- Стой! Кажись, сюда летит!
Далёкий гром выстрела тяжёлого орудия превратился в неприятный до дрожи свист. Тут же следом раздалось ещё три залпа.
- Братцы, ховайся, накроет сейчас! – голос ефрейтора потонул в грохоте разрывов.
Несчастная роща, в которой было застигнуто обстрелом пехотное отделение, теперь погибала в жарком свистоплясе уничтожения. Поваленные деревья таращились вывороченными корнями в подёрнутое облаками небо, с визгом проносились щепки, осколки противно тукались о шершавые стволы.
Через пару минут всё стихло. Шуршали последние листья, опадая на обожжённую землю.
Возвратившийся слух донёс до ефрейтора чьё-то бормотание, настойчиво повторявшее: «да как же его так угораздило, эхма, горечко-то».
Среди новеньких пней, древесной мешанины, россыпей зелени сломанной куклой лежало тело бойца. Руки погибшего сжимали последней судорогой освежёванный осколками ствол молодого клёна, вошедший в живот солдата подобно булавке энтомолога, приколовшего новую бабочку в свою коллекцию.
***
- Вот, значит, тебе на твой взвод. Смотри, в трофейные баки накладываю! – кашевар щедро заполнил ёмкость вкусно пахнущей гречкой с мясом.
Посыльный навесил один бачок на спину, другой подхватил на руки.
Вечерние сумерки уже подёрнулись синей прохладой близкой ночи. Завывал набиравший силу ветер.
Идти-то было все ничего. Вдруг татахнул австрийский пулемёт. Солдат поскользнулся, свалился в траншею. Бачок отстегнулся и приземлился в снег, проминая его своим весом. Поругиваясь про себя, посыльный кое-как сумел прицепить бак обратно, взялся за ручку второго и вылез на бруствер.
За несколько минут пейзаж совершенно изменился. Тысячи снежинок теперь били в лицо злыми осами, шальной ветер задирал полы шинели, заставляя сгибаться в попытке защититься от ярости метели, сбивая с толку, летели льдистые заряды…
Наутро русские и австрийские часовые увидели на нейтральной полосе стоявшую на коленях закоченевшую человеческую фигуру, обнимавшую уже потерявшие тепло баки с кашей.
***
- Ваше благо… ваше благородие!
Слова из пересохшего горла выходили натужно, язык распух и мешал говорить.
- Чего тебе, Остапчук? – подпоручик взглянул на солдата.
- Этот марш… я уже не могу идти, мне худо, - глотая воздух, ответил солдат.
- Ничего, потерпишь! Я тоже вот иду и не жалуюсь. Встать в строй!
- Слу… слушаюсь!
Набрякшие от пота волосы сбились под фуражкой, горькие струйки жгли глаза. Шинельная скатка жёстким ворсом раскровенила шею, вещмешок давил на плечи, лопатка своим ритмичным биением о бедро сводила с ума. Винтовка скособочила тело, штык солдата всё чаще выписывал пируэты в воздухе, когда Остапчук поправлял ружьё на ремне.
- Ваше благородие! Разрешите передохнуть…
- Ба, Остапчук!.. – офицер осёкся, остановив взгляд на свекольно-красном лице солдата. – Ты, это, остановись, оклемайся, потом нас догонишь. Если через два часа не будешь на привале, пеняй на себя, понял?
- Так точно… Слушаюсь!
Остапчук отошел на обочину. Сел. Прижал руку к груди. Икнул. Потом повалился на спину и помер.
***
Четвёртый день шел жестокий бой за небольшой участок поля. Вот как будто свет клином сошёлся на этом проклятом месте, причём совершенно стратегически непримечательном. Но это нисколько не снижало ярости противников, которые раз за разом атаковали друг друга. Поэтому под весенним солнышком трупы людей и лошадей, а также загнившие болотца выступивших в глубоких воронках подземных вод дружно и отвратительно завоняли. Запах мертвечины стлался над полем боя, вползая в окопы, блиндажи, забираясь под марлевые повязки.
От внутреннего газообразования животы погибших животных и солдат вздувались, натягивались и с противным шлепком лопались, вываливая перебродившие внутренности на мягкую траву. В минуты затишья такие звуки вызывали волну матерщины по обе линии фронта.
…Сегодня была его очередь идти на ту сторону. Взяв винтовку наизготовку, пригнувшись, он сторожко двинулся в атаку.
Нет, его не швырнуло лицом в чьи-то гнилые кишки, он не прятался за лошадиным крупом, измазываясь в трупном гное, не задохнулся от невыносимой вони.
Просто его убило, и он стал тоже лежать там, на поле, а когда его живот треснул, то солдатский мат-перемат оживил жуткий натюрморт.
***
Лента за лентой уходили в алчущий приёмник пулемёта. В узкой прорези щитка периодически появлялись фигурки, которые комично ломались, когда струя свинца хлестала по ним.
В последний раз сиротливо звякнул затвор, возвращаясь в исходное положение. Матерчатая лента тихонько покинула приёмник.
- Патроны, патроны давай! Заснул что ли?!
Но второй номер лежал рядом с пробитым прямым попаданием пули лбом. Ручеек крови сочился по переносице, по капле поил землю, сбегая с верхней губы.
Выхватив у бедняги новую ленту, наводчик сноровисто заправил её в прожорливый зёв. Пулеметное тело снова затряслось в припадке стрельбы.
Вдруг рукоятки гашетки вырвало из рук наводчика. В лицо ударил летящий затыльник пулемёта. Мир перевернулся. Затем ещё раз.
Горячка боя схлынула как вода из прорванной плотины. Пошатываясь, пулемётчик поднялся, схватился за голову, ощупал её, оглядел себя и, брызгая кровью из рассечённого лица, побежал.
Человек бежал и кричал: «Я жив! Слышите?! Я! Я живо-о-о-о-й!». И слёзы лились из его безумно-радостных глаз.