыкнуть.
Поэтому я беру его под плечо и тащу за собой – впереди тяжелый день.
И много поездок.
«Нам нужно набраться терпения» - говорю я бездыханной оболочке.
За столько тысяч дней организм устает.
Сердце перегружается, начинаются перебои. Становится трудно дышать.
Но я тащу куда бы то ни было – на десятый этаж, в другую страну, на спортивную площадку, за обеденный стол и в теплую кровать.
Нашу цепь не разрубит ни один топор и мне пришлось научиться жить с этим трупом.
И каждый раз, когда я волочу его по земле, и дорожка гнилой отвратительной крови оставляет свой мерзкий отпечаток, я говорю ему.
Говорю о том, как красиво выглядит небо.
Как прекрасно пахнут цветы иногда.
Как случаются чудеса – и поэтому надо верить, что, возможно завтра, у нас появится друг.
Друг, который поможет мне нести его за собой.
Потому что ноша, разделенная напополам, гораздо легче, чем, если ее несет один человек.
Ведь это уже будет и не ноша, верно?
Так я ему говорю, когда кости ломит от усталости, а от запаха его тянет блевать.
При мысли, что завтра будет новый день, меня пробивает нервная дрожь.
Я бы мечтал закончить и его – и свои заодно мучения.
Но я не могу, потому что мне нужно жить.
Не ему – мне.
Если не ради себя, то ради кого-то.
Если не ради кого-то, то, очевидно, ради себя…..
Начинается ночь.
Я ложусь на сырую кровать и быстро закрываю глаза.
Мой труп – труп умершего много лет назад ребенка – все еще лежит со мной.
Как и в любой другой день.
Сознание проваливается в никуда и меня поглощают привычные, дикие кошмары.
Психика всегда так реагирует, если в комнате есть располагающие раздражители.
Если каждую, каждую ночь организм чует все тот же мерзкий, гнилистый запах.