Однажды у меня была возможность… но я ее упустил. Я до сих пор помню ее имя, не в силах его забыть… но и не в силах проговорить вслух, ибо ее образ, хоть и потускневший, лежит на задворках сознания комком серой пыли. Если я потревожу этот комок, он застит мне глаза. Тогда я перестану видеть совсем… хоть и так сейчас я уже довольно смутно осознаю все, что вижу.
Она появилась в моей жизни слишком рано, чтобы я смог сохранить ее, эту свою возможность жить, не глотая остатки пепла, прилипшие к мокрой от слез душе. Мне больно ее вспоминать. Нет, не так. Мне неприятно. Ее образ светлый и яркий, а я со своими подслеповатыми обрубками не в силах находиться рядом. Если бы она вдруг вернулась, то убила бы меня до конца. Она бы вошла в мою черную от гнева и горечи конуру, залила бы ее светом, острым и белым, как лезвие скальпеля, и увидела бы меня, скрюченного, пытающегося одновременно свернуться в клубок, сжаться в точку и отползти в свое болото сожалений. Наверное, я не хочу ее видеть. Это прошлое.
Она была словно стрела. Словно стрела, летящая сквозь кромешную и тихую тьму. Она знала, куда летит и откуда. Именно она и сделала меня всем. До знакомства с ней я был ребенком, домашним мальчиком, играющим на мягком ворсистом ковре. Я не слышал звуков жизни, я был предоставлен сам себе. Она заслонила собой открытое родителями окно, но взамен широко распахнула дверь. Звуки мира пришли в меня вместе с ее страстным стоном, ощущения зазвенели с новой силой, когда я впервые ощутил на себе ее обнаженное тело. Она стала моей постоянной спутницей, той, кто открывает замки.
Но я был слаб, слишком слаб для нее, как ватный тюфяк для стального острия. Она пролетела навылет, вырвав из моего существа пыльные опилки, опускающиеся бесконечными сверкающими водоворотами обиды и сожалений. Это изменило меня. Все, что не сделала, не успела сделать она, я сделал сам. Да, я изменил себя, стал совершенно другим человеком. Уходя, она забрала из меня меня самого. Не оставила ничего. Постепенно вокруг мертвой пустоты вырос панцирь, плотный, темный, непроницаемый. Я стал напоминать сам себе Грегора Замзу после того самого памятного пробуждения. Грубое неповоротливое существо, в которого я превращался изнутри, так и норовило обратиться в горку скорлупы, настолько сосущей была бездна внутри меня.
Когда она сказала, что все кончено, я почувствовал странную трепещущую боль отчуждения, как если бы кончики оперения стрелы чиркнули по краям сквозной раны. Я помню, как черная вязкая смесь сожалений и раздавленных ожиданий вытекала, расползалась по моему телу, образовывая тот самый щит, которым я теперь так горжусь. Этот панцирь стал непроницаем. Теперь я ничего не могу почувствовать. Я не стал печальным клоуном, как говорят многие после расставаний. Я превратился в человека без эмоций. Не мог ничего ощутить, как ни старался. Все, что было… она не забрала, не захотела забрать, ей это уже было не нужно. Все, что было – пепел, оставленный на мусорной куче.
Я помню, как впервые осознал то, что ее рядом нет. Это было ночью. Я лежал на полу и смотрел в потолок, понимая, что она больше не лежит справа от меня, больше не ждет случайных телодвижений, чтобы подхватить их и превратить в восхитительно-грязный танец плоти. В ту ночь я решил кое-что. Я понял, ЧТО мне было от нее нужно на самом деле. Пусть я ею восхищался, этой стройной, устремленной ввысь стрелой, но жаждал лишь погрузиться в терпкое вязкое ощущение взаимной страсти. С того самого дня я продолжил жить.
С того дня я стал другим. Новым. Мне хотелось бы назвать себя чужим, но это было далеко не так. Наоборот, я стал желанным гостем в любой компании, привлекал людей своей манерой вести себя, но это было лишь благодаря тому, что я перестал быть обычным. Во мне было что-то страшное, и окружающие исподволь тянулись к этому, особенно девушки. Все особи женского пола, за небольшим исключением, видимо, запрограммированы на то, чтобы затыкать собой течь в трюме чужой души. Иначе чем можно было объяснить мою феноменальную популярность среди дам? Практически каждый вечер со мной в дом приходила какая-то… Милая, Дорогая, Красавица… которая утром, а иногда и среди ночи переименовывалась в Тебе-Вызвать-Такси или Ты-Была-Великолепна-Я-Перезвоню. Я ужасно не любил, когда они спали рядом. Мне было плевать, если вокруг были друзья – они своим теплом хотя бы придавали жилой вид моей комнатушке, но эти симпатичные мордашки на плече… как же я их ненавидел. Днем они вечно таскали с собой охапки полузадушенных цветов, которые мне приходилось дарить в качестве пропуска в девичьи тела, вечером, погруженные в какие-то свои мечты, они, словно сомнамбулы, переступали порог моей квартиры… Как мне хотелось схватить за голову хоть одну из них и, смотря в глаза, прокричать: «Да что же ты делаешь, идиотка?! Посмотри на меня!», схватить за руку и вышвырнуть раз и навсегда из дома, и не пускать больше никого… Но моя отвратительная животная сущность ни разу не давала мне слабины. Я снова и снова повторял одну и ту же череду действий, без начала, без изменений, без конца.
Многие из этих девочек были невинны. Мне их было даже жаль. Я пытался развлекать их шутками, но эти дурочки только смеялись надо мной из-за того, что я не умею веселить людей. Им было невдомек, что я не могу рассмешить кого бы то ни было, если сам давно разучился просто улыбаться. И после моих неуклюжих шуток все шло по накатанной – они вздрагивали от прикосновения сильных рук к их нежным шейкам, смущенно улыбались, когда футболка оказывалась на спинке моего компьютерного стула… и оставались самое большее до утра. А я лежал рядом и пытался хоть что-то почувствовать, в то время как мой панцирь надежно охранял меня от всего, что могло бы потревожить останки человеческого внутри, что могло бы остановить эту чертову карусель моей уродской жизни без полюсов «плюс» и «минус».
У меня была возможность, но я ее упустил. Что ж, теперь я не пропускаю никого.