Ей стало страшно в девятнадцать.
Не в шестнадцать и не в восемнадцать - возраст, как ни крути, куда более подходящий для того, чтобы бояться вещей столь же ирреальных, как монстры под кроватью.
Почему это случилось именно в девятнадцать, сказать сложно.
Возможно, сказывалась близость двадцатилетия - она перекидывала каждый из трехсот шестидесяти пяти дней, отделявших ее от этого рубежа, как костяшку счетов, и каждый раз сжималась, как от удара.
Двадцатилетие представлялось временем подводить итоги - под итогами понималось что-то несомненно значительное. И по всему выходило, что пока подводить было нечего.
Как и все девятнадцатилетние, она ничуть не сомневалась - ей есть, что сказать этому миру. Вопрос был только в том, как. Петь она не умела, сцены - боялась, в кино бы ее никто не взял - слишком уж невыразительной она была. Стихов она не писала, рисовать не умела. На роль революционного вождя тоже не годилась, да и в политике не понимала ничерта.
Но отчего-то мысль о том, чтобы подойти к придуманному ей перевалу, ведущему в третий десяток, просто собой, была для нее чем-то вроде самоубийства.
Как будто ты не жил раньше - и никогда не будешь.
О смерти она не задумывалась - вернее, мысли о ней проскальзывали по поверхности ее сознания, но рябь, вызванная ими, была настолько легкой, что тут же пропадала. Смерть была далеко, дальше, чем двадцатилетие - и потому пугала гораздо меньше.
Костяшки счетов перекидывались все с тем же сухим щелчком.
Подводить было нечего.