Далеко в горах Тибета, в надежно укрытой от посторонних глаз долине, стоял некогда древний буддийский монастырь. Собственно, он и поныне там стоит целый и невредимый, и по-прежнему обитают в нем несколько монахов, но мне не хочется приводить здесь его название, чтобы не смущать покой отшельников. И вот, однажды поступил в него новый монах — достойный человек, уже немолодой и еще в миру, за годы светской жизни, овладевший в совершенстве многими ремеслами. Приняв служение, он, естественно, не стал забывать прежних навыков и старался всячески их применить в угоду монастырю и всем проживающим в нем людям. Особенно искусен тот монах был в обработке дерева: он мог сделать все, что душе угодно — от загона для скота или сарая до крепкого дома или тонкой резной мебели. И все, что он делал, он бескорыстно дарил всем обитателям.
Но прошло некоторое время, и, посещая кельи братьев, монах стал замечать, что сделанные его руками вещи постепенно куда-то исчезают. Он ничего не мог понять — ему и в голову не могло прийти, чтобы братья-монахи, отрекшиеся от мира и ни в каких корыстных побуждениях не замеченные, вдруг стали выгодно сбывать творения его рук куда-то на сторону. Теряясь в догадках, он решил проследить, куда же эти вещи исчезают. Подарив одному брату только что сделанную рамку для иконы (у тибетских буддистов тоже есть иконы, техника письма которых удивительно напоминает известную нам технику письма православных икон), он притаился в кустах неподалеку от выхода из его кельи. Через некоторое время он увидел, что брат вышел, неся в руках что-то завернутое в кусок ткани, и отправился в отдаленный угол монастыря, где стояли заброшенные строения, давно не используемые в то время по причине малонаселенности обители. Брат зашел в большой зал, ранее служивший для молитв и медитаций, развернул ткань и положил подаренную ему рамку к ногам большой статуи сидящего Будды в дальнем конце зала. Обескураженный монах увидел, что почти весь зал заполнен его творениями, и не было ни одной вещи, которую бы он не узнал, и не смог он вспомнить ни одного своего подарка, который не оказался бы в этом помещении у ног статуи…
Долго стоял он как громом пораженный, потом заплакал и пошел к настоятелю монастыря, намереваясь попросить отпустить его в странствие или в другую обитель.
Настоятель был стар и мудр и потому подробно расспросил монаха о причинах его слез и его просьбы. Тот описал ему все, что он увидел и разузнал, закончив такими словами:
— И вот я вижу, что усилия мои в заботе и любви к братьям моим тщетны, не ценят они их, и потому решил я, что я им чем-то неугоден, не любят они меня и не принимают. И поэтому должен немедленно покинуть обитель эту, так как не вижу здесь возможности дарить людям цветы души моей. Где-то в другом месте я должен делать это, и надеюсь, что высшие силы помогут мне в пути.
— Хм... — сказал ему в ответ настоятель, а был он, как я уже сказал, стар и мудр. — Ты искусен не только в мастерстве рук, но и в изяществе оборотов речи. Вот только хочу задать тебе один вопрос: а ты действительно уверен, что цветы души твоей настолько благоуханны, чтобы приносить братьям твоим радость и утешение, чтобы возвышать их души и помогать в молитвах и в делах житейских?
Вопрос этот застал монаха врасплох.
— Но ведь я вкладываю в мои поделки всю душу мою, все хорошее, что есть в ней, — растерянно ответил он настоятелю. — Я даже молюсь и вспоминаю самые лучшие и прекрасные моменты в моей жизни, когда делаю их, чтобы тонкая благостная энергия запечатлевалась в них и приносила людям свет и добро… Неужели у меня так плохо получается? Неужели мои усилия никому не нужны?!
Настоятель, однако, тяжело вздохнул.
— А скажи мне, почему вчера Лю Цзыжень шел по площади весь хмурый, как осенняя туча, и даже не заметил меня и не поздоровался, пока не врезался в меня плечом?
— Не знаю.
— Зато я знаю. Это мой долг настоятеля и повеление моего сердца — расспрашивать каждого из вас, что случилось и что беспокоит, ведь я должен заботиться о всей обители и о каждом. Я и расспросил. Вчера ты пришел к нему и строго отчитал его за то, что он отказался от участия в праздничном обеде у меня.
— Ну да. Я заботился о его душе, о том, чтобы он не обидел тебя и других братьев непочтительным обращением. Это же для его пользы и для духовного роста!
— Но ты не знаешь, что Лю Цзыжень живет в монастыре девяносто лет, а всего ему уже более ста двадцати лет от роду. И желудок его не принимает ничего, кроме жидкой просяной каши, а просто посидеть с нами за столом, ничего не съев, он тоже не может: у него так мало сил, что он падает от усталости через десять минут, и ему нужно часто ложиться в постель — просто чтобы продолжать жить и молиться за всех нас и за всех людей на Земле. Так, может быть, стоило его вначале расспросить о причинах его поведения?
Монаху стало так стыдно, что он только опустил низко голову и ничего не ответил. А настоятель между тем продолжал.
— Далее — молодой монах Фопше, которому ты только что подарил рамку для иконы, и от которой он тут же поспешил избавиться. Думаешь, почему? Я знаю, ты нашел в нем достойного и талантливого преемника в ремесле и пытаешься его обучить всему, что знаешь и умеешь.
— Но ведь это благое дело, разве есть в нем что-то дурное?
— В самом стремлении твоем ничего дурного, конечно, нет. Дурное состоит в том, как ты это дело выполняешь. Фопше слаб физически и нездоров, очень нездоров. Именно поэтому родители отдали его с детства в монастырь — они крестьяне в долине Лонгпо, и у них очень тяжелая жизнь, полная испытаний и лишений. У крестьян так принято, обычай такой есть много уже веков — отдавать в монастыри слабого ребенка, чтобы он мог служить спасению душ человеческих, а заодно и получить хоть какое-то пропитание для тела, ибо для крестьянской жизни он не пригоден. Просто не выживет — и все. А ты нагрузил его непосильными для него плотницкими уроками и все время бранишь за малое, как тебе кажется, усердие. А он просто физически не может работать лучше, неужели так трудно поверить в это? Неужели каждый должен мочь столько трудиться, сколько можешь ты? А если не получается — так значит, он притворяется, а на самом деле — просто лодырь? Странно так думать, странно и нечестиво.
— Но я не знал этого!
— Не знал. Или не хотел знать. Или просто не задумывался даже, а может, стоит все же хоть что-то узнать о человеке. Это ли не признак очень большой гордыни и самомнения? Ты очень торопишься судить о людях, глядя на них лишь поверхностно. Может быть, ты думаешь, что уже так мудр, что способен знать о людях все и в точности и безошибочно судить обо всем на свете? Да, ты прожил уже длинную жизнь, многому научился, но научился ли ты на самом деле чуткости и внимательности к людям? Конечно, ты любишь их всем сердцем и пытаешься заботиться о них всеми силами твоими. Но не задумываешься о том, действительно ли твои действия приносят им пользу или все-таки вред — иногда очень тяжкий вред. А ведь для человека, который любит, очень важно знать как можно точнее — что же он делает для тех, кого он любит, хорошо это для них или плохо. А ты все время считаешь, что все, что хорошо для тебя, хорошо и для любого. Монгонпо ты принес корзину отличных яблок, которых он просто терпеть не может. Старому Журженю ты прибрал и вымел келью, а заодно выбросил ветхий некрасивый коврик, который ему подарила покойница-жена, а это была последняя материальная память, которая у него оставалась, напоминая о любимой жене, и он им очень дорожил. И еще много-много чего ты сделал людям, не спросив их даже, а нужно ли им это.
Бедный монах уже не знал куда спрятать глаза от стыда и все ниже и ниже склонялся перед настоятелем, пока с рыданиями не уткнулся в пол его кельи.
— Так что же мне делать, почтенный? Я все понял, но теперь не стоит ли мне тем более покинуть этот приют, где я стольких незаслуженно и жестоко обидел, думая, что это они обижают и не ценят меня?
— Да ни в коем случае! Я, конечно, не стану тебя удерживать, но все же подумай сам. Проблема не в людях, которых ты любишь и которым ты служишь. Проблема в тебе — в твоей непомерной гордыне и самомнении. В любом новом месте ты снова найдешь только самого себя, твое собственное, несомненно доброе и любящее, но такое не зоркое и не просвещенное сердце. И все твои неприятности будут повторяться вновь и вновь до тех пор, пока ты не начнешь искать причины твоих бед в тебе самом, а не в твоих близких, и прилагать усилия, чтобы устранить эти причины. Мой тебе совет: лучше останься. Перестань постоянно рявкать на братьев своих и учить их жизни. Научись любить и заботиться по-настоящему, а не только лишь думать и воображать себе, что умеешь любить и заботиться. Узнай истинные, а не придуманные тобой потребности окружающих тебя людей и научись помогать им деликатно и только тогда и в том, в чем они нуждаются на самом деле. Не поднимай пыль столбом три раза в день, пытаясь сделать площадки и кельи нашего монастыря самыми чистыми во всем Тибете, разгоняя его обитателей, не знающих, куда им, бедным, деваться от этого стихийного бедствия. Узнай у братьев, что они на самом деле любят, и не пытайся заставить их любить то, что дорого тебе самому, а не им. И еще многое, многое другое, — ты найдешь сам свои ошибки, стоит лишь только начать. И через какое-то время ты увидишь, что отношение братьев к тебе переменится. Только не жди скорого результата — уж очень сильно и часто ты наступал на все их больные места, и боль из их сердец не уйдет сразу, для этого нужно очень много времени. И еще: не пытайся даже разобраться, в каких случаях ты делал это справедливо, а в каких — нет. Ты попадешь в опасную ловушку сознания. Ибо для сердца человеческого важна только сама боль, насколько сильна она была. Ему не важно, заслуженно это было или нет, — важно только, что сила боли одинакова в том и другом случае. Поверь мне, причиняемая боль никогда не лечит душу человека, а только разрушает ее, и потому праведной боли не бывает. Праведное наказание — величайшая и гнуснейшая ложь, а истинная любовь только прощает и оправдывает, но никогда не держит обиду и не наказывает. Когда братья-монахи смотрели на твои подарки, они прежде всего вспоминали причиненную тобою боль и только потом чувствовали добрую энергетику или видели красоту и полезность самого подарка. И, конечно же, боль перебивала все хорошее, что было в них, всю твою любовь и заботу, вложенные в эти вещи, — поэтому братья так спешили незаметно избавиться от них. А теперь ступай и прими свое собственное решение, и пусть все светлые силы пребудут с тобой, какой бы путь ты ни выбрал…
Монах все-таки послушался настоятеля, и остался в монастыре, и терпеливо прошел путь очищения и утонченного просветления души, смиренно учась мудрости у каждого человека, которого встречал на своем пути — будь тот стар или юн годами. Примерно через год – два он обнаружил, что его подарки как-то сами собой перекочевали из заброшенной молельни обратно в кельи братьев, и тогда он понял, что старые обиды, нанесенные людям его грубостью и нечуткостью, забыты и теперь люди, глядя на дела рук его, вспоминают только лишь доброе. И уже через много лет, когда его праведный учитель покинул обитель, уйдя в высшие миры, тот монах сам стал настоятелем. Он-то и рассказал мне всю эту историю, когда я остановился ненадолго отдохнуть в тихой гостеприимной обители в далеких и холодных, но таких прекрасных горах Тибета.