Посвящается 200-летию со дня рождения
статского советника и талантливого педагога,
писателя, поэта и гения русской сказки
Петра Павловича Ершова
Пролог
Признаюсь сразу, что эту удивительную историю мне поведал один человек, можно сказать случайный попутчик, хотя, как я понимаю, ничего случайного в жизни людей не происходит — как ранее, так и по сей день.
Это случилось, когда я волею судьбы в рождественскую ночь попал в спальный вагон поезда Уренгой — Москва. Садился в Тобольске. Место мое в купейном вагоне оказалось проданным по второму разу, и, чтобы не поднимать лишнего шума, мне предложили переночевать в вагоне СВ.
Дверь в купе открыл высокий статный мужчина в костюме военного покроя. Его лик обрамляли шапка густых седых волос, ухоженная борода и усы. И если бы не этот френч, я вполне мог бы подумать, что буду ехать в одном купе с... этаким модерновым Дедушкой Морозом.
Проводница указала мне на свободное место, а сама развернулась и потопала в свой вагон.
Пассажир спального купе, в свою очередь, показал мне на мое место, а сам взял в руки термос.
— Давайте я вас чайком горяченьким напою, а то застыли, поди, ожидаючи... — неожиданно предложил он.
— Не откажусь... — искренне ответил я, простоявший до этого более получаса на пустом и продуваемом всеми ветрами перроне.
Незнакомец налил в свободный стакан чай и поставил подстаканник передо мной, объясняя, что пить зеленый чай нужно не спеша и маленькими глотками, давая жидкости возможность самой растворяться во рту, и без сахара, в крайнем случае вприкуску...
Я сделал первый глоток.
— Извините, забыл представиться: Скобелев Ромил Христофорович.
— Очень приятно! — ответил я, уже успев почувствовать, как тепло от горячего чая растекается по моим жилочкам. — А я Сергей Боголюбов, как говорится, молодой писатель. Езжу вот по стране, изучаю жизнь...
— Писатель?.. Ну тогда мне есть о чем вам поведать в эту рождественскую ночь...
После чего хозяин купе достал из своего пакета всевозможные сладости, подаваемые к чаю, пододвинул их поближе ко мне, а сам, положив пакет на верхнюю полку, на какое-то мгновение словно бы погрузился в свои воспоминания, хотя, как я понял, он просто давал мне возможность спокойно выпить чай и насладиться всем букетом его оригинального травяного сбора.
И лишь после того, как увидел, что я, разрумянившись, слегка откинулся к стенке купе, он и поведал мне эту любопытную, почти святочную историю, более похожую на небылицу.
Благо, что диктофон был у меня под рукой... И я, можно сказать, рефлекторно, сказалась журналистская практика, его включил...
Мы проговорили всю рождественскую ночь. Вернее, говорил он, а я слушал, затаив дыхание, словно боялся, что он вдруг остановит своей рассказ на самом интересном месте и, как это бывает в сказках, таинственным образом исчезнет.. Но он не исчез.
Уже под утро я понял, что в эту рождественскую ночь судьба подарила мне уникальный шанс написать о «Горбунке» — так мой собеседник почему-то называл автора сказки «Конек-Горбунок», писателя Петра Павловича Ершова...
Перед самым прощанием, когда наш состав уже стоял на перроне московского вокзала, мы обменялись визитными карточками.
В это время в дверь нашего купе постучались.
— Войдите! — сказал мой новый знакомый.
В дверном проеме показался молодой, ладно сложенный человек и, обращаясь к моему попутчику, спросил:
— Вы Скобелев Ромил Христофорович?
— Да! — ответил он.
— За вами прислали машину... Вещи в багаже есть?
— Нет! — ответил Скобелев.
— Тогда прошу вас следовать за мной...
И они вышли.
Буквально на автопилоте я дошел до выхода из вагона и увидел, как они вдвоем шли по перрону. У головного вагона их встречали. Это были также молодые и подтянутые люди с армейской выправкой.
Я, немного растерянный, вернулся в свое купе. И лишь после этого бросил взгляд на переданную мне визитную карточку и прочитал напечатанный золотом текст: Скобелев Ромил Христофорович, советник Президента Российской Федерации.
И еще... обычный пакет, забытый им, как я понял, лежал на верхней полке.
«Ну, — подумал я тогда, — для советника Президента РФ не будет проблемой разыскать меня и забытый им пакет в Москве, хотя бы по адресу на моей визитной карточке».
И все же несколько минут я посидел в надежде, что кто-то вернется за пакетом, а потом засунул его в свою репортерскую сумку и покинул вагон.
То, что я в Москве расшифровал со своего диктофона и чему придал некую литературную огранку, какое-то время лежало передо мной на рабочем столе.
С момента нашего расставания на вокзале прошло уже три недели, а пакет никто не спрашивал, что уже не оставляло сомнений, что он был оставлен для меня преднамеренно.
И естественно, что я его достал и вытащил из него папку... Обычную канцелярскую папку, папку нашей с ним молодости, еще с тесемками.
На титульном листе который было крупно выведено: Секретно... Дело №... Начато:...
И раскрыл. В ней лежали подшитые служебные записки, рапорты и расшифровки каких-то бесед...
А когда я прочитал первые листы, то мгновенно понял, что все они были лишь документальным подтверждением всему тому, что вкратце поведал мне в ту рождественскую ночь этот самый советник.
Прежде чем передать рукопись на ваш суд, мой дорогой читатель, я посчитал необходимым предварительно согласовать ее текст с истинным автором и с замиранием сердца набрал номер телефона, который был указан на визитной карточке.
Однако жуткий механический голос автоответчика сообщил, что этот номер не существует...
Выходило так, что звонить далее на этот же номер было уже бесполезно.
А потому читайте сами эту удивительную историю.
И вслед за мной, недостойным называться ее автором, вам предстоит погрузиться в неизвестные доселе события, связанные с жизнью и творчеством «Горбунка» — Петра Павловича Ершова, гения русской сказки и автора «Конька-Горбунка»...
Москва. 2010 год. Июль
Когда Татьяна Вяземская, доцент Тюменского государственного университета, ступила на перрон Казанского вокзала, ей показалось, что ее туфли начинают медленно погружаться в нечто вязкое, будто под ногами оказалась не платформа, а какая-то тягучая жижа...
«Неужели снова вляпалась?» — подумала она в первую очередь о своих новых туфлях и на какое-то время замерла, боясь, что действительно не ошиблась в своих ощущениях...
Я воспользуюсь этой паузой, чтобы сделать предварительное уведомление, а именно: Вяземская Татьяна Виленовна... Год рождения и детализацию биографии опустим, как-никак не анкета в личном деле, родилась в семье сразу двух заслуженных учителей России. А ее отец был к тому же еще и директором одной из ведущих школ Тюмени.
Татьяна пошла по стопам родителей. Окончила университет и аспирантуру. И по настоящее время преподает в должности доцента в родном Тюменском университете, целенаправленно посвятив себя изучению жизни и творчества писателя П. П. Ершова...
Да так глубоко копала, столько исколесила по городам и весям России, что на замужество просто не оставалось времени. То есть она была старой девой в лучшем, классическом определении этой категории женщин.
Однако же вернемся к началу нашей истории.
Вокзальный перрон был закрыт сводом из пластика, оберегающего пассажиров от непогоды, но и это не спасало асфальтовое покрытие, буквально томившееся, подобно тому, как в русской печи да в чугунках распариваются свиные рульки для будущего холодца. И уж точно не помогало от тяжелого дымного смога, покрывающего плотным грязным саваном весь мегаполис.
Вот на таком асфальте, балансируя с толстым портфелем в одной руке и с дорожным чемоданом в другой, Вяземская осторожно оторвала одну туфлю от асфальта и увидела, что белоснежная обувка, новая, купленная именно для поездки в Москву, приобрела темный кант.
Она оглянулась по сторонам. Мимо нее, обгоняя и уже чертыхаясь в полный голос, шли навьюченные, как рабочие лошади Пржевальского, ее случайные попутчики, стремившиеся на юг.
Вяземская лишь тяжело вздохнула и последовала за хвостом этой живой ленты, более напоминающей гигантского гада, скрывающегося от летнего зноя в лабиринтах вокзальной подземки. А далее, уже по указательным стрелкам поворотов, стараясь не дышать дурманящим запахом смога, мочи и шаурмы, она стремительно шла к выходу в город, как к спасительному Ноевому ковчегу...
Но ее чаяния были напрасны. Едва выйдя на улицу, она почувствовала, как от сухого жара сначала запершило в горле, а потом уж, совсем задыхаясь, она, словно рыба, выброшенная на берег, стала судорожно открывать рот. Этого же времени оказалось достаточно, чтобы жар объял и все ее тело, пробравшись под тонкое итальянское белье.
Полуживая, добралась Вяземская до подъезда сталинской высотки, в которой жила ее родная сестра — поэтесса Александра Виленовна Николаева (в девичестве Вяземская). Старшая сестра всю свою сознательную жизнь, окончив Литературный институт и оставшись в Москве, писала хорошие и добрые стихи про любовь к Родине, была обласкана властью и хороводом поклонников. Николаевой она стала по фамилии своего третьего мужа, члена правления Союза писателей России. Но, как она всегда шутила, сей брак был усугублен противостоянием двух водолейских планет, нечаянным образом соединенных в любовном экстазе. Венера вложила в своего Плутона, в это, как ей казалось, мудрое воплощение энергий творческих масс, всю свою любовь и связи, но тот растрачивал себя на пустые прожекты и женщин... И в какой-то момент Александра просто выставила его чемодан за дверь своей квартиры.
И все бы ничего, но начавшаяся перестройка и обломки великой Советской империи чуть было не подмяли под себя и ее. Некогда единый, сцементированный и многонациональный творческий союз писателей рассыпался, как горох. А пресловутый Черный Ангел, обрядившись в белые одежды, уже склевывал зерна, напоенные живым Словом. Выжили тогда, как говорила Александра, лишь оставшиеся в глубокой тени. А присягнувшие Черному Ангелу сконструировали по принципу «разделяй и властвуй» новые писательские, да и не только писательские, образования и обозначили себя павлинами с распущенными, переливающимися всеми цветами радуги хвостами, увешанными лауреатскими медалями уже новой власти.
Обессиленная, Вяземская нажала на кнопку звонка. Ей казалось, что еще мгновение, и она сама упадет у порога этой квартиры. Но вот какие-то рычажки пришли в движение, раздался характерный стук дверной цепочки, и вожделенная дверь приоткрылась... В проеме показалась Александра.
— Что-то с родителями? — раздался ее суровый голос.
— Слава богу, ничего, я в командировку приехала.
— Всегда знала, что ты дура, но чтобы настолько...
— Впустишь? — тихо спросила Татьяна.
Александра распахнула перед сестрой дверь.
— Вваливайся, раз уж приехала. Раздевайся и сразу в ванную комнату...
Но пройти в ванную уже не удалось, Татьяна почувствовала, как ее ноги стали ватными, и по стенке стала медленно оседать на пол прихожей.
Очнулась она уже в кровати — знакомой, вожделенной, даже можно сказать, кровати, о которой она мечтала, лишь первый раз узрев ее в квартире сестры... Кровать была металлическая, витая и двуспальная, сохранившаяся еще с дореволюционных времен, точнее, реквизированная в 1917 году молодой властью рабочих и крестьян и переданная какому-то красному писателю-горлопану, но затем выкупленная у его потомков еще первым мужем Александры.
Рядом с кроватью, на тумбочке, стояли чайная чашка с травяным отваром и мед в плошке. Татьяна пригубила чай, затем, поставив чашку на место, нежно коснулась постельного белья из атласного китайского шелка. И на какое-то мгновение замерла. Она не знала, даже не спрашивала сестру, где той удается покупать такие удивительные вещи. И не потому, что их не продавали в магазинах Сибири, а по той простой причине, что времени пройтись по этим самым магазинам ей катастрофически не хватало — его, это время, проглатывали преподавание в университете и постоянная работа в архивах...
Дверь в спальную комнату отворилась, и на пороге появилась Александра.
— Ну что, подруга, оклемалась немного? С какого бодуна тебя понесло в такую жарищу в столицу?
— Я два года выпрашивала у ректора эту командировку...
— Понимаю, решила умереть на рабочем месте... Благородно!
— Я не смогу закончить диссертацию, пока сама не увижу этих документов, пока не подержу их в руках, не почувствую хранящегося в них запаха того времени.
— Уговорила... А теперь ступай в ванную, вода остывает.
Татьяна вышла из ванной комнаты, облаченная в халат сестры. Та сидела в кабинете у компьютера, выстраивая какие-то замысловатые графики. Рядом стояла чашка с кофе и пепельница.
— Подсаживайся... — буркнула Александра, уткнувшись в монитор. — Кофе будешь?
— Нет, я допью свой чай... А что это у тебя за графики?
— Астрологический расклад сегодняшнего дня, всего-навсего...
— И что он тебе поведал?
— Ты все иронизируешь... А состояние чрезвычайно критическое. Я бы даже сказала, катастрофическое...
— Объясни, а я постараюсь тебя понять.
— Хорошо, слушай... Согласно древнему арийскому учению, все в мире взаимосвязано...
— Эта взаимосвязь всего сущего характерна и для христианского мира, — вступила в диалог Татьяна.
— Согласна... Когда мы говорим о том, что все в мире построено «по образу и подобию». А теперь лишь на одну минуту представим, что это высшее «нечто», которое не есть Бог, или Создатель, задалось целью изничтожить все земное...
— Я думаю, что мы себя сами быстрее изничтожим... — вновь вступила в диалог Татьяна.
— Давай только не перебивать друг друга. Ты спросила — я отвечаю.
— Хорошо! — спокойно ответила Татьяна.
И Александра продолжила свой монолог:
— Этот год — год больших обольщений, иллюзий и маскарада. Зло всего мира вырядилось в белые одежды милосердия и сострадания лишь с одной-единственной целью — ожидания возможного воплощения Антихриста...
— Это просто невозможно, о чем ты говоришь? Везде только и пишут о возрождении веры...
— Как была наивной, так и осталась. Смотри. — И Александра, нажав клавишу, открыла на мониторе новые схемы. — Вводим важнейшие для авестийской астрологии и астрологии древних арийских космистов понятия Добра и Зла... Света и Тьмы... Или, чтобы было проще, Черного и Белого Ангелов. Так вот, позиции Белого Ангела сегодня прямо катастрофические. Он находится под тройным гигантским давлением в так называемом тау-квадрате с Черной Луной, Ураном и Узлами, показывающими медленную потерю живительных сил нашего государственного образования, разбитые надежды и даже крах... Наивные гламурные мальчики в министерских креслах со своими сладкоречивыми заверениями о выходе из очередного финансового кризиса... Неужели они не понимают, в какие игры ввязались...
— А если действительно не понимают...
— Грустно, значит, есть те, кто понимает, кто не только не боится катаклизмов последних лет, но и сам повсеместно сеет ветер, чтобы пожинать последующие бури, искусственно нагнетая атмосферу страха у народа и паралич у тех, кто во власти.
— А как же президент?
— Президент? Видится мне, что лишь переступи он дозволенную кем-то грань, искренне уверовав в то, что роль России в наступающей эре Водолея безгранична, и попытайся служить отечеству достойно, так тотчас будем поминать его за упокой...
— Да разве так можно?
— Все можно, когда Черный Ангел глумится над лучшим творением Создателя...
— Это ты про Россию?
— Это и про нас, про каждого из нас... Это нам всем, в особенности жителям столицы — этого нового Вавилона, Творец дает мощный энергетический пинок за повсеместное отпадение от веры...
— Говоришь, пинок, а я-то, дурочка, подумала, что какой-то шаловливый ангел тайком взял очки дедушки Бога и через его линзу рассматривает искомый город Москву на планете Земля, не догадываясь, что божественный свет, сфокусированный сей линзой, достигнув Земли, уже взял весь гигантский мегаполис в плотное дымящееся кольцо...
— Ты права... Уже вторую неделю, как этот, как ты говоришь, шаловливый ангел сконцентрировал такой жар, что он поражает на лету птиц, и они падают бездыханными на землю. Да и люди, в основном старики, больные, мрут словно мухи. И заметь, в большинстве своем без должного покаяния и сопутствующих церковных таинств. О каком возрождении тут можно говорить?
— Ну не знаю... — в раздумье ответила Татьяна.
— Хорошо, — еще более увлеченно заговорила сестра. — Давай возьмем для примера Москву. Когда-то она славилась тем, что в ней было сорок сороков храмов...
— Но ведь и сейчас строят новые храмы, верующим возвращают старые, раньше закрытые для них...
— И что из того? Давай посчитаем... На сегодняшний день в Москве чуть более двухсот храмов... Пусть даже четыреста... Мне не жалко, так как это ничего не меняет...
— Чего не меняет? — снова встрепенулась Татьяна.
— Ситуации... Смотри сама: на пятнадцать миллионов жителей мегаполиса четыреста храмов. В каждом храме в числе постоянных прихожан не более нескольких тысяч человек, и то по большим праздникам. К тому же среди них половина иноверцев и инородцев. Добавим сюда ярых коммунистов-атеистов — и на все про все остается не более трех процентов действительно верующих. Аналогичная картина по всей стране, включая мало-мальскую деревушку с приходом в пять старушек. Это и есть свидетельство повсеместного отпадения от веры. А иллюзия возрождения ее поддерживается лишь с помощью средств массовой информации и телевидения.
— Да кому же это надо? — уже с удивлением спросила Татьяна.
— Вероятно, тем силам, что более таинственны и могущественны, чем наше «великое и независимое» правительство. — И, распахнув руки, Александра добавила: — Ах, как же мне хочется прохладной осени и доброй русской зимы.
Сестры наконец-то улыбнулись друг другу.
— Но только договоримся, что в эти дни я не позволю тебе даже выйти из дома.
— Я не могу сидеть, у меня командировка всего на три дня...
— Но и я не хочу тебя здесь похоронить, вообще не люблю покойников.
— Мне нужно идти...
— Я тебя предупредила... Ты не маленькая, решай сама. Могу лишь дать марлевую повязку и святой воды в термосе.
— Спасибо...
— Помешалась на своем «Коньке-Горбунке», фанатичка упертая... — произнесла Александра, выходя из спальни.
— И за это спасибо...
На следующий день после легкого завтрака сестры нежно распрощались.
Татьяна спешила в библиотеку.
Когда на лестничной площадке раскрылись дверцы лифта, то Вяземская увидела в кабине двух человек с противогазами на лицах.
Она вошла, створки сомкнулись, и отлаженная машина устремилась вниз.
Не обращая внимания на нового пассажира, люди в противогазах продолжали начатый диалог. Голоса напоминали утробные, но разобрать слова Вяземская смогла.
— Слышали, торфяники горят...
— Не нужно было в угоду кому-то осушать болота...
— Вы правы, доигрались с земными недрами, такие пустоты образовались, что на днях где-то целый районный центр под землю ушел. И молчок, как будто ничего и не произошло.
— Проклятые масоны! Такую страну довели до ручки...
Выйдя из подземки, Вяземская очутилась у лестницы, поднявшись по ступеням которой она могла бы войти в здание библиотеки имени Ленина. Но самого здания было не видно из-за смога. Она поднималась, буквально нащупывая ногой каждую новую ступеньку. Где-то на половине пути прямо перед ней лежал человек. Люди в противогазах, наподобие тени отца Гамлета, проходили мимо упавшего, словно это было обычным явлением.
Вяземская какое-то время постояла над лежавшим, но, к кому обращать свой глас, она не знала, так как дальше собственной протянутой руки ничего не видела. Да и стоять уже становилось невозможно: жар и дым начали донимать ее снова, а струившийся по лицу пот уже застилал глаза... Она продолжила подъем по широким ступеням лестницы, пока не наткнулась на туманный силуэт возвышающегося над ней человека.
— Послушайте, там... — начала она, — там... человек, ему нужна помощь...
Сидевший на возвышении Достоевский внимательно выслушал доносившийся до него живой голос доцента Татьяны Вяземской, приехавшей из далекой Сибири и посвятившей почти всю свою жизнь разным сторонам жизни и творчества писателя Ершова...
Он и в камне остался все таким же пытливым и внимательным к человеческим трагедиям, вот только помочь упавшему на землю незнакомцу да и самой Вяземской было уже не в его силах.
— Что я делаю? О чем люди подумают: баба с памятником разговаривает, — подумала Татьяна. — Не дай бог кто услышит, так ненароком и самой можно в психушку угодить.
Но вот и долгожданные двери библиотеки.
В то утро читальный зал был забит, что называется, под завязку. Молодежь, очевидно, готовилась к вступительным экзаменам, а люди постарше корпели над своими диссертациями и дипломными проектами.
— Вяземская? — услышала Татьяна за спиной голос работницы библиотеки. — Пройдите за мной.
Они вошли в лифт и понеслись в подземные лабиринты старинной библиотеки.
— Мы подготовили все по вашему заказу, связались даже с архивами Санкт-Петербурга, и они выслали вам все документы в электронном виде, впрочем, увидите сами...
Комната, где предстояло работать Вяземской, более напоминала каморку папы Карло из сказки про Буратино. Серые стены, один стол, стул и шкаф с инвентарным номером. Половину стола занимали подготовленные для Вяземской документы.
— Я вас закрою, такой у нас порядок, будет нужно выйти, нажмете кнопку звонка...
Сказала и вышла. Ключ провернули в замке дважды, и Татьяна услышала лишь удаляющийся стук каблуков.
Она придвинула стул и подсела к папкам на столе. Какое-то время внимательно все оглядывала, возможно, еще не веря в то богатство, что лежало перед ней. Потом, прежде чем раскрыть первую папку, посмотрела на часы. Те показывали четверть десятого.
...За горами, за лесами,
За широкими морями,
Против неба — на земле,
Жил старик в одном селе... —
мысленно произнесла Татьяна и раскрыла первую папку, которая поразила ее не столько своим объемом, сколько тем, что это был потаенный ершовский труд — его перевод с церковнославянского языка на русский Ветхого Завета, осуществленный в 1854 году — еще за четырнадцать лет до появления в типографии Синода первой части русской Библии — Пятикнижия Моисея.
Находящаяся в архиве рукопись открывалась словами Книги Бытия, выведенными четким почерком Ершова, именно Ершова, в этом Татьяна не сомневалась: В начале Бог сотворил небо и землю. Но земля была необразованна и пуста, и тьма под бездной; и Дух Божий носился над водами...
И она с упоением погрузилась в уникальное дивное чтение, не замечая ни времени, ни того, что голодна. Пока ощущение присутствия в закрытой комнате другого человека не заставило ее оглянуться.
Она повернула голову и увидела стоящий в дверях чей-то размытый силуэт, а когда еще и раздался голос: «Позвольте представиться...» — она просто упала со стула и. потеряла сознание.
— Вяземская, что с вами, вы меня слышите? — донесся до нее голос, и она открыла глаза.
— Ну, слава богу, пришли в себя, — произнесла сотрудница библиотеки. — Вы уж нас так больше не пугайте...
— Я и сама не понимаю, как это произошло...
— Воздуха угарного надышались, не иначе... Может быть, вам скорую помощь вызвать?
— Нет, не нужно, просто...
— Что просто?
— Нет, все хорошо... Я еще завтра к вам приду... Обязательно!
— Пожалуйста, только уже с противогазом, пожалуйста...
И обе рассмеялись, очевидно, представив себя в таком несуразном виде.
За ужином Татьяна сидела молча, будто в рот воды набрала, и почти не притронулась к еде. С едой все было понятно — отсутствие аппетита объяснялось немыслимой жарой. Но вот чтобы молчать? Александра понимала, что с Татьяной случилось нечто во время ее посещения библиотеки, но с вопросами до поры не приставала, боясь как бы ненароком не навредить потревоженному сознанию сестры.
— Я сегодня пораньше лягу, — сказала та, поднимаясь из-за стола.
— Как скажешь, — ответила Александра, внимательно наблюдая за сестрой.
Татьяна медленно шла к двери столовой, словно находилась в некой полудреме.
— Было время, я как-то сама подсела на сны... — начала Александра, следя за реакцией Татьяны на ее слова. — Не поверишь, каждый день, как дитя малое, с упоением ждала возможности погрузиться в новый сон.
— Это был не сон...
— Что же это было?
— Не знаю, просто я почувствовала, что он находится рядом со мной. Я его вижу и даже слышу...
— О, подруга, это клиника... — произнесла Александра.
— Не знаю, а потому и хочу дождаться завтрашнего дня. Только бы это повторилось...
— Иди, ложись! Будет желание, сама все расскажешь.
Весь следующий день Татьяна самым внимательным образом проработала с подобранными документами, правда, при этом вздрагивала от каждого шороха, очевидно, все еще находясь в предвкушении новой встречи.
Но ничего не повторилось...
И всю дорогу до дома, окутанная смогом и жаром, от которого уже плавились мозги, Вяземская все пыталась понять: что было сделано ею не так, что не позволило ей снова увидеть то, чем ее соблазнили, поманили накануне?
Вновь и вновь возвращаясь к этим мыслям и ничего так и не открыв сестре, она сразу прошла в ванную, затем мимо нее и столовой в спальню и плюхнулась на кровать.
— За что, Господи? За что Ты дразнишь меня? — шептали ее губы. — Или не Ты? Тогда спаси и сохрани... Но я же видела, слышала, я поверила тому, что Ты мне явил. Тогда для чего все это? Не понимаю!
И вдруг неожиданно полились слезы, да так, как никогда ранее, ручьем! Вымывая из глазниц крохи греховных ошибок прожитой жизни, подламывая и очищая от наростов страстей и профессиональных интриг берега ее памяти, сметая на своем пути то, что считалось ею святым и непререкаемым — багаж полученных знаний.
И так до полной опустошенности, до смиренной готовности осознания себя лишь сосудом, в который только Господь волен вложить нечто, что именуется Божественной Истиной...
Александра еще три часа слышала обрывки молитв и сдавленного плача, доносившиеся из спальни, и лишь когда сестра затихла и погрузилась, как ей показалось, в сон, ушла к себе. Но, видит Бог, поторопилась...
У старинушки три сына:
Старший умный был детина,
Средний сын и так и сяк,
Младший вовсе был дурак...
Татьяна проснулась в полночь и увидела свет свечи, отблеск которой проникал и в ее спальню.
«Неужели Александра еще не спит? — подумала она и опустила ноги на пол. — Наверное, разволновалась. Нужно обязательно попросить у нее прощения, я так бестактно вела себя вечером».
Она встала и открыла дверь в гостиную.
И замерла. У книжных стеллажей стоял... он.
И тогда она на всякий случай осенила крестным знамением себя, а потом его.
Но он не уходил и не испарялся.
В памяти Татьяны невольно возникло описание молодого Петра Ершова его другом — музыковедом и композитором Юрием Карловичем Арнольдом: высокая и плечистая фигура сибиряка с удивительно выразительным лицом. А губы Вяземской все одно продолжали твердить: «Не может быть...»
— Вы уж простите меня, Христа ради, — увидев ее, застенчиво произнес юноша, — что я тут без вашего соизволения ознакомился с этой прекрасной библиотекой...
«Этой библиотеке действительно можно позавидовать», — согласилась внутренне Татьяна. Когда после окончания войны все вывозили из поверженного Берлина картины и ценности, их дед-генерал собирал библиотеку, очевидно, думая о своих потомках.
— Мне бы такого чудного деда... — неожиданно произнес он, словно читая мысли Вяземской.
— Господи! — еще раз прошептали губы Татьяны, — неужели Ты снова дразнишь меня.
— Хотя я имел возможность пользовать императорскую университетскую библиотеку Санкт-Петербурга.
— Догадываюсь... — робко произнесла Вяземская.
— Видит Бог, ни я, ни матушка моя не хотели никуда уезжать из Тобольска. Это все из-за Николя... Он у нас был суматошный, и его, хоть он был и старше меня на два года, побоялись одного оставлять в большом городе. Вот батюшка и добился своего перевода в Санкт-Петербург, дабы я и в университете за ним приглядывал, хотя мне самому от роду-то тогда было всего 16 годков...
Татьяна понимала, что еще немного, и она снова лишится сознания. Ноги становились ватными, пот заструился по спине, она знала, хорошо помнила это состояние.
— Да вы идите, отдыхайте, у вас завтра будет трудный день, вам обязательно нужно отдохнуть и выспаться, а сон — это лучшее лекарство, — заботливо произнес он, — а я еще приду, буду приходить, обещаю вам. Кстати, передайте своей сестре, мне очень нравятся ее стихи, правда, правда...
Затем улыбнулся и пропал. Лишь на столе остался его подсвечник с догорающей свечой.
Утром, лишь открыв глаза, Татьяна увидела на столе подсвечник Ершова. И, куда уж деваться, снова перекрестилась. Потом некоторое время искала место, куда бы его спрятать до откровенного вечернего разговора с сестрой.
Затем, быстренько глотнув молока, вышла из квартиры в надежде успеть пробраться в архивы библиотеки по утренней прохладе.
Александра же, наоборот, в то утро, зная, что Татьяна уже встала, не стала выходить из своей комнаты, чтобы по-семейному вместе позавтракать и проводить сестру в библиотеку.
Она надеялась, что сестра сама решится поведать ей, что же с ней в последние дни происходит. А после ее спешного ухода поняла необходимость вмешательства в изучение состояния сестры всемогущих эскулапов медицины.
В то утро библиотека словно вымерла. Лишь в читальном зале в полном одиночестве сидела, заполняя карточки посетителей, знакомая Татьяне сотрудница.
— А где же все? — спросила ее Вяземская.
— Библиотеку закрыли из-за смога...
— О, как я попала! — от неожиданности воскликнула Татьяна. — Что же мне теперь делать? Ведь у меня сегодня последний день командировки.
— Так уж и быть... Сделаем для вас исключение, — сказала она и подала Вяземской связку ключей. — Вас проводить?
— Спасибо, не стоит беспокоиться, я помню дорогу, — с теплотой в голосе ответила ей Вяземская.
— Только вы уж там в обморок больше не падайте, — улыбнувшись ей в ответ, сказала внимательная сотрудница.
— Постараюсь...
— Кстати, вы нашли то, что искали? — неожиданно задала она вопрос.
— Я бы сказала, даже больше того...
— Пусть удача и сегодня сопутствует вам!
И уже через минуту Вяземская вошла в служебный лифт. Нажала на нужную кнопку и стала спускаться в хранилище.
Двери лифта открылись. Татьяна вышла. Смог пробрался и сюда, но нужный этаж был обозначен крупным значком на противоположной стороне стены.
Она вошла в знакомую комнату и стала работать. Несмотря на то что стопка пачек, приготовленных для нее, значительно уменьшилась, сегодня предстояло проделать действительно гигантскую работу, чтобы хотя бы отсортировать и прочитать наиважнейшее. Так прошло несколько часов. И вдруг Вяземская услышала, как ударили куранты.
«Странно, — подумала она. — Третий день работаю и не слышала, чтобы где-то рядом били куранты».
Она встала из-за стола и, так как сегодня ее никто в хранилище не запирал, отворила входную дверь...
Первое, что она увидела и что ее поразило, — это огромная хрустальная люстра, уходящая ввысь, в хрустале который отражалось живое людское море, что заполнило собой сей блистательный парадный зал, открывшийся ее взору. В первое мгновение отражение в хрустале более напомнило Вяземской забавную игрушку под названием «калейдоскоп», подаренную ей некогда в детстве, так как целостная картинка каждую секунду изменялась, добавляя все новые и новые грани зала, в который она неведомым образом попала.
— Где это я? — недоумевала она, проходя мимо лакея в богатом облачении далее в распахнувшуюся дверь.
И вновь замерла, увидев сонм общающихся почтенных старушек и их блистательных кавалеров. Причем безупречные наряды женской половины в танце грациозно оттенялись бриллиантовыми звездами на фраках мужской половины, и всюду слышалась французская речь...
Вяземская, все еще думая, что это лишь мираж, прошла в соседний зал и там увидела молодую россыпь Северной столицы, благосклонно отпускающую шутки, грациозно передвигающуюся и очаровательно танцующую, да и просто мило улыбающуюся...
— Я ждал вас, — раздался у нее за спиной знакомый голос.
Татьяна обернулась.
Перед ней во фраке, слегка стесняющем его движения, стоял Петр Ершов, или Петруша, как она его про себя называла.
Все такой же: немного робкий и стеснительный, чуть сутулящийся, боясь казаться излишне высоким.
— Право, я ничего не понимаю, — промолвила Татьяна. — И к тому же, если честно, мне немного неудобно... Я в этом своем наряде...
— Оставьте это! Здесь каждый видит то, что он хочет видеть, иначе мы бы сошли с ума, увидев истинную сущность каждого...
— О чем это вы? — с удивлением спросила Татьяна.
— О нас, — спокойно отвечал он. — А более о тех, кто пишет чью-то житейскую историю, и тех, о ком пишут, включая и историю самого государства, а затем выдает ее за истину в последней инстанции. Я вам вчера сказал, что не хотел уезжать сюда, и не по своей воле я теперь один из них. Из тех, кто считает себя самыми умными, самыми талантливыми, самыми проницательными, полагая, что им из столиц виднее, как управлять людьми и целым государством. Они в это даже искренне верят... Несчастная страна, несчастные люди...
— Возможно, вы правы... — негромко произнесла Татьяна.
— Думаю, что вам будет интересно узнать, что здесь сам господин Пушкин... Александр Сергеевич! Да вон же он, в окружении поклонников. Сказали, что он будет читать стихи... Пройдемте поближе...
Татьяна еще издали увидела и узнала любимый с юности облик: молодой Пушкин в первое мгновение показался ей невысоким, но элегантным волчком, вобравшим в свою орбиту массу великовозрастной молодежи, и теперь он, вращаясь по часовой стрелке, общался одновременно с самыми разными людьми: отпуская комплименты, отвечая на вопросы или парируя дерзкие шутки.
Но вот в зале, где еще только что, подобно пчелиному рою, гудела толпа, мгновенно стихло; все, затаив дыхание, стали слушать Пушкина.
Безумных лет угасшее веселье
Мне тяжело, как смутное похмелье.
Но, как вино — печаль минувших дней
В моей душе чем старе, тем сильней.
Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе
Грядущего волнуемое море.
Здесь поэт сделал небольшую паузу, словно выискивая кого-то, к кому хотел обратить уже следующую часть стиха. И уже чуть форсируя голосом, продолжил:
Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;
И ведаю, мне будут наслажденья
Меж горестей, забот и треволненья:
Порой опять гармонией упьюсь,
Над вымыслом слезами обольюсь,
И может быть — на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной.
Последние слова поэта потонули в рукоплескании. В толпе кричали: «Пророк!» — и тянулись к нему с бокалами шампанского.
— Вот где настоящий огонь, энергия в нем клокочет неземная... — тихо, почти на ухо Татьяне, говорил Ершов. — Как бы только не сгорел или же под дурную пулю не подставился. Честно вам, как на духу, скажу: молюсь за него...
Вяземская внимательно посмотрела на этого не по годам рассудительного девятнадцатилетнего юношу и мысленно вспоминала своих студентов, невольно сравнивая.
А Ершов продолжал свой взволнованный монолог.
— Он мне представляется как мощный живительный родник огромной неиссякаемой силы. Такой силищи, что все наносное в нашей литературе сметет напрочь. Поверьте мне. А на вид... шалопай, похлеще нашего Николя будет... На днях меня с ним познакомили...
— Рада за вас...
— Спасибо! Хоть кто-то рад, а то меня тут все кличут тюленем, ладно бы с мишкой сибирским сравнивали, а то с тюленем, я же не на Северном полюсе родился, правда? — спросил он и улыбнулся.
В это время в гостиной ударили часы.
— О, вам уже пора, библиотека закрывается... — сказал Петр и, мгновенно открыв перед ней какую-то дверь, пропустил ее вперед.
И Вяземская снова оказалась в подвалах библиотеки.
Казалось, прошла вечность... Нет, на часах было без четверти шесть, библиотека готовилась к закрытию...
— Всё успели просмотреть, что хотели? — спросила Татьяну дежурная сотрудница, принимая от нее ключи.
Вяземская автоматически кивнула головой, а затем задумалась.
«Вот ведь растяпа, самого главного у него и не спросила», — неожиданно промолвила она вслух и медленно пошла в сторону выхода из библиотеки.
Но сотрудница даже не обратила на ее слова внимания, за годы работы она слышала и видела тут самое неожиданное, что подчас казалось невозможным, но происходило и происходит и по сию пору... Все зависит от того, что сам-то человек хочет увидеть или узнать! И кто, какие силы ему в этом помогают...
А мы вернемся к Вяземской, возвращающейся в квартиру своей Александры и все еще не понимающей, с чем именно она столкнулась...
Вечером сестры встретились за ужином.
Какое-то время ели молча.
— Я хотела бы кое-что рассказать тебе, — начала первой Татьяна. — Это длится уже третий день.
— Слушаю тебя!
— Только прошу, не начинай сразу нравоучительный монолог. Я помню, что ты старшая сестра, и все же... сначала выслушай.
Александра нервно закурила.
И Татьяна поведала ей все, что с ней приключилось в эти дни.
И даже вытащила из потайного места спрятанный ею подсвечник, который был оставлен ночью Ершовым.
Она видела, как Александра несколько раз порывалась что-то сказать, но сдерживала себя.
— А теперь сама решай, что здесь вымысел или больное воображение, — сказала Татьяна и замерла в ожидании вердикта сестры.
— Предположим, что все это с тобой действительно произошло, но тогда почему же он не приходит ко мне? — задала вопрос Александра.
— С какой это стати? — мгновенно парировала сестра.
— Действительно, с какой стати, но в то же время... Он же приходит в мою квартиру, и, думается мне, не очень вежливо с его стороны, чтобы сначала не представиться хозяйке...
— Он же покойник... — тихо произнесла Татьяна.
— Не упырь же, раз тебя привечает. А то, что он где-то здесь, можно сказать, всегда рядом, говорит лишь о том, что его земля по каким-то причинам не принимает, — задумчиво сказала Александра, выпуская клубы табачного дыма.
— Я как-то об этом не подумала...
— Подумай. И вообще дух покойника в доме не к добру...
— Возможно, что и не к добру. Хотя, должна тебе заметить, что ему нравятся твои стихи, он даже попросил меня сказать тебе об этом...
— Не может быть...
— Серьезно, оказывается, он даже их читал...
— Их читали все, кроме тебя...
— Ну почему же? Я помню твои стихи, еще те, когда нам было лет по десять... Хотя бы вот это — «Вышло Добро, по селу пошло...»
— Действительно? А я уже про него и забыла... Хорошо, давай вернемся к твоему Ершову... Ты уверена, что это он, что это его дух общается с тобой, приходит к нам...
— Хотелось бы в это верить. Помню, бабушка давно еще говорила, если от встречи с чем-то неизвестным на сердце легко и радостно, значит, это наши, а если сердце начинает вдруг бить, подобно тому, как оно стучит в страхе, — непременно быть обману или беде... Так вот, мое сердце в его присутствии, я бы сказала... тает.
— Ты, поди, влюбилась в него...
— Возможно, иногда мне действительно очень хотелось, чтобы он, подобно Иванушке, окунулся с головой в то самое кипящее молоко и возродился уже в наше время, нам так сегодня его не хватает...
— Молодым и красивым... — улыбаясь, уточнила Александра.
— Я бы сказала, добрым и мудрым...
— Хорошо, а теперь давай спать укладываться, тебе завтра домой ехать, а я хотела бы тебя еще с утра по магазинам поводить да приодеть немного, а то ты выглядишь как пугало огородное.
Когда Александра убедилась, что Татьяна крепко спит, она накрыла в столовой стол на две персоны, поставила бутылочку французского коньяка из старых запасов второго мужа, бывшего дипломатом в Париже, зажгла свечи и стала ждать...
Татьяна, выйдя утром из спальни, увидела спящую за столом сестру, два прибора, нетронутую закуску и все поняла. Вечерний разговор, равно как и всякая сказка, оказалось, имел свое продолжение...
Уже в ванной комнате Татьяна нечаянно уронила что-то из массы косметических средств сестры на пол. Стеклянный флакончик упал и разбился, разбудив Александру.
— Ты не поверишь, — начала Александра, когда Татьяна вышла из ванной, — встала сегодня пораньше, решила тебя удивить, накрыла стол к завтраку, да сон сморил...
— Почему же не поверю, очень даже поверю... — ответила Татьяна. — Ты уже сколько раз женихов-то у меня отбивала?
— Только не начинай... — мгновенно среагировала Александра.
— Мало тебе было живых, так ты решилась и на мертвого позариться...
— Мне просто хотелось его увидеть, вот и все...
— Ладно, проехали, — уже улыбаясь, сказала Татьяна. — Что там у нас к завтраку?.. А то кто-то собирался еще по магазинам меня поводить.
И сестры, позавтракав, вышли за покупками.
А вечером Вяземская садилась в поезд, еще не ведая, что ждет ее в пути к дому.
Всю первую ночь она проспала как убитая, сказалась и московская жара и навалившиеся на нее открытия. В течение последующего дня вспоминала и делала подробные записи о событиях, в которых невольно приняла участие.
И снова мысленно возвращалась к памятным строкам любимой сказки, ища параллели с современным миром и актуальные подтексты...
С этими мыслями Вяземская и уснула...
Во сне некто вошел в ее купе и, дотронувшись до плеча, разбудил.
— Поднимайтесь. Высочайшим соизволением... вам разрешено увидеть один из годов жизни статского советника Ершова... Год выберите сами... Пойдемте...
Вяземская, еще полностью не отойдя от сна, встала и вышла за ним в тамбур.
— Вам туда, — сказал незнакомец в черном и пропал.
Татьяна пошла в указанную ей сторону вагона, который оказался длиной в целую жизнь, потому как на дверцах купе стояли даты: начиная с 1815-го — года рождения Ершова и далее — 1816-й, 1817-й, 1818-й... вплоть до 1869-го, то есть до года смерти Петра Павловича...
Вяземская, еще сама не понимая почему, дошла до последнего купе и, решительно отворив дверь, оказалась на... одной из улиц Тобольска. К дому Ершовых подходили люди в траурном облачении. Крышка гроба стояла у входа в дом.
— Кого у них Господь забрал на этот раз? — спрашивали друг у друга соседи и знакомые.
— Не ведаем... И так ведь двух жен, одну за другой, прибрал Господь через послеродовую горячку, неужели же и Елена Николаевна вслед им пошла?
— Слышала, что Петр Павлович сам гроб принимал и даже несколько раз, примеряя, ложился в него...
— Господи, к чему бы это? Спаси и сохрани...
Так в неведении и заполнили горницу в доме Ершова. Вяземская вошла вслед за всеми. А вошедши растерялась... Под божницей стоял пустой гроб.
Но всех рассадили по отведенным местам, ждали хозяина дома...
Петр Павлович вошел в гостиную в парадном мундире статского советника, прошел в голову стола, под иконы и рядом с гробом.
— Спасибо за то, что пришли помянуть меня... — начал Ершов.
Гости невольно переглянулись.
— Вы не ослышались, сегодня мы будем провожать в последний путь мою душу. Мою истосковавшуюся душу, да и маменька уже сколько раз приходила за мной, а я все ждал, когда детишки подрастут. Теперь же, когда они все на свои ножки встали, можно и уходить...
Гости истово крестились.
На глазах Татьяны от сих слов невольно навернулись слезы.
— Я уже давно не слышал о себе каких-либо слов, а как Санкт-Петербург покинул, то обо мне вроде бы как и совсем забыли... Вы уж сегодня скажите то, что станете говорить на моей могиле, хочется знать, с какой памятью оставляю я сей мир... Только, чур, правду...
Вяземская замерла.
Детишки, прижавшись друг к другу, стояли молча, возможно, еще не до конца понимая, что батюшка не шутит.
— Позвольте тогда мне сказать несколько слов, — начал один из педагогов. — За все годы существования нашей гимназии мы не имели преподавателя столь широкого кругозора и высочайшей степени профессиональной подготовки и культуры, столь уважаемого коллективом преподавателей и любимого учащимися разных лет и разных курсов... И вот вы уходите от нас. Скажу честно, что это огромная потеря для всех...
Ершов слушал каждого из выступающих самым внимательным образом, словно все они были в этот момент его учениками.
Потом попытались что-то сказать дети, но слезы душили их, а трепетные сердечки бились немилосердным образом, и они стояли, раздираемые противоречивыми чувствами: им хотелось обнять своего родителя, прижаться к нему, как в детстве, но в то же время что-то сдерживало их помимо собственной воли, не давая возможности сделать этот последний шаг к любимому человеку.
И когда все желающие высказались, слово снова взял Петр Павлович Ершов.
— Благодарю вас, господа! Искренне благодарю всех за добрые слова. А теперь позвольте мне занять подобающее церемонии место, а вы уж начинайте поминальную трапезу...
И Ершов в полной тишине лег в гроб, сложил руки на груди и с блаженной улыбкой на лице закрыл глаза...
Гости буквально оцепенели.
И вдруг рюмка, которая была традиционно налита для покойного и прикрыта куском черного хлеба, неожиданно для всех глухо треснула, словно сделала облегченный выдох, и водка, истекающая, как слеза, стала медленно впитываться накрахмаленной скатертью.
— Действительно, грустное зрелище, — раздался за спиной Татьяны голос Ершова.
Она обернулась. Он снова стоял перед ней: все такой же, каким она увидела его в Москве: молодой и красивый.
Вяземская бросила взгляд в сторону гроба: Петр Павлович продолжал все так же смиренно лежать в гробу.
— Зачем все это? — в недоумении прошептали губы Вяземской.
— Натура творческая... А вокруг такая тоска, я бы даже сказал, забвение и полное одиночество. Все, что сегодня на похоронах, точнее, на их репетиции говорили в наш адрес, все это неправда. Точнее говоря, слова правильные, какие в таких случаях положено говорить, а вот в сердцах их совсем иное. Не смогли они простить нам ни талантливой сказки, ни университетского образования, ни попытки создания собственной школы преподавания. Мелкие интриганы и завистники. Да вы и сами очень скоро все это испытаете на своей собственной шкуре...
Вяземская задумалась над услышанным...
— Гражданка, просыпайтесь, ваша станция... Поезд стоит две минуты.
Вяземская открыла глаза и не сразу поняла, где она находится. И лишь перестук вагонных колес на соседних путях помог ей сориентироваться. Она стала быстро собираться и уже через минуту со своим чемоданом и портфелем была в тамбуре вагона.
Утром следующего дня, зайдя на кафедру и отчитавшись за командировку, Татьяна Вяземская первым делом зашла навестить родителей. Отец, как оказалось, с вечера уехал на рыбалку, а вот мама — Надежда Леонидовна — была дома.
Они пили зеленый чай с медом. Потом какое-то время в молчании посидели в прохладной гостиной. Первым разговор начала мать.
— Танюша, ну как ты съездила? Поди, устала? По телевизору показывали: в Москве жара несусветная и все в дыму...
— Да, матушка, мне там не сладко пришлось.
— Как Александра? Все митингует?
— У нее сейчас новое увлечение — астрологией занялась.
— Астрологией? Тоже, поди, бесовское ученье? Мужа бы ей крепкого...
— Трое уж было, да и те не мужья... Функционеры... — улыбаясь, заметила Татьяна.
И у обеих на лицах появились улыбки.
— Да и поздно, поди, ей замуж-то выходить? — вытирая глаза от выступивших слезинок, заметила матушка. — Пусть лучше остается со звездами, не так обременительно; ни кормить, ни поить их не нужно...
— Это верно, — согласно вторила ей Татьяна.
— Ну а как твоя диссертация? — спросила мать. — Что-то новое узнала?
— Не знаю, как тебе и сказать... — начала Татьяна.
— Да так и скажи, даст Бог, пойму...
— Мне до конца не понятно неожиданное стремление Ершова покинуть Северную столицу... — в раздумье начала Татьяна.
— Что же здесь непонятного? Ты подходи к этому просто, по-нашему. Ну отпустили мы с тобой твою старшую сестру Александру учиться в Москву... И что в результате? Ни семьи, ни детей, ни мужа... Одни лишь звания почетные, и все то же одиночество. Думаешь, она по ночам не воет? Еще как воет..
— Выходит, что Ефимия Васильевна его просто уберечь хотела от соблазнов большого города, — спросила, словно что-то для себя уточняя, Татьяна.
— Думаю, что так! А он матушку свою боготворил, а уж когда они брата его Николашу и батюшку Павла Алексеевича-то похоронили, то их уже ничего и не удерживало в Санкт-Петербурге... Но и это еще не вся правда...
— То есть вы что-то знаете, маменька?
— Ты Ивана Сергеевича Гусева-то, помнишь?
— Соседа-генерала? Кто же его не помнит... — улыбаясь, ответила Татьяна. — Скрытный такой, слово из него никогда не выудишь...
— Ну так знай, что он в органах много лет служил, сейчас на пенсии, но по моей просьбе нашел в их закрытых архивах для тебя один интересный документ... Оказывается, на твоего Петра Павловича дело было заведено в жандармском управлении...
— Не может быть...
— Что значит «не может быть»... Думаю, что не только на него, а на каждого из вас там могут папку отыскать, от пыли очистить и на стол в нужное время кому-то положить. Ну да что об этом. Вон на полочке пакет лежит, бери, читай... Да и оставайся сегодня у меня, нечего на ночь глядя домой бежать.
Уйдя в свою детскую комнату, Татьяна мгновенно погрузилась в чтение. Это было действительно дело, заведенное тайной охранкой Третьего отделения императорской канцелярии на молодого выпускника гимназии Ершова Петра Павловича, уроженца деревни Безруковой Ишимского округа Тобольской губернии.
Дотошное описание вопросов и ответов, действия полицейских чинов свидетельствовали, что молодого поэта Ершова, значившегося в друзьях у Пушкина и часто принимавшего у себя в доме университетских друзей, взяли на заметку как участника дискуссий о таких понятиях, как патриотизм и народность. Казалось бы, всего лишь за любовь к Отечеству...
Но, пожалуй, для начала лучше будет напомнить вам истинные цели этого учреждения.
Проект создания новой тайной полиции, как известно, царем Николаем I был поручен потомственному военному и человеку, близкому к императору, Александру Бенкендорфу в начале 1826 года. Главной целью этого особого ведомства было установление строгой централизации прежних тайных служб, причем народонаселению при этом должен был внушаться не столько страх, сколько уважение к новому тайному учреждению. А вот методы были прежними: введение института осведомительной агентуры в самые различные слои общества и перлюстрация писем, то есть вскрытие корреспонденции в почтовых отделениях не только Москвы и Петербурга, но и Киева, Риги, Казани и даже Тобольска...
Ну а так как мобильных телефонов в то время не было, то все связи людей по стране сопровождались именно письмами. Вот они-то тщательно и досматривались...
«Права оказалась моя матушка, — подумала Вяземская. — И в судьбе нашего Петруши без них не обошлось... А ведь как хорошо у нас все всегда начинается: и цели благородные, и люди достойные... Потом, правда, этих людей переводят в другие комитеты содействия спасению отечества, а на их места приходят уже другие: и менее благородные, и менее достойные. И начинается карьерная вакханалия. И постепенно изначальная вооруженная “свита” короля, состоявшая из рыцарей, превращается в сброд наемников...
Но это, Боже упаси, не о нас, — это французское революционное правительство в 1791 году, сформировав корпус жандармов для наблюдения за сохранением порядка в армии и внутри государства, само стало заложником этих всемогущих “людей оружия”, ибо изначально жандармерия именовалась как gens d’armes... Пусть же Бог им, французам, будет судья».
Вернемся в Россию. А ситуация в стране тех лет была довольно сложной. В декабре 1825 года в Петербурге, столице Российской империи, была совершена попытка государственного переворота. Группа дворян-единомышленников, многие из которых были офицерами гвардии, попыталась тогда предотвратить вступление на трон Николая I.
И теперь, обжегшись на молоке, власть стала дуть на воду: повсеместно собирались сведения обо всех «существующих в государстве сектах и расколах; об изготовителях фальшивых ассигнаций, штемпелей и документов; обо всех под надзором полиции ранее состоявших, равно как и о “вредных": особенно об иностранцах, в России проживающих, в пределы государства пребывающих и из оного выезжающих...».
И тут Татьяна Вяземская вспомнила следующие строфы любимой сказки:
Донесу я в думе царской,
Что конюший государской —
Басурманин, ворожей,
Чернокнижник и злодей;
Что он с бесом хлеб-соль водит,
В церковь божию не ходит,
Католицкий держит крест
И постами мясо ест...
Несколько раз прочитав сохранившиеся в папке донесения и протоколы допросов, Вяземская разволновалась не на шутку, даже пару раз выходила нацедить в стакан необходимое количество капель валокордина.
Но и после лекарства долго заснуть не могла, всю ночь проворочалась...
Когда же рано утром она вышла из ванной и прошла на кухню, то увидела матушку, уже сидевшую за накрытым к завтраку столом.
Татьяна перекрестилась и села рядом.
Какое-то время обе не решались начать разговор. Ели молча. Первой не выдержала Татьяна.
— Вы что-то хотите сказать мне, мама?
— Иван Сергеевич просил сказать, что если ты и дальше будешь копать... Слово-то какое странное, словно это о картошке речь идет... В общем, от большой беды он пытается тебя остеречь...
— Он мне что, от диссертации предлагает отказаться? — спросила Татьяна.
— Боже упаси... Иначе бы он и не помог тебе с этими документами. Просто дело еще не закрыто...
— Как не закрыто, сколько лет прошло со дня смерти Петра Павловича...
— Угомонись... Не загоняй себя и меня раньше времени в могилу. Есть темы, которые просто не нужно исследовать, вот и все...
— Удивительно... Ты сейчас рассуждаешь прямо как Ефимия Васильевна, забирая Петрушу из Санкт-Петербурга... И тоже после общения с жандармским генералом... Тебе не кажется это странным?
— Не кажется. По той лишь причине, что вчера вечером я разговаривала с Александрой и она мне все рассказала... И про твои видения, и про то, что Ершов к тебе по ночам приходит... Танечка, пойми, у меня, кроме тебя, никого не осталось. А после такого, что я услышала, мне хоть самой тебя в больницу вези...
— Я подумаю, мама!
И больше в то утро они обе не проронили ни слова.
Прошло два года.
В институте заканчивался учебный год. Вяземская после лекции пришла домой. В квартире ее ждала запись на автоответчике: приглашали в Тобольск, должен был приехать кто-то из потомков Ершова...
Весь вечер Татьяна ходила по квартире как потерянная, все никак не могла принять решение, да и советоваться ни с кем не хотелось.
За эти два года она пережила жестокую депрессию, а потом собралась с духом и успешно защитила кандидатскую диссертацию.
Выпустила книгу, повествующую о Петре Павловиче Ершове и о своих библиографических изысканиях, и, казалось бы, забыла про Ершова, равно как и он про нее. По крайней мере, он более не появлялся...
И вдруг этот звонок, словно морская волна, сначала ударившая со спины, да так, что от неожиданности подкосились ноги, а потом и вовсе закрутившая ее по береговому песку, увлекая за собой не иначе как в пучину морскую...
«Стоп! — сама себе сказала Вяземская. — Только давайте уж без излишней экзальтации...»
— Татьяна Виленовна, здравствуйте... — встретила ее на пороге музейного комплекса Тобольска знакомая сотрудница Наталия Аристова. — Вы не поверите... Нашлись родственники Петра Павловича Ершова, его правнучка, оказывается, до сих пор жива и находится в Америке... А ее дочка Алла Ранская сейчас путешествует по России... Работники музея имени Ершова в Ишиме с ней связались. И она пообещала им, что постарается сделать остановку в Тобольске...
— Неисповедимы пути Твои, Господи! — лишь промолвила Вяземская.
— Сегодня вечером будем ее встречать, а пока я хотела показать вам наш новый зал... — сказала она и повела Татьяну в музейные комнаты, отведенные под экспозицию, посвященную памяти Ершова.
Чудом сохранившееся личное бюро Петра Павловича стояло в самом центре зала, очевидно сотрудники музейного комплекса еще не определились с местом его постоянного нахождения.
Наталию неожиданно куда-то вызвали, и Вяземская осталась в зале одна.
Когда сердечко ее немного успокоилось, она подошла к бюро и стала его внимательно разглядывать.
И вдруг какой-то внутренний голос подсказывал ей: ищи...
Но что именно нужно было ей искать? Уж не золотой ли ключик, который позволит ей войти в мир, в котором исполнятся все ее желания...
Несколько секунд хватило Вяземской, чтобы принять решение, и вот она уже осторожно развернула бюро задней дверцей к окну, чтобы было лучше видно. А потом, как это делается в детективах, стала внимательно искать возможные следы или иные отметины, когда по царапинам, оставляемым от волнения, можно понять, где находится искомое потайное место, тот самый потайной выход из каморки папы Карло в волшебное царство всеосвящающей Истины.
Казалось бы, как просто. Ох уж эти сказки! Какие удивительные истории они хранят, каким смыслом наполнены. Научиться бы нам еще их понимать...
Однако же вернемся в музей...
Бюро было напольным и пристенным, с выдвижными ящиками и широкой столешницей, массив был выполнен не иначе как из ореха, с резьбой и сохранился в отличном состоянии. В сравнении с французскими моделями того времени он радовал глаз своей простотой и строгостью линий, был лишен заграничной вычурности в резьбе.
Вяземская, казалось бы, за многие годы хорошо помнила этот бесценный подарок, но сейчас она внимательно вглядывалась в результат труда неизвестного русского самородка, пытливо искала хоть какую-то зацепку в своих поисках.
Она вытащила один ящик, потом второй, заглянула в образовавшиеся пустоты и увидела в одной из них, в самой глубине, выступающую почти на полсантиметра шляпку кованого гвоздя.
Татьяна вновь вставила выдвижной ящик, задвинула его на всю глубину и поняла, что сей выступающий предмет не мешает плотному вхождению ящика. А когда поставила оба ящика рядом, то заметила, что они чуть разнятся по своей длине.
Тогда она просунула руку в глубину бюро. Пальцы уцепились за выступавшую шляпку, и, приложив некоторое усилие, Татьяна почувствовала, что расшатанный ею гвоздик начинает поддаваться. В тот момент, как он оказался в ее руке, отвалилась и дощечка задней стенки, которую он придерживал, а в образовавшемся проеме Вяземская увидела не иначе как небольшой тайник.
Зайди кто в этот момент в зал, был бы удивлен, увидев доцента Вяземскую, стоявшую на коленях перед старинным бюро.
Ну и пусть, главное, что она нашла то, что искала, то, о чем ее предупреждали, то, что лежало до поры в схроне и открылось не иначе как промыслом Божьим в нужное время, и именно ей — Татьяне.
«Это что, первое издание сказки “Конек-Горбунок?!”» — восхитилась Вяземская, увидев небольшую, одиноко стоявшую в углублении тайника книжку в темном переплете.
В коридоре раздались чьи-то шаги, очевидно, возвращалась сотрудница музея.
И тут Татьяна явно согрешила, механически засунув сию находку в свою сумку и вставляя выдвижной ящик на место.
«Господи, что же я делаю?» — запоздало подумала она.
Но исправить что-либо было уже поздно, в зал уже входила Аристова.
— Вы уж простите, что я оставила вас одну, — сказала она. — Это звонили из Москвы, мы еще в прошлом году обратились в Министерство культуры с просьбой прислать к нам специалиста по реставрации.
— Дело хорошее, хотя состояние бюро просто идеальное. Сама удивляюсь тому, как сумели его сохранить, — отвечала ей Татьяна, при этом понимая, что в ходе реставрации сей тайник все одно был бы непременно обнаружен, и еще неизвестно, в чьи руки попала бы эта заветная книжица.
— Существуют инструкции, которые следует выполнять... — поясняла, словно оправдываясь, Наталия, не замечая слегка встревоженного состояния Вяземской. — А пока пойдемте, я вас с дороги хотя бы чаем напою...
Пока они на вокзале ждали приходящий из Москвы поезд, Татьяна постоянно ощупывала рукой лежавшую в сумке книгу, проверяя, на месте ли она.
Но гостья так и не вышла из вагона. Поезд тронулся...
Им действительно не удалось в тот день встретить госпожу Ранскую, так как у нее нашлись какие-то срочные имущественные интересы в Иркутске, и она лишь помахала им рукой из окна проплывающего мимо поезда.
И вот теперь, оказавшись в гостинице, Татьяна вытащила найденную в личном бюро Ершова книжку и положила ее перед собой. Затем включила настольную лампу и какое-то время внимательно рассматривала бесценную находку.
Вскоре ей стало понятно, что перед ней не литературное издание, так как обе стороны найденной книги не обозначали названия какого-либо труда. И тогда она осторожно приоткрыла кожаный переплет.
«Не может быть!» — первое, что мысленно произнесла Вяземская, понимая, что перед ней лежит не иначе как дневник с начертанным кем-то на первой странице посвящением...
Тебе, мой славный друг Ершов!
Твоей поэзии, простой и ясной,
Пусть служит кладезь сей прекрасный.
Ты напои его Любовью!
А веер глав своих печальных —
Плод романтических исканий
И сердца горестных стенаний
Наполни Верой, воплощенной в Слове;
И Слово пусть сие в веках живет,
Душам людским даруя утешенье...
1836
Вяземская уже понимала, что кто-то из друзей Ершова подарил ему эту книгу перед возвращением Петра Павловича из Санкт-Петербурга в Тобольск. Она несколько раз закрывала и вновь открывала бесценную находку, все не могла унять легкую дрожь волнения, да и поделиться охватившей ее радостью не могла; что ответить на вопрос: а откуда у вас, Татьяна Виленовна, сей драгоценный раритет?
Но вскоре, справившись с волнением, она отворила, иначе и не скажешь, следующую страницу...
И узрела уже знакомый ершовский почерк. Так и есть — дневник. Не знакомый всем «Памятник Веры», хранившийся в музее Тобольска по сию пору, — этот церковный календарь с собственноручными пометками Ершова на свободных страницах о событиях его семейной жизни, а личный дневник Петра Павловича, о котором, как поняла Вяземская, никто не знал и который в воспоминаниях родственников и потомков как возможная фамильная редкость не значился и даже не упоминался.
Итак, дневник:
Июль, 10. Мы выехали засветло, и видно, что матушка заметно успокоилась. Дай-то Бог доехать до Тобольска без приключений. Вчера полночи размышлял, как всерьез займусь изучением Сибири. Как только представлю себе эти горы и реки, аж дух захватывает. Северная Пальмира, при всем величестве ее дворцов и мостов, на их фоне не более чем будка городового при въезде в столицу. А леса... не говоря уже о народных преданиях, которыми думаю всерьез заняться сразу же по приезде домой. Искренне надеюсь, что это скрасит и осадок горечи от поспешного и неясного все еще для меня расставания с друзьями и Санкт-Петербургом...
Вяземская пролистала пару страниц...
Июль, 13. Вчера видел сон, как мы переправляемся через Волгу... И вот туманная пелена разверзлась, и перед нами появился тот самый кит из нашей сказки. Все словно оцепенели, смиренно и безвольно смотрели, как вплываем в его огромную пасть... К чему бы это напоминание из моего детства? Не совершаю ли я роковой ошибки, покидая Санкт-Петербург? Видит Бог, при первой же возможности следует вернуться....
Вяземская сделала запись в своем блокноте: Узнать об этом странном воспоминании из детства Ершова. Что за встреча с китом?
Еще через пару страниц...
Июль, 20. Третий день сплошные степи... Скучно. Куда едем, зачем так спешим?Или же матушка воистину ведает что-то, и теперь боится «этого», как огня гиенского. Или кто-то посулил ей грядущий потоп во граде Петра посреди лета. И не иначе как искренне верует, что только Сибирь — этот новый Ноев ковчег — нас спасет, оградит от бесовских происков... Ведает же, что меня никогда не интересовала тема демонической одержимости в творчестве, а уж тем паче сомнамбулизм или спиритизм, коими сегодня Северная Пальмира воистину одержима. Нет, братья, повторюсь, что обаявший вас рок и судьба — всего лишь благой Помысел или, как сказывал наш друг Пушкин: ваш слепой случай есть лишь мгновенное проявление воли Божьей, побеждающей всевластие жестоких роковых сил... И я с ним в этом полностью согласен.
Вяземская закрыла дневник и посмотрела на часы. Была глубокая ночь, а завтра у нее были запланированы лекции.
Утром, уже в Тюмени, позволив себе легкий завтрак, она отправилась в университет. Сегодня была встреча с курсом, который она не видела почти две недели.
За несколько минут до звонка на перемену она обратилась к студентам:
— Насколько мне не изменяет память, к нашей встрече вы должны были подготовить небольшие сочинения на тему «Добро и зло, свет и тьма в сказке Петра Павловича Ершова “Конек-Горбунок”»...
Все полезли в свои рюкзаки.
— То, что вы все зашуршали тетрадками, дает мне возможность предположить, что вы попытались выполнить данную работу, а теперь я хочу предложить вам нечто иное. Пусть каждый из вас, как будущий педагог и воспитатель, опираясь на собственные выводы, выступит с неким заявлением...
— Типа суда над писателем? — задал вопрос один из студентов.
— Тогда уж над сказкой, — поддержала его мысль молодая девушка.
— Как вам угодно... Если это будет в русле задания, — откликнулась доцент Вяземская, — но задача такого диалога в том, что каждому из вас, уже в своей личной преподавательской практике, все равно придется ответить на эти вопросы: сначала для себя лично и уже потом своим ученикам... Итак: добро и зло, свет и тьма... Кто хочет начать диалог?
Первой подняла руку та самая студентка, что уже откликнулась на предложение Вяземской.
— Попробуйте, Князева...
— В опубликованной в 1999 году статье Лациса «Верните лошадь» впервые вводится предположение о том, что автором сказки «Конек-Горбунок» мог быть сам Пушкин, доказательством тому служит политическая подоплека сказки «Конек-Горбунок». Но я хотела сказать вот о чем: в царской России времен николаевской эпохи и Бенкендорфа дворяне, в общем-то довольно состоятельные люди, вышли на Сенатскую площадь с единственным желанием помочь своей стране и были арестованы, частично казнены, а в большинстве своем сосланы в ссылку... Разве это же самое не происходит и сегодня, уже в наше время? Такие же люди, так же не самые богатые, но и не бедные, как оказалось, не меньше декабристов обеспокоенные судьбой страны, вышли на Болотную площадь... И снова против них брошена полиция. Теперь становится понятным, что истинное зло, которое всегда было, есть и продолжает оставаться, — сама наша власть...
— Понятно... Князева, к сожалению, вы не ответили на мой вопрос. Садитесь!
— Почему?! — мгновенно отреагировал студент, который первым задал свой вопрос.
— Платов, мы с вами не на политическом митинге и не на обсуждении актуального сетевого блога Навального. Тема нашей беседы — творчество Ершова, его конкретного произведения «Конек-Горбунок». У вас есть что добавить по теме?
— Есть!
— Тогда слушаем вас...
— Разве Князева не открыла нам всем сегодня глаза на новые, я бы даже сказал, сенсационные разоблачения Ершова в литературоведении? А мы все твердим прописные истины... Народная сказка. Если она народная, то борьба с властью испокон веков всегда была уделом народа...
— Грустно, что приходится разочаровываться в своих лучших учениках в преддверии выпуска. Садитесь, Платов.
— Да вы просто помешались на своем Ершове! — мгновенно вспылил студент.
— Может быть, и помешалась... — спокойно отреагировала на выпад студента Вяземская. — Все так считают?
— Разрешите мне, — подняла руку одна из студенток курса.
— Прянишникова?.. Дерзай!
— Мне, — начала Прянишникова, — уже который год не дает покоя ответ на вопрос: кто же в этой сказке бес, кто та нечистая искусительная сила, которая подчиняет себе всех.
Вдруг приходит дьявол сам,
С бородою, и с усам;
Рожа словно как у кошки,
А глаза-то — что те плошки!
Вот и стал тот черт скакать
И зерно хвостом сбивать...
Я не о царском спальнике, то зло зримое, возможно, что оно даже заложено в каждом из нас, — я о скрытом, невидимом зле, которое в какое-то мгновение подчиняет себе даже Ивана...
— Потому, что Иван — дурак! — произнес с галерки студент Сергей Кирсанов.
По рядам пробежался легкий смех.
— Кто же с этим спорит, он и сам о себе не скрываясь так говорит... — произнесла Вяземская. — А вот вопрос, поднятый Надей Прянишниковой, и мне все эти годы не дает покоя...
— Да там все перевертыши... — снова огласил аудиторию голос Кирсанова.
— Как и каждый из нас? — неожиданно парировала Прянишникова.
— Пожалуй, что Надежда снова права... — поддержала студентку Татьяна Виленовна.
И зал разразился аплодисментами сокурсников.
Вяземская продолжала:
— Судите сами... Конек-Горбунок предупреждает Ивана о возможной беде, возьми он перо Жар-птицы. Иван не слушает конька и берет перо, обрекая себя на новые испытания...
— Но он же их и проходит! — вступил в диалог студент Гасов.
— Да, Дима, действительно проходит, но не сам, а лишь с помощью Конька-Горбунка, как и каждое последующее испытание.
— Ну да... — согласно промолвил студент, — но тогда почему же, если предположить, что Конек-Горбунок и есть олицетворение добра и света... Что же оно такое ущербное?
— А может быть, Конек-Горбунок это — заколдованный принц? — вдруг раздался голос романтичной студентки Беловой.
— Ну да, конечно, как же мы все до этого не додумались... — мгновенно подхватил друг Гасова студент Андрей Бирюлин. — Ивану нужно было Конька-Горбунка просто поцеловать... И жил бы он потом с принцем вместе долго и счастливо...
Аудитория буквально взорвалась от смеха.
— Бирюлин, за афористичность хорошо, а за тему неуд... — дождавшись тишины, сказала Вяземская. — Садитесь... У кого есть иные соображения?
Руку подняла еще одна студентка.
— Слушаем вас, Аня.
— Я вот тут подумала по поводу изображения Конька-Горбунка, — начала девушка. — И мне вспомнились слова моей мамы, сказанные в тот день, когда мне исполнилось шестнадцать лет... — начала Анна Смелова.
— Как это трогательно... — пробубнил на всю аудиторию Платов. — Не занятия в вузе, а кружок любителей воспоминаний...
— Платов, еще одно слово... И получишь в лоб, — чуть повысив голос, произнес Сергей Сединин, сидевший рядом с Анной.
— Рыцарь Ланцелот решил вступиться за даму своего сердца... Как это благородно! Да пусть поговорит... Вы тут, как я посмотрю, все помешанные, — сказал Платов, поднимаясь. — Я лучше вообще уйду...
— Это будет самое умное, что ты сегодня сделаешь, — негромко, но решительно подытожил Сединин.
Когда Платов под любопытными взглядами товарищей вышел из аудитории, Анна продолжила...
— «Обрати внимание на бабочек, — сказала она мне тогда. — Одна необычайно красивая и переливающаяся цветовой гаммой своих крыльев чарует всех, а вторая обычная, серенькая и невзрачная. Правда, красавица-бабочка в первый же день своей жизни попала сначала в сачок любопытного натуралиста, а затем была пришпилена им же, и уже намертво, булавкой к стене, зато вторая, та, что была проста и скромна в своем одеянии, прожила долго и дала жизнь новым поколениям»...
— Красивая версия... И не лишена доли истины, — поддержала студентку Вяземская. — Есть другие соображения?
— Святые, например, часто являлись в черных плащах и с балахонами на головах... — подал голос с места студент Власов.
— И инквизиторы тоже... — не удержавшись, произнес Гасов.
— Да и старушка из сказки Пушкина про семь богатырей, когда принесла отравленное яблочко их сестре, тоже была в черном-пречерном. — поддерживая друга, сказал Андрей Бирюлин.
— Угомонитесь, любители сказок... — остановила друзей Вяземская, — ищите все же образ, а не детали, думаю, что так будет точнее.
Но раздавшийся звонок прервал сей диалог.
— Все свободны. Складывайте свои работы на край моего стола. А когда вернетесь, может быть, сообща и найдем крупицы истины...
Студенты начали выходить, и лишь тогда Вяземская увидела на галерке Ершова, как ни в чем не бывало сидевшего за последним столом.
Он спустился, подошел к Татьяне и вытащил из-за спины крохотный букет ландышей.
— Как давно вас не было... — сказала Вяземская, принимая подарок.
— Так и вы не звали... — тихо ответил Ершов.
— Вы правы... — согласно молвила Татьяна.
— Так подсказать им насчет добра и зла? — уже с улыбкой спросил Ершов.
— Тогда не будет смысла в моей работе... Я должна их самих научить сначала думать, потом формулировать, а уже затем и отстаивать свои взгляды...
— Они дети иного поколения... — негромко начал Ершов. — Их информированность, чтобы вы знали, в тысячи раз превосходит вашу, а уж про меня и говорить не приходится... Но все это им не на пользу...
— Почему же вы так считаете?
— Любая информация должна пропускаться через сердце человека, то есть сначала через сердце, а уже потом достигать мозга, уже как личного хранилища...
— А если наоборот... — снова спросила Татьяна.
— Тогда это будет лишь забитый до отказа всякой рухлядью, захламленный... чердак.
— Выходит, что сердце — это своего рода фильтр? — спросила Вяземская и улыбнулась.
— Это хорошо, что вы улыбаетесь, — сказал ей в ответ Петруша. — Вы, я смотрю, снова входите во вкус. Этот поиск для вас становится уже больше чем творческой игрой или просто добротно сделанной работой... Он становится смыслом всей вашей жизни. И вы не хотите подсказок, от кого бы они ни исходили...
— Наверное, вы правы, не хочу... — твердо, словно отрезала, произнесла Вяземская.
— Тогда вам осталось лишь еще научиться не бояться публично признавать... свои ошибки. Тогда и некому будет вас в них уличать...
— Как-то вы сегодня воинственно настроены... — подметила Вяземская.
— Это все Марс, — начал Ершов, — и моя изначальная предрасположенность к воинской службе, согласно звездам и потаенному желанию родителя... Но не сложилось. Так и с вашей нынешней молодежью...
— И что же у них-то не сложилось? — спросила Вяземская.
— А у них, почти у всех, есть один серьезный недостаток — сердечная составляющая отсутствует... И причем во всем, даже в сексе... Вся получаемая ими информация, по умолчанию, минуя сердце, как некий катализатор, пересылается сразу в мозг... И все последующие поступки человека проходят как бы уже на автопилоте... То есть без осознания данности: добро это или зло... Их напичканный чаще бесполезной информацией мозг со временем, как вы догадываетесь, залипает, и тогда человек, как и компьютер, просто зависает... Вот с этого момента и начинается коллективная стагнация...
— Какие вы слова, оказывается, знаете... — произнесла Вяземская.
— С каким поколением поведешься, от того и наберешься, — парировал, улыбаясь, Петруша.
— А мне нравится наша молодежь... Так хочется верить в их светлое будущее... Вот так! И никак иначе!
— Вы мечом-то своим словесным особенно не размахивайте, — тихо сказал Ершов. — Я ведь вам не враг... Да и себя так ненароком поранить можно...
И исчез, оставив Вяземскую наедине с кипой исписанных листков бумаги тех, кто в недалеком будущем намерен сеять разумное, доброе и вечное, а сегодня пытается рассуждать о добре и зле...
Придя домой, Вяземская отложила стопку сочинений в сторону. В этот вечер у нее был магнит более притягательный — дневник Ершова...
«И как это я не додумалась спросить его о подлинности дневника, о том, чьи стихи в посвящении...» — подумала Татьяна, прибирая стол, да так, чтобы ни единой крошки не осталось, а затем постелила на стол новую скатерть и только после этого положила на нее дневник и раскрыла его...
Июль, 22. Почему-то под вечер вспомнился Императорский театр, куда мы с друзьями были допущены до просмотра репетиции гоголевского «Ревизора»... Театр, как же мне его уже не хватает. Эти золотом убранные ложи, напоминающие янтарные пчелиные соты, гудению пчел подобен и сам зал за несколько минут до начала чарующего действа... Но вот приподнимается занавеса. Взгляды и слух всех мгновенно устремляются к сцене... Начавшееся действие мгновенно завораживает и вбирает тебя целиком. И вот ты уже не есть сам, а представляешь единое целое с труппой и остальными зрителями. Мы вместе дышим, одновременно вздыхаем и рыдаем или же взрываемся радостным возгласом и даже криком, потрясенные искусством преображения того или иного актера, участвующего в этом занимательном таинстве.
Но записать хотелось вот по какой причине: поставить бы «Ревизора» в Сибири. Как-то простой народ поймет это удивительное произведение широко известного ныне писателя Николая Васильевича Гоголя?
Июль, 24. Идут дожди, и каждый день радуга стоит над нами. Возницы погоняют, пытаясь пройти под ней... А она все одно всегда впереди и снова манит... Матушка говорит, что это доброе предзнаменование, а по мне так ловушка... Господи, прости за сии слова. Куда едем, зачем?
Июль, 28. На берегу реки во время короткого отдыха солдатик, искупавшись, нашел в песке татарскую саблю. Слегка очистил и дал мне поупражняться... Вспомнились наши мечи...
Ах уж эти мечи-кладенцы... Он и у Пушкина в «Руслане и Людмиле»: «Я в черных книгах отыскал, что за восточными горами, на тихих моря берегах, в глухом подвале, под замками... хранится меч... Сей грозный меч накажет вора...»
Украсть ведь, как известно, можно не только дом, жену, но и власть...
Или у англичан... Когда-то в стародавние времена в центре Лондона появился громадный камень с замурованным в нем старинным мечом. Золотая надпись на мече гласила, что королем Англии станет тот, кто вытащит этот заколдованный меч, доказав тем самым свою особую силу и право на власть..
Но меч-то в результате дается не сильному, а всего лишь 11-летнему подростку по имени Артур, ставшему в будущем великим королем.
Это ли не знак Провидения, когда Отец сызмлада ведет Свое творение...
Вспоминаю, равно как и в моей ранней и по каким-то техническим причинам в Санкт-Петербурге не поставленной опере под названием «Страшный меч», чародей Громвал также пытается завладеть магическим мечом князя Ратмира...
Меч обоюдоострый... или меч двуязычный... Использовать этот меч — означает исповедовать само Слово Божие, вслух, с любовью и с верой... А владеющий Словом овладеет и всем миром...
На этих словах Вяземская отложила дневник, и какое-то время сидела в задумчивости.
Однако ей нужно было проверять сочинения своих студентов... Сверху лежала работа Ивана Крамольского, с нее и начала...
«Я думаю, что не стоит искать в Коньке-Горбунке какую-то подоплеку или связь с высшими силами, — писал студент. — Он типичный фэнтезийный персонаж, который выгодно выделяется своим внешним видом от многообразия других персонажей схожего плана. В этом его фишка! Как в мультипликационном “Шрэке”, например! Там говорящий ослик, а здесь Конек-Горбунок, который идеально подходит под стать своего напарника Иванушки-дурачка. Да, он не Пегас с крыльями и белоснежной гривой, он маленький и горбатый, но ведь и сам Иван тоже не принц датский, обычный недалекий крестьянский парень. Но, объединившись, они, эти два вовсе не выдающихся, я бы даже сказал, чудаковатых персонажа, как это ни странно, смогли совершить великие дела. По-моему, это прикольно!»
Вяземская отложила прочитанное сочинение и вновь погрузилась уже в иные суждения. Казалось бы, на ее курсе собрались не самые глупые ребята. Вот и у Ивана слог хороший, память феноменальная, сравнение всегда точное, но вот сути так и не уловил, исключил духовную доминанту напрочь. И невольно ценит произведение уже с точки зрения его кассовой реализации. Вот это принципиально и отличает современную молодежь от их предшественников. Для многих из них вдохновенный труд был не ради снискания аплодисментов и выгоды, а для того, чтобы более полно реализовать творческое начало в самом себе и, как следствие, наслаждаясь результатом дела рук своих, сделать соучастником созидания и тех, кто рядом...
Просидев за проверкой сочинений еще часа три, Вяземская прошла в ванную комнату. И когда с кремовой маской на лице вернулась, то от неожиданности вздрогнула, так как увидела посреди гостиной с удивлением разглядывавшего ее Ершова.
— Сударь, мы так не договаривались... — взволнованно начала Татьяна. — И прошу, ради Бога, оставьте мне хотя бы немного личного времени... У меня и так от ваших визитов голова кругом до сих пор идет...
— Простите. Смотрю, что вы еще не ложитесь, вот и захотел пожелать вам доброй ночи...
— Благодарю!
— Более докучать не смею. Еще раз извините, доброй вам ночи...
И снова пропал.
«Ведь, действительно, дура, — подумала про себя Вяземская. — Выходит, что права Александра, от людей уже шарахаюсь, могла бы и спокойно поговорить с человеком...»
И уже в постели переключила все мысли на китайское постельное белье, которое помогла купить сестра. Положила руки сверху и на какое-то время блаженно закрыла глаза, словно погружаясь в сладостную нирвану...
Прошла неделя, Вяземская выкраивала по нескольку десятков минут в день, продолжая с интересом перелистывать страницы дневника Ершова. Она вроде бы даже как и специально растягивала во времени удовольствие общения с ним.
Июль, 30. Слава Богу, приехали! Тобольск! Сколько же лет я тебя не видел. Остановились во флигеле дома моего родственника по матушкиной линии на Захарьевской улице. Немного огляжусь и непременно отправлюсь путешествовать, вот и погода позволяет. А пока распаковываем багаж, достаем и расставляем книги, часть из которых я привез для библиотеки Тобольской гимназии.
Август, 1. После церковной службы и благодарственного молебна по случаю благополучного завершения пути пошли с матушкой на рынок. Вот уж где веселие-то. В Санкт-Петербурге на рынках не торгуются, не ведают они этой воскресной радости, когда можно уступить немного в одном, но сторговаться с выгодой в другом. Или лясы поточить с продавцом, бросая взгляд на тот же товар, но у его соседа... На рынках и говор иной, сценки бывают просто феерические, а уж сольные партии зазывал такие, что невольно пойдешь на сей звук. Заодно и на товар хоть одним глазком да взглянешь, а там и до покупки рукой подать...
Август, 2. С утра снова на службе. Ильин день, грех было не пойти. «Во плоти Ангел, пророков основание, вторый Предтеча пришествия Христова, Илия славный, свыше пославый Елисееви благодать недуги отгоняти и прокаженныя очищати, темже и почитающим его точит исцеления».
Матушка после службы пошла по родным, не иначе как место мне хлопотать... А мне надо бы и в Ишим, на родину, съездить. Вслед тому уж и планы строить... Хотя, какие могут быть здесь планы... Если только поездить, Сибирь внимательнейшим образом изучить, да с этим багажом обратно в Санкт-Петербург...
Август, 4. Матушке сказали, что мест для меня в гимназии нет. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день... Все места заняты-с! И Санкт-Петербургский университетский диплом не помог... А может быть, это и к лучшему... легче будет уехать. Матушка, даст Бог, немного обживется, родственными связями укрепится да любимым огородом займется, а там, глядишь, и вновь отпустит!
«Петруша, Петруша... Дорогой и любимый ты наш человек, — отложив дневник, размышляла Вяземская. — Ведал ли ты, когда писал эти сроки, что даже поездки по Сибири чуть позже станут для тебя лишь инспекторскими. Что даже в родной Ишим ты попадешь не скоро, так закрутит тебя вступление в должность учителя латинского языка, а вскоре и старшего учителя логики и русской словесности плюс обязанности должности библиотекаря фундаментальной библиотеки при Тобольской гимназии. Да и в Санкт-Петербурге окажешься лишь по служебной надобности... И это при твоем-то усердии... У нас ведь испокон веков: кто везет — на том и ездят...»
И ведь воистину так: педагогическая деятельность Ершова-учителя сменилась на должность инспектора, а затем и на директора не только Тобольской гимназии, но и всех училищ Тобольской губернии...
Утром следующего дня Вяземской предстояла новая встреча со своим курсом... Необходимо было поставить точку в обозначенном семинаре.
Она внимательно смотрела на студентов... Это был ее последний семинар с ними, затем экзамен, и она, по крайней мере с большинством из них, распрощается, возможно, что и навсегда. Ей очень хотелось, чтобы именно сегодня они были искренни в своих суждениях.
— Я просмотрела ваши работы. Свои оценки, надеюсь, вы видите сами. Не могу сказать, что я довольна результатами. Поэтому сегодня мы должны поставить точку, вернее, многоточие... в этой теме. И еще! Сегодня отметок уже не будет, сегодня я хочу услышать ваши сердца, помыслы, пусть даже ошибочные, но искренние суждения... А начнем мы наш семинар с того, что попросим Владимира Лушникова в общих словах, и уже для всех, высказать то, что он написал в своем сочинении... Можно с места...
— Да что я там, Татьяна Виленовна, такого особенного написал, — недоуменно проговорил студент, поднимаясь. — Просто сказку «Конек-Горбунок» действительно помню с детства. А сегодня вновь взглянул на нее, но уже с высоты студенческой скамьи и с учетом какого-то полученного мною жизненного опыта, если так можно сказать. Но, если кратко, то я бы выделил в этой сказке два основных момента, что называется, извечно русских. Первый — это получить все на халяву...
По аудитории пронесся смешок.
Владимир продолжал.
— Второй — это всеобъемлющая и всепроникающая зависть, также свойственная нашему народу, к успеху другого человека. А Конек-Горбунок — это, как бы я сказал, этакий бог халявы...
Тут аудитория просто взорвалась от смеха.
— А что? Он руку протянул Ванечке-дурачку, а тот за нее с радостью и ухватился.
— Странный какой-то твой бог халявы... — съязвил Платов.
— Да нет! Он соответствует конкретным надеждам конкретного человека. В данном случае — Ивана. У него уровень требований не такой высокий, как у тебя, Платов... Он и хлеб выращивает, и лошадей пасет. Такое «нечто» для него более узнаваемо... Ведь для такого человека халява может ассоциироваться и с хорошим конем, например, и с богатым урожаем.
— Так что же он тогда не взял хорошего коня?.. — вступил в начавшуюся дискуссию Сергей Кирсанов. — Оседлать саму белую кобылицу... Это все равно что поймать золотую рыбку...
— Молодец, Сережа! — заметила Вяземская. — Очень точное сравнение.
— Это для Ивана не важно, — парировал в ответ Лушников. — Та или иная... Все равно в результате был заключен договор о все той же халяве... Помните, там еще момент такой есть, очень точный, когда он вскакивает на лошадь и уже понимает, что она его не скинет. Это все равно, что он бога за яйца в тот момент ухватил... И все сразу получил...
— Володя!.. Ну что это такое... — не выдержала Вяземская.
— А что, разве не так? И потом, это известное образное, я бы даже сказал, крылатое, народное выражение...
— Володя... — вновь прозвучал голос Вяземской, — не заставляй меня раскаиваться в том, что я дала тебе слово...
— Да и вообще все сказки об этом же, — настаивал студент Лушников. — Возьмите хотя бы сборники Афанасьева... Ну хорошо, извините...
— Тебе еще есть что добавить?.. — уточнила Вяземская у своего студента.
— Да! Я думаю, что понимаю, в чем заключен повальный интерес к этой сказке. Народ, который ее с детства слушал, для себя уяснил удивительную историю про простого мужика, который ни сном ни духом, просто усердно работая, даже подчас с неохотой, может найти свой кувшин с золотом. Или такое же счастье, какое свалилось на Ивана.
— Разумеется, — вновь воспользовался паузой Платов, — народ, работающий из-под палки, не только балдеет от этой истории, но и часто представляет себя на месте Ивана... Каждый уже думает, как бы он лично распорядился таким богатством, понимая, что Иван все не так сделал, потому как... просто дурак!
— Ты свой монолог закончил? — спросил Лушников товарища по курсу. — И еще... Конечно же, в чем-то Платов прав. Действительно, а чем мы лучше братьев Ивана, которые воруют, по сути, у своего же. Ничем! Или те крестьяне, которые сегодня поголовно воруют и продают лес. Ни они, ни мы, sorry! Сегодня это особенно актуально, потому что во главе всех отношений встали опять-таки... бабки. Но при всем этом элемент добра, сказочности, заложенные Ершовым, его любовь... делают это произведение на удивление запоминающимся. Оно ложится на сердце, которое, я бы даже сказал, оттаивает. По крайней мере, это я о себе. Об этом и сказка. Она доказывает, что человек может культивировать в себе добро. И сохранить в себе такие черты характера, как милосердие, любовь и жертвенность, в той или иной степени... И, конечно же, веру. Хотя религиозный аспект в сказке, прочитанной мною в детстве и изданной в редакции «Детгиз», практически отсутствовал. Но в этом случае тема борьбы добра и зла выявлена достаточно точно. И эта борьба идет, я бы даже сказал, внутри каждого из нас.
По аудитории мгновенно пронесся «шелест» оценочных суждений сокурсников.
— И последнее, — заканчивая выступление, произнес Владимир Лушников. — Более всего мне, например, понравился образ царя. Очень уж он показался мне актуальным. У него позиция такая: он и ни вашим, и ни нашим. И если копать глубоко, то это уже говорит о гнилостной сущности всего государственного аппарата и политической системы. Она в этой сказке, я бы сказал, этакая проституирующая субстанция...
Аудитория взрывается аплодисментами, и Володя раскланивается.
— Все, Володя... Видит Бог, достаточно.
— А я и сам уже закончил... Я и не Емеля, и не Иванушка-дурачок... Я пока на своей печи полежу... Глядишь, что-нибудь и мне обломится...
И снова аудитория зашлась в смехе.
— Прошу тишины, — начала Вяземская. — Теперь будем во всем этом разбираться уже вместе... Итак, что же все-таки написал Ершов...
— Сказку... — пробурчал Андрей Бирюлин.
— Действительно? Кто бы мог подумать... — раздался уже вопросительный глас его друга Димы Гасова, чем вызвал живую реакцию сокурсников.
— Я, например, — дождавшись тишины, начала Вяземская, — всегда воспринимала это произведение не как сказку. В принципе это и не сказка. Это — изложение сути русской души. И своего рода даже отеческий патерик. До поры до времени русский человек может дремать, воспринимая окружающий мир таким, каков он есть. Потом наступает момент, когда он как бы рождается заново, но не просыпается, а именно рождается... И не просыпается потому, что не спал. Иначе как бы он мог воспринимать окружающую его действительность? И, кстати сказать, был ею почти всегда доволен. Но в какой-то момент жизни человек начинает понимать, что этого ему мало. Более того, это не то, что ему нужно. Должно быть еще нечто, и более важное... И что для этого ему нужен поводырь.
— Как слепцу? — раздался с верхнего ряда голос студента Власова.
— Примерно так! — ответила Вяземская.
— Тогда... ему нужна собака! — едко бросила Князева. — Как всем вам... слепцам, очарованным Ершовым.
Несколько мгновений в аудитории стояла полная тишина.
— Мне выйти? — спросила, поднимаясь из-за стола, студентка.
— Это тебе самой решать. А то, что касается собаки как поводыря... Ну если бы мы говорили о том, как дойти до магазина или сберкассы, то хватило бы и собаки... — и уже не обращая внимания на продолжавшую стоять студентку, Вяземская обратилась ко всей аудитории: — Так кто мне ответит: кто является поводырем для всех нас?
— Господь? — не столько произнес, сколько спросил студент Дима Гасов.
— Верно, Дима! Вот и Иван, как и ты, задался этим же недоуменным вопросом. И с этого момента у него начинается уже осмысленное восприятие жизни. А каждый из нас вместе с ним начинает осмысливать и саму сказку, и хранящуюся в ней информацию. Причем мы не знаем, как ее воспринимают дети, но то, что в ней заложено, я думаю, они, безусловно, понимают. Как ни странно, но именно «Конек-Горбунок» живет со всеми нами до конца дней. Мы все храним в себе заложенную в нем информацию. Пусть не каждый пытается ее расшифровать, но хранит и передает из поколения в поколение — это безусловно...
— Но что именно мы должны были расшифровать? — снова раздался бас Димы Гасова.
— Смысл сказки... Я искала его в ваших сочинениях... — ответила ему Татьяна Виленовна, — к сожалению, так и не нашла.
— Так может быть, и нечего там расшифровывать? — поддержал друга Андрей Бирюлин...
— Сказка — ложь, да в ней намек... — вступилась за сказку уже студентка Белова. — Добрым молодцам урок... Но вашей парочке уже ничем не помочь...
Последние слова Беловой потонули в добром смехе над друзьями.
— А теперь прошу немного тишины... Белова, процитировавшая Александра Сергеевича Пушкина, права. Все гениальное очень просто.
— Это вы о сказках Пушкина? — не удержался от иронии Платов.
— Пушкин, — не обращая внимания на реплику обиженного студента, продолжала Вяземская, — безусловно, Гений! Но, да простят меня коллеги, писал все же по собственному наитию. А Ершов высказывал мысли, которые передавались ему свыше. Но шел к этому он сам. От своей беды, от своего одиночества. Его душа уже выходила на другой уровень понимания жизни, и он ощущал в себе талант писателя, был готов к нему. А все остальное, как и огранка природного самородка, все это приходит со временем. При этом Ершов ведь себя считал человеком, обделенным судьбой. И хорошо понимал, что никогда не поднимется до уровня Пушкина...
И слава, которая сегодня некоторыми праведниками от литературы приписывается Пушкину, как и сама сказка, своей природой имеет мгновенное озарение ума совсем еще молодого человека и гениального писателя Ершова, который сумел в своей душе все это уже прожить, осмыслить и изложить на бумаге... То есть это был тот момент в жизни, когда семена Божественного Слова упали на благодатную почву... Я бы так сказала.
— Так в чем же тогда зашифрован смысл сказки? — задал свой вопрос студент Кирсанов.
— В чем? В том, что эта сказка о смысле... бытия человека, — спокойно и уверенно произнесла Татьяна Виленовна.
— Всего лишь? — снова раздался голос студентки Князевой. — Даже не смешно...
— Да я вас, Князева, смешить-то, собственно, и не собиралась! — спокойно отреагировала на реплику своей студентки Вяземская. — Только ответьте мне на один простой вопрос: почему же тогда все поколения, приходящие в мир, озадачены этим вопросом? Вся западная, да и наша классика искала и по сию пору ищет ответ на этот простой вопрос: для чего человек пришел в этот мир, для чего он вообще приходит на эту землю? Он же мог и не появляться. Но если все-таки появился, то для чего? Ведь не пить и есть в конце концов... И даже не для того, чтобы плодиться и множиться...
— Действительно, ну не спариваться же... — вслух заметил Власов, вызвав новое оживление в аудитории.
— Если Власов знает ответ на этот вопрос, то пусть встанет и скажет...
Студент промолчал.
— Тут есть какая-то загадка... — вдруг произнесла студентка Смелова.
— Загадка, безусловно, имеется, — поддержала Анну Вяземская. — Если внимательно анализировать наполнение этого великого произведения, то его хватило бы не на одну сказку. А Ершову-то было тогда восемнадцать с половиной лет. Почти как и вам.
Вяземская окинула взглядом аудиторию, которая явно начинала оживать.
— Так, вижу, что появились вопросы... Хотя я и не сказала вам еще ничего нового. Я всего лишь бросила камень и теперь наблюдаю, как расходятся круги... Не волнуйтесь, все получат сегодня возможность высказать свое мнение...
В это время раздался звонок.
В перерыве Вяземскую пригласили к проректору университета по научной работе.
— Уважаемая Татьяна Виленовна, — начал он. — Я внимательно ознакомился с предложенной вами диссертацией на соискание степени доктора филологических наук, просмотрел представленные отзывы... Все хорошо... У меня лично ни к вам, ни к вашей работе никаких претензий нет... Но вот только...
— Что только? — спокойно спросила его Вяземская.
— Нужно немного подождать...
— Что подождать? Опять очередь, как в коммунистическую партию? Всегда оказывался кто-то, кому это было более необходимо: сначала личный водитель ректора, потом дочка декана... Сейчас могу лишь сказать, и слава Богу, что не вступила.
— Ну зачем вы так, Татьяна Виленовна.
— Как так?
— Просто нужно, чтобы начатая в Москве кампания по вопросу авторства сказки... завершилась каким-то результатом... А то нас не поймут, скажут, что протаскиваем своих, не обращая внимания на начавшуюся дискуссию...
— Вы сами-то понимаете, что сейчас сказали? — спросила Вяземская, вставая. — Извините, но у меня семинар, студенты в аудитории ждут.
— И что я такого сказал? Просто попросил немного подождать...
Но Вяземская его уже не слышала.
И вот она снова в аудитории, где несколько десятков глаз пытливо смотрят на нее.
— Итак, продолжаем. Начнем с одного из начальных фрагментов сказки... — и по памяти произнесла:
Вдруг о полночь конь заржал...
Караульщик наш привстал,
Посмотрел под рукавицу
И увидел кобылицу.
Кобылица та была
Вся, как зимний снег, бела...
— Итак, вы слышали знакомый вам отрывок. Кто мне скажет, что же это за кобылица? — уже обращалась ко всей аудитории Вяземская. — Кто первый?
— Так уж вроде и так все ясно, — с места произнес студент Платов, решивший идти ва-банк и добиться отличной оценки по предмету. — На прошлом занятии Прянишникова даже нам это процитировала. Могу и сам повторить:
«...Вот и стал тот черт скакать
И зерно хвостом сбивать...»
Студент победно оглядывал аудиторию, ища поддержки у товарищей по курсу.
— Это же слова самого Ивана про нее. Выходит, что белая кобылица — черт! Так ведь?
— Да не совсем! — ответила Вяземская своему студенту. — Неужели, поймав и до поры схоронив птицу счастья, Иван, хоть и дурак, начнет всем об этом рассказывать? Вряд ли, зная нравы своих старших братьев...
— Попробуй скажи, так по нынешним временам отнимут или просто башку оторвут... — подал реплику с места студент Кирсанов.
— Сережа, давайте перейдем на нормативную лексику. В подобной ситуации, однозначно согласна, правду не расскажет никто. Вы обязательно, дабы сохранить место в тайне, даже говоря всего лишь о поляне с белыми грибами, обязательно постараетесь так описать это место, чтобы его никто не нашел. А уж в такой ситуации... Придумаете и иной сюжет, и героями станут прямо противоположные люди... Дабы и тени подозрения ни у кого не возникло... Ведь так? Кто же все-таки попытается ответить на этот вопрос? Белова? Давайте...
— А может быть, Иванушка оседлал саму смерть, заставив ее себе служить?
— Идея красивая, и в ней даже есть доля истины. Все дело в том, что белая кобылица — это знак, несущий жизнь. Кобылица изначально — рождающая жеребцов. Но вот почему эта белая кобылица дает Ивану не тех двух породистых коней, которым воистину цены не было, а именно конька? Вот вопрос... И отсюда вытекает второй: почему она именно к нему пришла?
— Но ведь Иван ее сам поймал... — вновь буркнул Платов, надеясь репликами с места еще исправить себе оценку.
— Ее никто и никогда бы не поймал, — заметила своему студенту Вяземская, — если бы она сама не захотела быть пойманной... Неужели вам это еще не понятно? Это было своего рода знамение... Что вот я — родоначальница всего живого — выбираю Ивана для выполнения им некой миссии... А поимка? Это лишь первое испытание для самого героя сказки. Возможность дать ему поверить в свои силы...
— Ну, это мне, положим, понятно, — продолжал студент Платов. — А почему же эта белая кобылица стала вытаптывать посевы?
— А ты сам разве не догадываешься? Давай мыслить в более глобальном масштабе... Возьмите землю и все, что на ней росло еще до прихода в мир человека... И вот появляемся мы — homo sapiens. И решаем, что земное богатство, принадлежащее всему живому миру, является теперь нашей неотъемлемой и личной собственностью... И, посмотрите, кобылица ведь топтала не землю, а лишь крестьянские посевы... То есть то, что было делом рук человеческих. Разве не так? Не случайно же завязка сказки начинается с прихода на землю белой кобылицы... То есть с родоначальницы, с обозначением ею своего присутствия, со своего рода предупреждения о возможности потери для всего человечества того, что считалось их достижением в любой, как вы понимаете, сфере жизни... В данном случае для крестьянина — его урожая, а значит, и самой возможности выжить, прожить еще один год. И вот кобылица начинает топтать то, что было результатом труда рук человеческих, давая понять уже нам всем, что человек начинает ей мешать и, я бы даже сказала, вредить.
— То есть это предупреждение было не столько для Ивана, сколько уже для всех... — заметил Дима Гасов.
— Естественно, — продолжала Вяземская. — И что после этого происходит? А то, что мы называем договор с Богом... Она четко говорит Ивану: смотри, я даю тебе двух жеребцов, которым нет цены... Для того, чтобы ты их продал и решил для себя вопросы материального существования. И еще, чтобы ты, наконец, проснулся и понял что-то в этой жизни и о своем предназначении, я дополнительно тебе даю этого конька...
— Убогого уродца? — снова не сдержалась Князева.
— Да, Лена! Да! Казалось бы, странно. А теперь вспомните: кого всегда считали одухотворенными на Руси? Что смотрите, будто сами в первом классе?
— Монахов? — осторожно вопрошал Сева Галкин.
— Тогда уж подвижников из их числа... — поправил его Сергей Кирсанов.
— Ну это все же по церковной линии, — помогала студентам Вяземская, — а в народе?
— Юродивые? — высказал свое предположение студент Максимов.
— Верно, Юра! Юродивые, кликуши и просто уродцы с малолетства. Так? Вот вам и слагаемые собирательного образа Конька-Горбунка. И что еще важно, будучи в таком неказистом и даже уродливом облике, он обладал не свойственными никому способностями. А теперь давайте вместе с вами вспомним, кто чаще всего принимал в своих домах таких странников?
— Монастыри... — вновь прозвучал голос Севы Галкина.
— Верно... — сказала Вяземская. — А еще?
— Бабушки религиозные и одинокие. — сказал Сергей Сединин.
— Теплее, Сережа... Главное — это то, что их принимали люди с доброй душой. И всегда дети. И в связи с этим становится понятным, почему Ершов выбирает своими будущими слушателями именно детей, с их еще открытыми и добрыми сердцами. И дети, как бы его задача ни показалось сегодня странной, должны были... возлюбить этого лопоухого горбуна... Вот в чем смысл этой сказки.
— В воспитании у нашего народа сострадания и милосердия к убогим? — пробурчал теперь уже недоумевающий Власов.
— Да не совсем к убогим! Это лишь внешний рисунок, как в сказке «Аленький цветочек», например, где под обликом чудовищного зверя теплилась и красивая душа, и добрый принц. Мы не ведаем, кто стоит перед нами в рваном рубище и просит помощи... А вдруг это сам Христос?
— Да все мамы, лишь завидев нечто безобразное на своем пути, скорее спешат перевести ребенка на другую сторону. — авторитетно заметила Надежда Прянишникова.
— Наверное, таким мамам, к моему глубокому сожалению, не читали сказок вообще... — поддержала свою студентку Вяземская.
По аудитории прошла волна улыбок.
— Именно — убогого! Но убогого не простого, а такого, в котором сосредоточено все живое уже от нее же, от той самой белой кобылицы. Чтобы Иван, проснувшись наконец-то от морока спячки, увидел, что все то, чем обладает Конек-Горбунок, может быть подвластно и ему, простому смертному, при выполнении определенных условий...
— А что значит «проснувшись»? — как всегда, оживился Андрей Бирюлин. — Он же не спящая девица, которую нужно было пробудить поцелуем... Он, как и Емеля, сидел на печи, да песни горланил...
— Согласна! — произнесла Вяземская. — Тогда два слова об Иванушке-дурачке... Иван, как вы догадываетесь, это слагаемый образ русского народа. Который долго запрягает, но быстро ездит. Его только какая-то идея может заставить сделать нужный шаг, может подтолкнуть к началу каких-либо действий.
В этом аспекте и ершовский Иванушка был доволен своей жизнью... Да, его считали за дурачка. Но тогда нужно напомнить всем вам еще раз, что на Руси люди, угодные Богу, всегда считались дурачками. Вот и взяли дурачка, оставив умным и хитрым братьям материальное, но при условии, что они оставят Ивана в покое, чтобы он мог пойти другим путем, чтобы он занимался совершенно иным делом, чтобы материальное его уже не отвлекало от того предназначения, которое ему уготовано. И с ним был уродец, на которого никто бы не обращал внимания, на которого никто бы даже не захотел позариться.
Но вернемся к Ивану. Думаю, что женская половина курса со мной согласится, если я скажу, что вряд ли кого наш Иван смог бы заинтересовать, как жених, например. Никакими особыми моральными или физическими качествами он не отличался, никто на него внимания не обращал. Более того, он никому не был интересен. Поэтому уже Ершову важно было показать нам возможность человеческого преображения, реального проявления заложенного в нас Образа и Подобия Божиего.
— Но, нырнув в кипящее молоко, любой бы сварился... — снова начал, сменив интонацию, студент Платов.
— Согласна, Платов. В жизни это происходит сплошь и рядом... Но только не со всеми, а лишь с теми людьми, которые жаждут большего, чем им положено...
Аудитория мгновенно отреагировала вопросительными взглядами.
— Такие люди просто погибают. Причем никто об этом даже не сожалеет. Возьмите того же царя, сварившегося в кипятке. Казалось бы, царь. Человек, искренне считавший, что он имеет право на власть, не понимая, что всякая власть имеет свой предел, за которым уже следует власть другого... Забывая, что для Вселенной он всего лишь червь... Ты захотел, но тебе этого не дано. Ты этого просто недостоин. И ты этого не получишь. И если ты этого не понимаешь, то наступает расплата. Не случайно же их отстреливают каждый день...
— И кто же может этот дар получить? — задал новый вопрос уже Сергей Кирсанов.
— Тот, кто сумеет подняться над всем этим!
— То есть над обыденностью жизни? — уточнил студент.
И снова звонок, уже обозначающий окончание пары, прервал ход семинара Вяземской.
— Не все удалось, но в целом я довольна нашим разговором, надеюсь, что вы сумеете найти правильные слова в рассказе о Петре Павловиче Ершове уже своим ученикам. Все свободны... И до встречи на экзаменах.
Уставшая и все еще возвращающаяся в своих помыслах к разговору с проректором по науке, вернулась Татьяна Вяземская в свою пустую квартиру. Села на стул, что стоял в прихожей, и замерла, так как сил да и самого желания идти уже почти не было. Так и просидела час, пока не зазвонил телефон.
— Вяземская слушает...
— Это Александра... Как ты там, как родители?
— С ними, слава Богу, все в порядке... А меня, кажется, всем кагалом хотят с докторской прокатить...
— Нашла о чем беспокоиться. Кому сегодня нужна твоя диссертация? — не слушая сестру, уже ораторствовала Александра. — Тут Земля с минуты на минуту с катушек сойти может, а она о какой-то диссертации печется...
— Не поняла, с каких катушек?...
— Да все живое на земле погибнет... Ты что-нибудь о системе календарей, созданных цивилизацией майя в доколумбовой Центральной Америке, слышала? Если в ближайшее время не произойдет чего-то сверхординарного, то декабрь 2012 года может стать для всех нас последним...
— Давай, Сашенька, чуть поспокойнее и... поподробнее, я что-то сегодня торможу...
— Повторяю еще раз... — уже спокойнее, но столь же громогласно начала говорить Александра, — специально для слабоумных доцентов, и с самого начала... Планета Земля, согласно моему предположению, — это сколочек некоего Божеского начала, которое погибло в результате взрыва. Скажем так, некая планета Х во Вселенной служила лабораторией для наблюдений за формированием новых искусственных жизненных образований. Что-то там у них не заладилось, и в результате произошел взрыв...
— Предположим, и что? Что с этим сколочком? — допытывалась у сестры Татьяна.
— Сколочек — это то, что, очевидно, не погибло... И он как бы сохранил в себе информацию целого. Его организация оказалась удивительно своеобразной и жизнеподобной. В нем присутствовали и ядро, и оболочка. И на нем, вопреки всему, начались процессы автономного зарождения новой жизни. Той, что, вероятно, пытались создать в неведомых нам коридорах Вселенной.
— Да? А я-то думала, что наша планета все еще находится в руках талантливого скульптора, а он, внося некие коррективы, продолжает строить запруды и сглаживать углы, — неожиданно изрекла Вяземская.
— Очень интересно! Закончила? Теперь слушай меня... Кроме трех общеизвестных измерений, существует еще одно, скрытое от нас. Говорят, что многие его чувствуют. Но познать его нам до сих пор было не дано. Оно за нами и наблюдает, и живет как бы параллельной с нами жизнью...
— Несет вахту?.. — уже не без иронии спросила Татьяна сестру. — Передавая всю информацию о нас с рук на руки?
— Не ерничай... Они не стали уничтожать сам сколочек, опять-таки ради завершения необычного эксперимента. Они не только наблюдают за нами, но и постоянно вносят свои корректировки. Например, ряд цивилизаций, доходя до какой-то ступени своего развития, неожиданно погибали или разрушались, если следовали не тем путем, который им был предназначен.
— Кто же за нами наблюдает? — задала свой вопрос сестре Вяземская. — Кто делает такие выводы?
— Тот, которого мы не знаем. Но он всегда рядом. В последнее время стали часто говорить о том, что за нами наблюдают инопланетяне... Да это наблюдение, как я понимаю, никогда и не прекращалось с момента зарождения Земли.
— Я даже не знаю, что тебе на это ответить... Ты мне-то зачем обо всем этом говоришь?
— Не перебивай, дослушай же до конца...
— Хорошо... Просто я хотела уточнить, а как же насчет Божественного начала? Как быть с тем, что на седьмой день Бог создал человека?
— В этом как раз и заложен Его эксперимент. Все, что было изначально недоделанным или недоразвитым, как мы это для себя обозначили, ушло. А те цивилизации, которые считаются сейчас отсталыми, были нормальными, но из цивилизованных они, выбрав ошибочный путь своего развития, превратились во что угодно, а не наоборот.
— Интересная гипотеза... — согласно промолвила Вяземская. — Что дальше?
— Посмотри сама, бумажный ты червь, что с миром происходит. Глобальные катаклизмы все ближе и ближе подбираются к людям, определенно достигшим высокого уровня цивилизации.
— Это ты про Атлантиду.
— Вообще-то про Америку. Хотя пусть будет Атлантида. Это ведь был народ высочайшей культуры и знаний. Им не нужна была речь, так как они общались мысленно и понимали друг друга на расстоянии. Они могли перемещаться по воздуху. Причем там же погибли не все. Были люди, которые предчувствовали гибель и упреждали свой народ, доказывая, что для сохранения жизни необходимо избрать иной путь. Но кто их послушал...
— Это как у Высоцкого: «Но ясновидцев, впрочем, как и очевидцев, во все века сжигали люди на кострах»? — уточнила у сестры Татьяна. — Положим, с Атлантидой все ясно. Ну, а с современной ситуацией в мире? Вокруг только и слышишь про наводнения, массовую гибель людей. Это-то ты как объяснишь? Простые люди-то в чем виноваты?
— Это всего лишь повторение... Вода снова губит нации, которые могут принести вред Земле и природе всякими нанотехнологиями. Вода их породила, она же их и погребает под собой по причине того, что человек пошел не по тому пути. Ведь Земля давно заселена людьми, которые уже не могут и не хотят участвовать в сохранении жизни на своей планете. И изуродованная до неузнаваемости Земля начинает... борьбу с человеком.
— Бунт на корабле?
— Называй это как хочешь, а теперь посмотри на то, как живет самая информационно насыщенная страна, которой является Япония. Обрати внимание: Господь не дал им ни земли, ни запасов каких-либо полезных ископаемых. У них весь упор сделан на развитие информатики, которая по крупицам сбегалась к ним со всего мира. Я всегда поражалась, насколько у них материальное было на сто первом месте. И одновременно с этим японец может часами наблюдать за распускающимся цветком, получая от этого несказанное удовольствие. Как ты думаешь, почему?
— Очевидно, что так устроена его душа... — ответила сестре Татьяна.
— Верно! Господь дал им уникальное понимание красоты. То, чего он у многих отнял за то, что не оценили созданный им растительный мир. Мы сами обезобразили свою землю, бездумно губим наши леса и безжалостно выкорчевываем все, что растет. А у японцев еще сохранилось это благоговейное отношение к Богом созданной природе. И он оставил им этот дар. Но при этом они, к сожалению, пошли путем информатики. Более того, получив сей дар, они не захотели уже далее развивать свою культуры и нести ее другим народам. Они отгородились от всех на своих маленьких островах. А это, я так понимаю, уже не устраивает тех, кто ведет за нами свое наблюдения...
— Не поняла, а при чем здесь другие народы?
— Здравствуйте, а разве эти знания были даны не для всей Земли?... Помнишь, как в одной из глав Святого Евангелия, это своего рода таланты, которые Господь дал своим слугам. Те, кто их приумножил, те более и наследуют. А те, кто их зарыл, лишаются и того, что имели сами. Думаю, именно по этой причине большая часть японцев, очевидно, погибнет. А оставшиеся, проанализировав причины трагедии, станут учить других тому, что в них заложено и сохранено.
И еще два слова о сущности этого народа: интересно, что он не зациклен на материальном. Они могут, например, развернуть коврик, поставить домик из бумаги, и будут этим довольствоваться, и будут этому искренне рады, и будут продолжать видеть в этом красоту, как бы тяжело им ни было. Кроме того, у них просто удивительная способность к выживанию в любых условиях...
— То есть выходит, что каждому народу Господь дал определенные таланты. И они должны обмениваться ими, одновременно и обогащая друг друга. Интересная мысль, а еврейскому народу что было дано?
— Думаю, что погибающему народу Израиля Богом был послан Спаситель...
— О, куда мы зашли... Но, предположим... И что же мы видим? Имея некие таланты, каждый народ при этом. оградился рядами колючей проволоки и создал тайные службы, которым и поручено охранять секреты своих правительств, предназначенных якобы только для них и их стран. А в результате оказываются в искусственно созданной изоляции...
— И неминуемо погибнут, — мгновенно подхватила мысль сестры Александра. — Так как по отдельности мы ничто, а все вместе — это обязательное условие гармонии мира, путь совместного развития общества и сохранения жизни на планете.
— Но под патронажем Творца?
— Безусловно! А что тебе здесь не нравится? Открой книгу о религии любого народа и прочтешь, что Бог, изначальный, у всех один.
— Да нет, это я понимаю... А как же Будда, Иисус, Магомед...
— Я тебе сейчас скажу откровенную ересь, за которую меня просто распнет наше духовенство...
— Уже интересно...
— При условии, что Бог един... Все они — и Будда, и Христос, и Магомет — по сути, составляют единое Божество. Они и есть совокупный Сын Божий, который являлся разным народам в разное время, в обличии, узнаваемом и приемлемом для этих народов...
— Ну ты даешь!.. А если Сын — общий для всех, то должна быть и религия — одна и всемирная?
— Боже упаси... Кто в какой религии родился, в какой воспитан, тот в той пусть и далее живет и процветает. Главное, не превозносить свою религию до небес, а то будет как с Вавилонской башней... Дабы не забывали, что Божественное начало — это и есть альфа и омега построения нашего общества. Как в Евангелии написано: без Бога ничего сотворить не сможете... Разве сказка Ершова не доказывает, что, вверив себя в руки Божии, возможно воскрешение и даже последующее за ним преображение, но только в том случае, если ты умрешь для греха и сохранишь душу для Бога.
— Предположим, хотя и сложно, но что-то стало проясняться. Ты мне только объясни, пожалуйста, почему я должна слушать все это в два часа ночи?
— Это я из-за твоей книжки... Я поняла, что написанные им уже в Тобольске рассказы, да и стихи, были никому не нужны, даже друзья подтрунивали над ним в своей переписке. В лучшем случае его прочитывали и клали на полку. Хотя бы потому, что самыми живучими на земле всегда были, есть и будут легенды, баллады и сказки...
— Их и читали детям, у которых в душе еще жил Господь... — продолжила за сестру Вяземская и повесила трубку. — Неужели нельзя было сказать мне все это завтра? Ох уж эти поэты...
Но заснуть после этого разговора более не удалось, и Вяземская достала дневник Ершова.
1837, февраль. Это ужасное известие дошло и до нас... В Санкт-Петербурге убит последний светоч русской поэзии, мой милый друг и наставник — Александр Сергеевич Пушкин. Как же теперь жить? Кто будет бессменным камертоном, точно и ясно задающим определенную высоту и тональность звучания наших поэтических душ?
Плетнев в своем письме ко мне с тревогою вопрошал, что значат слова Александра: «Нет, мне здесь не житье; я умру, да, видно, уже так надо». Кому надо? — вопрошал он. — Думаю, что Богу! Иначе как ему объяснить истинную радость того момента, когда наша душа наконец-то вырывается из тела, совершая переход из мертвого сна нашей повседневной обыденности в бессмертие... Почему об этом не пишут в толстых книгах наши профессора и не говорит на своих кафедрах духовенство?
И еще что хотелось бы написать, даст Бог, кто-то прочтет впоследствии. Это об отношениях Дантеса и жены Пушкина — Наталии Николаевны... Я как-то раз оказался тому невольным свидетелем, а потому могу со всей достоверностью сказать, что причиной возникшей ссоры Пушкина и Дантеса и впоследствии самой дуэли была Екатерина... сестра жены Пушкина. Это между нею и Дантесом возник любовный роман, а его волокитство за Наталией было лишь прикрытием истинных намерений этого молодого повесы. Приезжая якобы к Наталии Пушкиной в дом, он всегда находил там возможность для свиданий с Екатериной... Какой вот только дьявольский ум этой ситуацией воспользовался и рассчитал предмет заговора, достойного пера Шекспира, того не ведаю, но им удалось смертельно задеть чувства Пушкина, не поверившего своей жене... и ее верности ему. И поэт был убит. Могу лишь сказать: все в жизни повторяется, но мы почему-то не хотим учиться на чужих ошибках...
Кто Он?
Он легок — как ветер пустынный;
Он тяжек — как меч славянина;
Он быстр — как налет казака.
В нем гений полночной державы...
О, где вы, наперсники славы?
Гремите!.. Вам внемлют века!
Тяжеловато, правда... Но как попытка перечисления разнообразных качеств удивительного языка Пушкина... Пусть остается!
Вяземская перелистала еще несколько страниц текста, который выучила почти наизусть, и остановилась на следующей записи дневника.
1837, май 5. Вчера закончил работу над стихотворением «Вопрос». Думаю, что оно понравится моим друзьям в Санкт-Петербурге... Продолжаю считать, что основным предметом творчества любого поэта является формирование в собственной душе некоего волшебного мира, согретого своей любовью, чувствами и оживленного собственной мыслью.
Поэтом может считаться тот, кто с первых дней осознания себя зерном небес, дает возможность в собственной душе этому зерну творчества прорасти, прозреть и снова выплеснуться во Вселенной Словом, наполненным Божиим Духом...
Июль, 15. Ждал отклика на свою поэму «Сузге. Сибирское предание», насыщенную впечатлением от посещения татарского селения и одноименной горы Сузге, а также древнего Кучумова городища Искер... Именно там путевые заметки и впечатления вдруг стали словно бы переплавляться в художественные образы... Только и успевал записывать... А в ответ лишь упреки... корят меня други, корят. Больно скучно, пишут... а почто... там каждая строчка слезами моими орошена, любовью жаркою согрета и русской речью напоена...
Вяземская перебрала еще несколько страниц.
1838, апрель 18. Долго собирался с духом, чтобы записать свое состояние, вызванное смертью матушки моей Ефимии Васильевны. Совесть моя перед ней чиста, ни на минуту не оставил ее пред ликом смерти одинешенькой. Вот и осиротел, похоронив последнего родного и близкого мне человека. Казалось, что душа с телом на какое-то мгновение снова расставались, когда я провожал ее душу в горние веси...
И что же теперь, оставшись один, без любимых, практически без единомышленников. В памяти лишь одни надгробия... Как же мне теперь жить? Да и кому я нужен? В Санкт-Петербург дороги однозначно нет. Я там всеми забыт, как поэт забыт. Сверкнула моя звездочка на небосводе Северной Пальмиры... и, пролетев стремглав, опустилась в дремучих сибирских лесах.
Оставалось лишь жениться... Это в Санкт-Петербурге можно было жить одному и быть завидным женихом до 80 лет... А здесь в Тобольске все на виду, все основано на патриархальном укладе. Семья — основа всему. И если ты не женат, то или бунтовщик, или болен...
Но тут Морфей взял верх, и Татьяна погрузилась в сон. Правда, упавший на пол дневник прервал тонкий сон Вяземской. Она подняла драгоценную реликвию и задумалась. Казалось, Вяземская уже ранее все для себя выяснила, когда подняла огромное число документов и старинных записей, а теперь у нее в руках еще и самый важный аргумент — дневник самого Ершова, который послужит достоверным подтверждением верности выбранного ею пути...
Собираясь утром следующего дня на предварительное обсуждение темы своей докторской диссертации, Вяземская взяла с собой и дневник. Однако то, что произошло далее...
А впрочем, читайте сами...
— Господа, — начал обсуждение профессор Мягкотелов, — а что, собственно, мы сегодня собираемся обсуждать? Плагиат господина Ершова? Или рукопись Александра Сергеевича Пушкина, которая из конспиративных соображений была выдана за чужой труд? Я, например, не вижу даже предмета для обсуждения...
— Я согласна с Петром Сергеевичем, — даже не прося слова, встряла в начавшееся обсуждение молодой кандидат наук Лепетова. — Есть же прямые доказательства, есть исследования уважаемых людей, наконец, которые напечатаны и доступны. Мне кажется странным, что Татьяна Виленовна до сих пор не обратила на них внимания.
— Товарищи... извините, господа! Давайте согласно регламенту и по очередности... — набравшись духу, произнес декан факультета. — Следующее слово предоставляется доценту Харитонову Семену Всеволодовичу.
— Если автор не Ершов. — начал тот, даже не поднимаясь из-за стола, — то все это «ершововедение» и гроша ломаного не стоит!
И в зале, где проходило предварительное обсуждение, наступила мертвая тишина...
Вяземская вдруг вспомнила слова, сказанные ей Ершовым на импровизированных поминках: «Вокруг лишь мелкие интриганы и завистники... Да вы и сами очень скоро все это испытаете на своей собственной шкуре».
И тут же что-то глубоко и больно пронзило грудь. Боль усиливалась, ее сменил страх. Она уже не слышала того, что говорили ее коллеги...
Очнулась она на автобусной остановке. Сумка была рядом. Она открыла сумку, кошелек был пуст, но сие было не столь страшным, а вот дневника Ершова в сумке не было.
Как добралась до этой остановки, Вяземская не помнила. Чем закончилось обсуждение диссертации? Могла лишь безошибочно догадываться... Но самое главное: в ее сумке не оказалось дневника Ершова...
Словно его и не было. А вот это была уже настоящая трагедия!
Татьяна Вяземская вошла в свою квартиру. И надо же такому, чтобы сразу зазвонил телефон.
— Вяземская, ты меня хорошо слышишь?
— Да, как будто мы рядом... — ответила сестра.
— Ну, тогда слушай внимательно. И не бросай трубку... Я тут немного погуляла по гороскопу твоего Ершова... И вот что я выудила из карты его рождения. Он родился под знаком Рас Альхаг — звезды Змееносца. Хотя она и является звездой второй величины, но тесно связана с Юпитером, Ураном и Сатурном. Она из семейства так называемых духовных звезд и связана с благотворным воздействием на других людей, с высокой миссией того, кто родился под ней.
— Ты не тараторь, пожалуйста. И если можно, то лучше попроще и без звезд... Саму сущность, мне сейчас, если честно, не до разговоров...
— Можно и попроще... Он как бы несущий в себе два сосуда. Один наполнен живой, а второй — мертвой водой... То есть, возвращаясь к теме о возрождении через смерть...
— Это мне понятно... И, как я понимаю, в первую очередь несущий Слово, способное оживлять каждого соприкоснувшегося с ним...
— А поэтому, подруга моя, не обращай внимания на чьи-то сомнения и развернувшиеся споры вокруг того, кто написал твоего «Конька-Горбунка»... Помни, что Истина всегда за невзрачной внешностью...
— Повтори, я не поняла. За какой внешностью? — переспросила Татьяна.
— Я тут в Интернете посмотрела его прижизненные портреты... — чуть прибавив в голосе, продолжила Александра. — Неброская, я бы даже сказала серенькая, заурядная внешность... И вдруг меня осенило... Он ведь по авестийскому гороскопу соловей. Вспомни эту невзрачную птичку. Она никакая, а ее слушают все. Вот в чем его мудрость. И при этом вновь этакая двойственность: он и сам как символ некой жертвы и одновременно символ высочайшего искусства. Все видел наперед, все понимал и предчувствовал. И это заложено в его сказке... И даже то, что будет несчастная любовь, и одиночество непонимания — все предвидел и смиренно шел этим путем, так как был очень привязан к близким, родным, традициям. Такому человеку нужно было вести жизнь одинокого странника. Зачем он вернулся в Сибирь?..
— Это я уже знаю... Лишь по настоянию своей любимой матушки принял он решение вернуться в Тобольск...
— Пусть так, но ты должна понимать, что каждый из нас, вне зависимости от желаний и собственной воли, должен платить и по своим долгам, и по долгам наших предков. В противном случае мы лишь увеличиваем фактор роковых явлений уже в собственных семьях... Вот и в его судьбе я прочитала нечто о том, что жестко коснулось его лично за непослушание и неисполнение какого-то клятвенного заверения...
— О чем ты, о каком клятвенном заверении ты говоришь?
— Об этом ты сама должна узнать или по крайней мере понять.
— То есть, как я теперь начинаю догадываться, выходит, что он забыл про свой Богом данный ему талант, зарыл его в землю и стал как все...
— Вот именно, стал как все... И еще, что очень любопытно, — продолжала Александра, — такие люди уже рождаются как бы стариками, то есть сызмальства зрелыми людьми, но потом всю жизнь свою печалятся и тоскуют, ибо предчувствуют, ведают о том, что не дано знать иным. Вот где спрятана настоящая загадка его трагической судьбы...
— Пожалуй, что могу с тобой в этом согласиться. Хотя он был прекрасным педагогом, всегда окружен людьми...
— И это совпадает с его звездами: такие люди действительно могут быть и прекрасными педагогами, и психологами... И еще что открыли мне звезды... Такие люди появляются раз в сто лет... Это пророки. И Ершов, думается мне, один из них... Они приходят в наш мир подвести итоги периода жизни нескольких поколений... Но при этом они не являются высшими арбитрами, а их Слово — это все равно что звон вечевого колокола, который извещает нам о скором свершении Божьего суда.
— Божьего суда, говоришь? Очень интересно...
— Но и это еще не все...
— То есть?
— В его жизни есть тайна, которая и повлияла на всю его судьбу... Такое впечатление, что он проходил какое-то особое посвящение...
— Только не начинай, пожалуйста, снова про масонов...
— Они тут ни при чем, Ершов был не из их когорты... Да это и произошло, скорее всего, в детские годы...
— А что именно могло произойти в его детстве?
— Этого я не ведаю... Найдешь ответ на этот вопрос сама...
— Поняла...
— Что ты поняла?.. Только уж, пожалуйста, не бросайся с головой в этот омут... Изучай своего Петрушу как бы со стороны, так будет всем спокойнее...
— Уговорила! И прости меня, Христа ради, если я чем-то обидела тебя!
Но услышала ли эти слова Александра, Татьяна так и не поняла, на противоположном конце уже повесили трубку.
И вдруг неожиданно для себя она обратилась к Пресвятой Богородице, чего ранее никогда не делала, с просьбой, чтобы Ершов вновь, и как можно скорее, посетил ее.
А потом принесла его подсвечник, привезенный из Москвы, зажгла свечу и опустилась на колени...
В полночь услышала за спиной знакомый голос.
— Вы спрашивали меня... Матушка Пресвятая Богородица мне передала...
— Вас долго не было... — произнесла Вяземская, пораженная услышанным.
— Боялся вам докучать. Простите, Христа ради!
— Прощу, но при одном условии... — сказала Вяземская.
— Нам ли друг другу условия ставить? — тихо прозвучало в ответ.
— Хорошо, не условии, а просьбы... Расскажи мне, какую тайну скрываете все эти годы...
— Вы и про это узнали. Хотя о чем я?.. Это не иначе как разлюбезная сестрица ваша Александра по звездам вычислила.
— Нет, не по звездам. В вашем дневнике есть запись... о некоем видении в детстве... Так что же это за встреча с китом?
Ершов улыбнулся и начал говорить:
— Если принять во внимание, что вы защищаете от нападок мое доброе имя, то я могу считать вас моим личным адвокатом... И, действительно, было бы нечестным скрывать от вас сей таинственный момент в моей жизни... Ну, так слушайте внимательно.
Это случилось, когда мой батюшка проходил служение в Берёзове, бывшей крепости, а во времена нашего переезда туда это уже был уездный городок Тобольского наместничества... Вы должны помнить, что он был местом ссылки таких князей, как Александр Меншиков и Алексей Долгоруков...
— Да, помню...
— Тогда продолжим! То, что произошло там со мной, батюшка мой Павел Алексеевич никому не рассказывал... Одно из отдаленных поселений было расположено на реке Северная Сосьва, берущей начало в Уральских горах. Зимой на ней действовал зимник... Мы с отцом и с двумя вестовыми возвращались из него в Берёзово. Они же были и за возниц. Отец с одним из них был на первых санях, а я, укутанный в родительский тулуп, лежал на вторых. Было мне тогда 12 лет...
Темнело, к тому же легкая поземка мгновенно заметала след идущих впереди саней. То ль возница мой нечаянно задремал, убаюканный размеренным движением, то ль просто сбился с пути... И попали наши сани прямо в полынью. Вестовой бросился спасать казенную лошадь да экипировку, а я в зипуне родителя стал медленно погружаться в воду... В эти-то короткие минуты как бы заново испытал я минуты своего небольшого счастья, вспомнил матушку, брата Николашу, равно как и мною пережитые моменты грусти... Так отчетливо всплывало перед глазами, так хорошо и неспешно высвечивалось все сделанное мною за тот небольшой период моей жизни.
А потом я словно вернулся из забытья и испугался, представив внизу бездну, и, уже парализованный этим страхом, продолжал медленно опускаться ко дну... И вдруг увидел, как из этого мрака, кругами, поднимаясь из глубины, ко мне приближается огромная рыба... Чудо-рыба — последнее, что подумалось мне. В этот момент рыбина разинула пасть и целиком поглотила меня.
«Не может этого быть, Господи!» — подумал я в это мгновение. «Не иначе, как все сие есть сон», — попытался успокоить я себя, но вместе с тем, даже находясь внутри той гигантской рыбы, я знал, как бы видел то, как она заплыла в гигантскую подземную пещеру, какое-то время шла под скальной грядой, а вынырнула уже во внутреннем водоеме...
Очнулся я на берегу озера, находящегося в скальном обрамлении. Первым моим детским впечатлением от увиденного было ощущение, что это рай... По крайней мере, примерно так о нем мне рассказывала Марфа — наша повивальная бабка. Хотя бы потому, что посреди лютой сибирской зимы там было лето... И взаправду, рай... Видели бы вы красоту тех лесов, добрых воздушных людей, как я их тогда назвал, и птиц. воистину райских птиц... Правда-правда...
«Господи, кто же из нас двоих сумасшедший?» — лишь подумала в этот момент Вяземская, как услышала ответ на свой же мысленный вопрос уже от Ершова.
— Оба! Ну, так вам интересно, что было дальше? — спросил он.
— Вы мне только скажите: вы действительно какое-то время находились в брюхе той рыбы? — спросила писателя Вяземская.
— Вряд ли, — чуть задумавшись, ответил Ершов. — Скорее всего, это плод воображения наших трепетных душ... Или нечто, что некогда осело в памяти в виде фобий, например. Но без этого, как мне думается, не было бы и сказок в нашей жизни...
— Предположим!.. — произнесла Татьяна. — Тогда уж не томите, что было дальше?
— Слушайте. — И Петр продолжил свой рассказ: — Из этого леса на берег удивительного по форме круглого озера вышел дедушка. Сам как лунь, и облачение сияющее белое, прямо как на нашем архиепископе Тобольском, подумал я тогда.
Он подошел ко мне и сказал: «Ну вот мы и встретились, соловей ты наш сибирский!»
А потом просто положил мне на темечко свою ладонь. Через несколько мгновений я почувствовал, как она стала очень горячей... Правда, это горение не жгло и не пугало... При этом он молча смотрел мне прямо в глаза. И вот уже перед моими глазами замелькал калейдоскоп каких-то старинных текстов и даже ясные картинки...
Здесь Ершов сделал краткую паузу. Убедился, что Вяземская слушает внимательно, продолжил...
— Картинки эти касались уже даже не моей жизни, а как бы всей нашей страны. Более того, они рассказывали о завтрашнем дне России, точнее, даже о том, что будет через несколько сотен лет наперед... Так прошло какое-то время... Но что было после того, я уже не помнил, очевидно, потерял сознание...
А когда я очнулся, то увидел испуганного отца с вестовым. Они нашли меня на краю той самой полыньи, куда сгинули наши сани. Сказали, что повернули сразу, как только увидели, что мы не идем им вслед...
«А как же тогда все то время, что я провел в раю?» — подумал я.
— Очень даже любопытно... — заметила Вяземская.
— И я о том же. И в заключение, мой батюшка — Павел Алексеевич, — продолжил Ершов, — так никогда и не рассказал об истории, приключившейся со мной, Ефимии Васильевне, а я, уже в свою очередь, молчал обо всем этом до сего дня...
— Действительно, как в сказке... — лишь негромко произнесла Татьяна.
— А наша жизнь и есть сказка... О, если бы мы это ведали, или хотя бы захотели понимать. А то ведь засоряем головы своим детишкам всякой обезбоженной ерундой детских советских писателей...
— Давайте не будем об этом... — попросила Вяземская.
— Приходится... Когда же вы поймете, что ваша система образования и так уже не одно поколение детей лишила душ, занимаясь вивисекцией Слова, вы вычищали из того, что называется образованием, Первообраз, не желая слышать, что образование есть введение малых чад в образ Божий, наделение их такими понятиями, как милосердие и сострадание, целомудрие и чистота помыслов, любовь к труду и отечеству, почитание родителей... И, конечно же, понятием христианской Любви. И к Богу, и ближнему!
Но я ведь пришел к вам совсем не за этим... Уважаемая Татьяна Виленовна, милая вы наша, мне ведь очень помощь ваша нужна. До сего дня не могу понять, за что Господь не допускает до Себя мою исстрадавшуюся душу... А я очень устал среди вас... Слышать, видеть все то, что происходит с современной Россией... Поверьте, больно! Вы бы спросили у кого из живых... Может старец какой или знакомый батюшка церковный что-то посоветуют. Очень вас прошу...
Ершов еще раз улыбнулся своей трогательной улыбкой и снова исчез.
А утром Вяземскую пригласили в Тюменское отделение ФСБ.
Татьяна Виленовна сидела в каком-то кабинете и смотрела видеозапись того, как она в музейном комплексе Тобольска доставала дневник Ершова.
Рядом сидел человек в штатском. Это был лейтенант Рылеев. Когда сюжет закончился, офицер выключил монитор.
— И что теперь? Меня за это посадят в тюрьму? — тихо спросила Вяземская.
— Разрешите для начала представиться — лейтенант Рылеев. А насчет тюрьмы? Пока что, кроме нас, никто не знает ни о вашем поступке, ни о существовании этой книжицы.
И он достал из верхнего отделения стола дневник Ершова.
— Воспользовались тем, что я была в обмороке. А ведь вы не иначе как из потомков рода декабриста Рылеева? Неужели совести ни на грош не осталось, что же вы за чечевичную похлебку свою-то душу продаете?
— Никто и ничем не воспользовался, — спокойно ответил офицер. — Мы просто хотели с вами посоветоваться... И, поверьте, лучше, чтобы эта книжица оказалась у нас, чем на помойке, на которую один бомж уже уносил вашу сумку в тот момент, когда вы действительно потеряли сознание...
— Предположим, что я вам поверю. И о чем вы хотите со мной посоветоваться?
— Есть мнение, что в дневниках Ершова зашифровано нечто, что может представлять интерес для России и ее безопасности...
— Чушь несусветная! — мгновенно парировала Вяземская. — В самом дневнике для вас нет ничего интересного, я его уже прочитала. А вот в сказках, практически во всех, есть некое потаенное откровение, но оно более связано не с безопасностью государства, а со спасением собственной души каждого из нас. Хотя в целом от этого также зависит безопасность государства. Надеюсь, что вы понимаете, о чем я говорю?
— Не совсем, — признался Рылеев. — Хотя уже в пятый раз вашего «Конька-Горбунка» перечитываю...
— Да, не всем открывается замурованная дверь в скале. Нужно, кроме заветного слова «Сезам», еще иметь и любящее сердце... Я могу идти?
— Свободны...
И Вяземская вышла.
Лейтенант Рылеев не успел перелистать и нескольких страниц дневника, как в кабинет вошел его начальник подполковник Скобелев.
— Красиво она тебя... И насчет предков, и насчет чечевичной похлебки...
— Да я с детства мечтал, честью и совестью, я докажу...
— Успокойтесь, лейтенант. А Вяземскую придется-таки взять под контроль. Вам нужно будет проследить все ее связи, круг знакомств, если есть, то записи ее лекций... Все мне на стол... И еще ее разговоры с сестрой... Достали нас уже эти ворожеи с эрой Водолея... И при этом весь народ поголовно хочет быть Емелями: на печи лежать да водку с утра до ночи глушить... А женки да мамки по их велению, по их хотению чтобы вокруг них носились, ублажая всякое их желание... Ну чем тебе не сказка?
В ближайший воскресный день Татьяна уже была в Ишиме. Она пришла в храм, который долгое время был местом его, Ершова, общения с Богом... Пусть и в младенчестве, но в тот период, когда для нас открыт космос, когда наши чистые души допускаются до Творца.
Когда служба закончилась, она дождалась священника.
Батюшка Ипполит был уже стар, чтобы верить в сказки, но слова Вяземской, ее рассказ о том, что покойный писатель Ершов приходит к ней и просит помощи, его искренне заинтересовали.
— Батюшка Ипполит, а может такое быть, что Господь действительно не принимает его душу? И можно ли ему в этом как-то помочь?
— Пути Господни неисповедимы, дочка! Могу лишь тебе пообещать, что и сам молиться о нем буду непременно, а вот насчет души... Был в истории Русской православной церкви один известный случай... Да вы о нем, вероятно, и сами слышали... Это история про Ксению Петербургскую...
— Это вы про ее подвиг блаженства? Так об этом, наверное, все знают...
— Путь этого подвига есть лишь следствие некой причины, а вот о причине сего поступка мало кто хочет задумываться.
— Тогда, батюшка, я попросила бы вас рассказать мне ее историю более подробно.
— Тогда только саму суть, а то мне еще к крестинам нужно подготовиться...
Вяземская согласно кивнула головой, и батюшка начал свой рассказ.
— Ксения Григорьевна Петрова до двадцати шести лет была замужем за полковником, имя которому было Андрей Федорович Петров. А служил сей полковник при царском дворе, где он был певчим. Должен тебе заметить, что в те времена сия должность считалась зело почетной. К тому же набирали в царский хор людей и красивых, и воистину талантливых. Вот таким и был ее муж — Андрей Федорович. А в остальном их обыденная жизнь мало чем отличалась от обихода иных зажиточных семейств Петербурга.
Но, как поется в одном из псалмов царя Давида: «Мои пути — не ваши пути, а Мои мысли — не ваши мысли!» Нежданно-негаданно, в один из дней этой радостной, тихой и счастливой жизни Андрей Федорович внезапно умирает... И эта необъяснимая его кончина глубоко потрясла Ксению своей неожиданностью, а главное, пониманием, что любимый ее муж умер без должного церковного покаяния, соборования и причастия, что и тогда, и по сию пору является худым знаком. Казалось бы, молодая женщина, но ее представление о жизни и смерти подсказывают ей, что душа горячо любимого ею человека теперь не будет иметь покоя...
После чего она отписывает некой бесприданнице свой дом и выбирает для себя крестный путь бродяжничества, искренне желая вымолить у Бога возможного прощения для Андрея Федоровича...
— И что же происходит дальше, батюшка Ипполит? — снова вопрошает священника Татьяна.
— Всполошились родственники, захотели даже упрятать ее в дом умалишенных. А простые люди стали замечать, как Ксения часто босой стоит на вершине холма и кладет поклоны на все четыре стороны... А вскоре и вовсе пронеслась людская молва, что Ксения блаженная... Ее стали останавливать на улице, просить благословения, особенно за чад малых, старались при возможности пригласить в дом и накормить, сажая в красный угол под родовые иконы... Купцы делали ей дорогие подарки, да она все равно их раздавала неимущим... А из одежды выбрала шинель мужа и вскоре стала представляться его именем... Носимая не иначе как ангелами Божьими, она провела таким образом сорок два года такой подвижнической жизни...
— И что же, вымолила она покоя для души любимого мужа? — тихо прошептали губы Вяземской, хотя сердцем она уже знала ответ на свой новый вопрос.
— В это трудно поверить, — начал свой ответ священник, — но тому есть свидетельства. А вот помог ли я тебе, еще не ведаю... — сказал батюшка Ипполит, затем улыбнулся и вдруг, заглянув в глаза Татьяны, добавил: — Ты, радость моя, только не бойся ничего, особенно людской молвы... Бояться нужно лишь Бога, а все остальное, как сказал царь Соломон, суета сует и всяческое томление духа...
Утром следующего дня Вяземская пришла на кафедру Тюменского государственного университета в мужском костюме.
Ее подобное появление в учебной аудитории вызвало у кого-то недоумение, у кого-то любопытство, но более всего было ироничных насмешек типа: у бабы крыша поехала...
— Смотри, Вяземская не иначе как мухоморов вчера наелась, что с утра не заметила, как белье мужа нацепила, — заметил один из студентов.
— Какого мужа? Она старая дева... Вот в одиночестве чего-то и нанюхалась, не иначе... — ответил ему сотоварищ по курсу.
— Ну, не знаю, а знаешь, насчет «старой девы» я не согласен. Она очень еще даже ничего...
Никто из преподавательского состава за весь день так и не решался подойти к своей коллеге и спросить, в чем, собственно, причина такого странного ее появления на кафедре. Зато в ее отсутствие успели собраться и поставить вопрос о возможности дальнейшего преподавания доцента Вяземской в институте, ссылаясь на то, что поиски ершовских документов, отрицательное решение по ее докторской диссертации не иначе как свели доцента с ума.
В конце рабочего дня Вяземскую пригласил к себе ректор.
— Татьяна Виленовна, голубушка... Вы как из столицы-то приехали, так, смотрю, сами на себя не похожи стали... Или это мода московская такая, чтобы женщинам в мужском платье по улицам щеголять? Вы уж мне старику разъясните, а то тут мне целую петицию ваши коллеги принесли...
— Я не знаю, что вам ответить на это. Так нужно... Понимаете. Нужно... И не для меня лично, просто поверьте.
— Голубушка, поверить-то я вам поверю... А знаете что? Давайте-ка я вас в отпуск с завтрашнего дня отправлю, подальше от глаз злопыхателей... А ваш курс на время вашего отсутствия возьму себе.
— Буду вам очень благодарна за это...
— Вот и хорошо. Вот и договорились. Поправляйтесь, и милости прошу снова к своим обязанностям...
В этот-то момент Вяземская снова вспомнила слова Ершова на похоронах, о том, что и ей скоро предстоят некие серьезные испытания. О, если бы она знала, догадывалась, что сей донос есть лишь цветочки, а ягодки ждали ее впереди...
Для Вяземской началась новая жизнь. Она стала уходить из дома на окраину города, где выбрала себе место для молитвы. Если замечала, что рядом появлялись любопытные, уходила и снова начинала поиск уединенного для молитвы места. Вся ее еда на день состояла из хлеба и воды. После молитвенного времени она выходила на улицы Тюмени и внимательно наблюдала за людьми, особенно за престарелыми, и при необходимости приходила им на помощь: помогала перейти дорогу или донести сумки до дома... Чтобы пожилые люди не шарахались, обращалась к ним на французском языке... А проводив до дома, могла тайно положить им в карман булочку или яблоко.
«Пусть для них это будет нечаянной радостью», — думала она.
По ночам, подражая Ксении Петербургской, Вяземская даже пыталась носить кирпичи на верхние этажи одного строящегося здания...
Когда Татьяна с кирпичами в руках дошла до очередного этажа и сложила там, кто-то набросился на нее сзади, пытаясь повалить. И вдруг с криком отпрыгнул от нее в сторону:
— Шайтан... Это — жещина. Жещина-варьюшка... — залепетал молодой иногородец.
— Ворушка... — поднимаясь на ноги, поправила его доцент Вяземская.
— Варьюшка! — попытался сказать он, но вышло как и прежде.
Подняв голову, Вяземская увидела, что уже окружена рабочими-гастарбайтерами. Их было семь человек, и тот, кто был среди них старшим, сказал:
— Женщина... Мы тебя сюда звали? Нет! Сама пришла! Теперь отведите ее в вагон: будет для нас готовить и стирать...
— Красивая женщина... — заметил один из них, что был постарше.
— Значит, будет и спать с нами... — добавил старший, который был у них за бригадира, и все называли его Саидом.
В это время раздался резкий свист, и из-за колонны показался мужчина лет сорока и довольно крупный на вид.
— Что, не спится, Ваня? — спросил его бригадир.
— Отпусти женщину! — произнес бомж по имени Ваня.
— Она воровка... — повторил тот, кому Вяземская явно уже понравилась.
— Саид, — начал, обращаясь к бригадиру, Ваня, — ты, когда найдешь ценную вещь, куда ты ее понесешь?
— Домой! — смеясь, отвечает Саид русскому бомжу по имени Ваня.
— А вор, когда что-то украдет, куда понесет? — снова допытывался у него Ваня.
— Продавать... Куда же еще?
— А куда эта курица ваши кирпичи уже третью ночь носит? — задал новый вопрос бомж.
Отвечать из них стал тот, кто нападал.
— Вчера трэтий этаж носит, седня суда носит...
Бригадир стоял, явно задумавшись.
До остальных рабочих смысл сказанного Ваней еще не дошел.
— Иди лучше спать, Ваня! — приняв для себя решение, сказал Саид.
— Только не сейчас, — ответил ему Ваня и свистнул.
Из-за колонн появилось еще несколько бомжей.
— Ты сам напросился... — сказал Саид и вытащил нож.
И началась потасовка, в которой Вяземской даже трудно было понять, кто и с кем дерется, так как на всех было надето рванье.
Вяземская вышла из гостиной, предварительно погасив там свет, и прошла на кухню, где сидел бомж по имени Ваня.
— Пусть поспят, места всем хватило... — сказала она и добавила, — а вы снимайте рубаху, я обработаю рану.
— Разрешите представиться, сударыня! — начал тот самый бомж Ваня, которого вместе с друзьями после потасовки привела Вяземская в свою квартиру: — Профессор физики Подберезкин Иван Валентинович.
— Ершов Петр Павлович...
— Понятно. Не иначе, как лавры Ксении Петербургской покоя не дают... За чью душу у Бога вымаливаете, уж не за автора ли «Конька-Горбунка»?
— Предположим, — ответила ему Вяземская. — А вы сами-то как до такой жизни дошли?
И, достав вату и перекись водорода, начала обрабатывать рану профессора.
— Трудно стало под дураками работать, — начал профессор физики. — Не поверите, казалось бы, доктор физических наук, присланный заведовать нашим институтом, на элементарный вопрос «Почему карандаш красный?» отвечает, что его краской красной покрасили... И после этого все еще пытаемся Америку догнать и перегнать...
— Я и сама об этом же подумала... — заметила Вяземская.
И оба засмеялись.
— Я уже давно понял одну очевидную в жизни вещь, одну истину.
— И что же это за истина? — спросила Ивана Татьяна Вяземская.
— То, что Господь своих никогда не оставляет. И каждый день находятся люди, которые искренне будут тебя питать и согревать. Делиться с тобой куском хлеба. Не от излишков, выбрасывая хлеб на помойку, а именно последним куском.
— Слава Богу! А то моя сестра так же искренне считает, что Вера на Руси выветрилась...
— Несчастная... — уже с иронией заметил профессор.
И снова оба улыбнулись.
Когда утром дверь квартиры Вяземской отворилась и она со своими ночными гостями собралась выйти на улицу, то на площадке ее уже ждали наряд милиции, соседи и санитары.
— Вот, я же вам говорила, — начала соседка Вяземской. — Притон из квартиры устроила.
— Заметьте, что сама в мужских штанах. — подхватил ее мужик. — Вот до чего наша интеллигенция докатилась.
— Вы Вяземская Татьяна Виленовна? — отдав честь, спросил ее участковый.
— Нет!
— Не понял, — переспросил полицейский.
— Разрешите представиться... Ершов Петр Павлович... — произнесла Вяземская.
— Понятно, — сказал участковый и, обращаясь к санитарам, добавил: — Забирайте Вяземскую, она точно по вашей линии... А все остальные со мной в отделение, там с вами будем разбираться.
И пока Вяземская спускалась в сопровождении двух санитаров из квартиры, за этим ее шествием на голгофу наблюдали любопытные соседи.
Когда с нее сняли смирительную рубашку и доктор позволил Вяземской выйти в общую гостиную психбольницы, она огляделась, и в памяти всплыли сохранившиеся еще с юности строки: «Стены здесь вымазаны грязно-голубой краской, потолок закопчен, как в деревенской избе... Окна обезображены железными решетками. Пол сорный и занозистый, а главное, воняет кислою капустой, аммиаком и клопами... В комнатах кровати, привинченные к полу... На них сидят и лежат люди в халатах... Это — сумасшедшие...»
Эти сумасшедшие даже не обращали на нее внимания, каждый был занят чем-то сосредоточенно своим...
«Удивительно, — подумала Татьяна, — прошло столько лет, как Чехов описал это заведение в своем рассказе “Палата № 6”, а ведь практически ничего за эти годы не изменилось».
Правда, вскоре к ней подошел один из больных. Довольно импозантный мужчина, напоминающий Вяземской кого-то из артистов старой, еще классической театральной школы. Низко поклонившись, он громко произнес:
— Мадам! Будем знакомы! Маркиз де Сад к вашим услугам!
— Ершов Петр Павлович, писатель... — снова выпалила Татьяна Виленовна и сама же замерла в ожидании реакции.
— Так вы разве того... не женского полу? — осторожно уточнил «маркиз», уже откровенно разглядывая фигуру доцента, облаченную в такой же больничный халат.
— Нет, не женского! — уже более утвердительно произнесла Вяземская.
— Тогда вам к писателям, в седьмую палату, — хитро улыбаясь, произнес больной. — Классики у нас там!
В седьмой палате было шесть кроватей. Четверо, очевидно, после обеда, лежали, двое о чем-то спорили, сидя на кровати.
Когда Вяземская вошла в палату, один из спорщиков, высокий и дородный, поднялся ей навстречу.
— Граф Лев Николаевич Толстой... — сказал он, слегка склонив голову. — С кем имею честь?
— Ершов Петр Павлович, статский советник и... писатель, — ответила Вяземская, не ведая, что делать и как себя вести дальше.
— О, какие у нас гости, не иначе как сам Конек-Горбунок в собственном обличье посетил наши пенаты... — говорил, поднимаясь с постели, моложавый черноволосый мужчина.
Он подошел к Вяземской.
— Разрешите представиться, Лермонтов, тоже поэт...
— Я знаю... — ответила Татьяна.
— Хоть кто-то еще об этом помнит... Проходите, любезнейший... Мы вот тут с собратьями о творчестве размышляем, присоединяйтесь, если есть желание...
— О чем именно идет ваша беседа? — спросила Вяземская того, кто назвался Лермонтовым.
— О Музе. Как бы банально это ни звучало, — пробасил тот, кто назвал себя Толстым. — Вы-то, милейший, что соизволите по этому поводу думать?
И все больные, повернувшись к ней лицом, замерли в ожидании того, что скажет новичок.
Теперь Вяземская смогла увидеть их лица... Все, как у Чехова, вновь подумала она, «на тонких чертах лиц глубокое и искреннее сострадание, а в глазах теплый и здоровый блеск»... И, вспомнив, что хранила багаж уже самого Петра Павловича, начала:
— Могу лишь сказать о своем небольшом личном опыте. Поэт, как мне видится, это не обыкновенный и смертный человек, который нечто сочиняет на заданную ему тему. Хотя сегодня и такое случается сплошь и рядом. Но я позволю себе говорить о Поэтах с большой буквы. Они — сыны Небес! Именно на них горит печать священного, как я уже понимаю, помазания. Именно поэтому они никогда не ответят вам на вопрос, как они творят. Ибо даже появление самой первой мысли будущего произведения есть лишь следствие некоего до определенной поры бессознательного для Поэта процесса...
— Все-таки сосуд! — мгновенно отозвался один из мужчин, лежавший в глубине палаты.
— Это Шолохов... Из казаков, правду-матку рубит так, что щепки летят.
Человек, называющий себя Шолоховым, поднявшись, продолжил:
— Забыли, ироды, слова Священного Писания: «Не нам, не нам, а имени Твоему, Господи»... Мало им показалось быть глашатаями Господними, так они еще и людской славы захотели, побрякушками, как игрушками елочными, обвешались... И подобно неугомонным старухам, сделавшись вдруг хозяевами жизни, захотели, чтобы сама золотая рыбка была у них на побегушках... Хрен вам! Да я и сам в этом грешен. Вот Господь и наказал, лишив всех нас разума...
В разговор неожиданно вступил полноватый мужчина преклонных лет.
— Мог бы от себя добавить... За что же, не боясь греха, кукушка хвалит петуха?.. — произнес он первую половину известной басни...
— ...За то, что хвалит он кукушку?.. — закончила вопросом Вяземская, предполагая, что перед ней сам Крылов. Точнее говоря, тот больной, который себя этим именем величает.
— Крылов... — представил незнакомца Лермонтов. — Не любит краснобайства и лизоблюдства ни в чем... Даже здесь всегда последний за тарелкой подходит... Боится, вдруг кому-то каши не достанется...
— Да не этого он боится, — влез, как медведь, в разговор Толстой. — Объесться он боится, вот чего... Дабы не помереть от несварения желудка...
Присутствующие невольно улыбнулись, а Крылов от сказанного явно оскорбился и демонстративно отвернулся к стене.
— Зря вы так о человеке... Человек — это звучит гордо! — сказал высокий и худой мужчина, пытливо всматривающийся в нового больного. После чего подошел к Вяземской и подал ей руку.
— Горький, Максим... — представился он. — Может быть, читали.
— Конечно же...
— И на этом спасибо... Вы мне все-таки разъясните, как пролетарскому писателю, какое же состояние испытывает писатель, встретившись с этой самой... Музой?
— Если с профессиональной точки зрения, — начала Вяземская, — то можно сказать следующее. Принимая светлую мысль создания за основу, наша душа начинает как бы родниться с ней, и в какой-то момент эта идея (тема) становится уже нашей личной собственностью, нашим творением, ибо мы каждый раз вкладываем в произведение и частички своей души... Это, мне думается, обязательное условие, которое предполагает изначальную и великую любовь у самого художника и к Творцу, и к своему читателю...
— Насчет Бога не могу ничего сказать... — неожиданно произнес Максим Горький. — Я так про маму, например, писал...
И снова в палате зазвучал смех, но уже доброжелательный.
— Продолжайте, пожалуйста, очень интересно! — воскликнул Лермонтов...
Хотя вовсе и не Лермонтов, но Вяземская видела в этом живом, пытливом человеке живую, ищущую душу... И она продолжила:
— Но вот что именно испытывает душа, принимая мысль создания, развивая ее во всей возможной полноте и облачая вещественным покровом, — сие, господа писатели, есть уже тайна художника.
— Пожалуй, что я согласен с вами, — вновь взял на себя роль ведущего человек, назвавшийся Лермонтовым. — Лев Николаевич, а каково ваше мнение?
— Ершов еще молод... Им движет пытливое любознание. Что значит внезапное оживление при возникновении мысли... Это может происходить, лишь когда художник изначально не видит целостное произведение...
— Нет, граф... — вступился за Вяземскую (Ершова) Лермонтов. — Что значит изначальная целостность? Это уже своего рода современное конструирование. Тут Музы и рядом не было... Да и не будет!
— Мне думается, что Лермонтов прав... — вступила в их диалог Вяземская. — Мы знаем заданное нам условие, предполагаем конец... Но это не значит, что нам понятно все, что движет нашими героями... Это тоже тайна. И здесь не может быть авторской заданности, как в произведениях социалистического реализма... Этот процесс непредсказуем, он предполагает углубление автора в самого себя. Более того, в период работы желательно полное охлаждение ко всему мирскому, особенно к удовольствиям жизни. Здесь недопустимы даже резкие переходы творца из одного состояния в другое...
— Я так понимаю, что вы имеете в виду... плотский грех, обжорство или увлечение алкоголем в процессе творчества... — уточнил Крылов.
— В общем, да! — согласилась Вяземская. — Представьте себе живописца, допустившего некую слабость... Думается мне, что это вне зависимости от его желания обязательно отразится на портрете. Хотим мы того или нет, краски в каких-то местах будут более тусклыми, похожими на болезненные язвочки, которые обязательно будут видны человеку с ясным взором... Более того, они будут отражать состояние не портретируемого, а самого художника...
— О, молодой человек, как вы копаете! Типа портрета Дориана Грея... — переворачиваясь к больным, произнес Крылов.
— Не совсем, но думаю, что никто не станет спорить, что художники, как и мы, исподволь рисуют свои собственные портреты...
— Что-то я уже совсем с вами запутался... — грустно произнес тот, кто называл себя Горьким.
В палате раздался смех, прерванный резким голосом:
— Что ржете, бл... В карцер захотели?..
И вдруг вошедший в палату санитар увидел Вяземскую.
— А ты что здесь делаешь, шалава? — рявкнул он.
— Не смейте так говорить, — поднимаясь с кровати, сказал Крылов, — Петр Павлович — гений русской сказки...
— Что ты сказал, урод... Я вам сейчас всем покажу, кто тут гений...
За Вяземскую (Ершова) неожиданно для всех вступился Толстой. Он стоял ближе всех к санитару и к тому же в недалеком прошлом был милиционером. Он ребром ладони двинул хама по шее, и санитар, словно куль, упал на пол.
— Выпорол, была бы моя воля! — сказал он, с презрением глядя на мордатого санитара. — Кое в чем Ульянов-Ленин явно ошибся... Вот вам еще один пример того, что бывает, когда кухарка дорывается-таки до власти...
Тобольск. 2015 год
Вызволило Вяземскую из психиатрической больницы лишь то, что на празднование 200-летия Ершова в Тобольск вновь приехала американка Алла Ранская вместе со своей матерью-старушкой, которая была правнучкой Ершова. Та и попросила устроить ей встречу с Вяземской, посвятившей много лет изучению истории и творчества ее прадеда...
Да и родители переполошились не на шутку в поисках дочери. Сначала Надежда Леонидовна, согласно полученной из университета информации, думала, что дочь в отпуске и снова куда-то уехала. Но время шло, а дочь не объявлялась...
Слава богу, помог сосед генерал Гусев. Но так как он был на пенсии, то обратился к своему другу Рейну Виктору Александровичу, с которым они много лет проработали вместе, когда тот был мэром Ишима, а теперь был заместителем председателя Тюменской городской думы. А тот уже, в свою очередь, сделал несколько депутатских запросов...
В это же время в составе делегации Союза писателей России в область приехала и Александра — известная поэтесса, лауреат и орденоносец... И уже прямо на торжественном банкете спросила у прижимавшегося к ней губернатора про свою родную сестру...
Знали бы вы, что тут началось...
Но, как оказалось, снова не обошлось без ФСБ... Они, конечно же, знали, где находилась все это время Вяземская. Не могу сказать, что они лично участвовали в ее депортации в это место, но были в курсе всего того, что Вяземская там делала... Что поделать, издержки есть во всяком, даже благом производстве...
Перед Татьяной Виленовной извинились, восстановили в институте, даже дали ей новую квартиру, чтобы было где принимать иностранных подданных. И эта долгожданная встреча состоялась. Вечер был долгим и интересным. Особенно понравился всем рассказ о том, как еще за три года до празднования юбилея своего предка Алла Ранская добилась встречи с президентом России.
Американские женщины, как оказалось, делают это воистину профессионально... Зная всего три русских слова, Алла Ранская добилась участия в пресс-конференции, которую устроили для президента в Калифорнийском университете. Однако после четвертого вопроса, и вновь о Южной Осетии, пресс-конференция была свернута, и президент собрался уже покинуть пресс-центр.
Понимая, что у нее более не будет возможности задать ему свой вопрос, Ранская прямым ходом, не обращая внимания на охранников, решительно двинулась в его сторону...
Люди из оцепления растерялись. А когда до президента оставалось не более десяти метров, глава администрации, ожидая возможной провокации, сам буквально бросился ей под ноги... Падая, американка громко выкрикнула эти самые три русских слова: Ершов, Конек-Горбунок... 200 лет...
И это, как ни странно, было президентом услышано...
Потом они вместе будут пить чай.
— Это хорошо, что вы не забываете про свои корни, — заметил президент России.
— Думаю, что это наши общие корни. И Пушкин, и Лермонтов, и Ершов, — ответила Ранская. — Забывая уделять должное внимание корням, можно загубить и само древо, именуемое Родиной...
Через три года они снова встретились на кладбище в Тобольске, у празднично убранной могилы Петра Павловича... Стояли, внимательно слушая торжественные речи выступающих.
И вдруг среди гостей, все так же незримым для всех, кроме Вяземской, неожиданно является молодой Ершов...
— Добрый день, Татьяна Виленовна, не могли бы вы представить меня своей любезной сестре? — спросил, подошедши к сестрам, Ершов.
— Почему бы и нет! — ответила Вяземская. — Знакомься, Александра, — Ершов Петр Павлович...
— Кто-то из потомков? — чуть кокетливо уточнила Александра, протягивая руку для поцелуя, и, не удержавшись, добавила: — Очень милый юноша...
— Сам! — чуть серьезнее произнесла Татьяна. — Ты же хотела, чтобы он тебе представился.
— Могла бы заранее предупредить... — буркнула та Татьяне.
— Как будто я сама его ожидала... — ответила Вяземская. — Теперь задавай свои вопросы, если они у тебя остались...
Александра мгновенно справилась с возникшим замешательством и обратилась к духу, как она воспринимала его, уже с вопросом.
— Так что же со сказкой-то, Петр Павлович? Кто все-таки настоящий автор: вы или же Пушкин Александр Сергеевич? Общественность жаждет знать...
— Вам лично это также необходимо? — негромко спросил ее Ершов.
— А как же? Если вы сами нигде не обмолвились о своем авторстве? — настаивала поэтесса.
— Я думал, что вы могли бы и сами, как человек, безусловно, одаренный и творческий, догадаться, что является тому причиной?
Александра замерла...
— Хорошо, сейчас еще часа два будут торжественные речи говорить, потом батюшки совершат чин церковной панихиды... Пойдемте со мной, вы успеете все сами и своими глазами увидеть...
— Куда? — недоверчиво спросила Александра, а в ответ Ершов лишь протянул навстречу сестрам свои руки.
Ладони Ершова оказались осязаемыми.
И Александра, и Татьяна почувствовали его крепкое рукопожатие. Более того, ладони оказались еще и теплыми...
И вдруг они все вместе куда-то понеслись. Татьяна уже испытывала это необычное состояние, когда душа покидает тело и ты вскоре оказываешься в другом времени и месте. Так все и случилось.
Они оказались в комнате студента Санкт-Петербургского университета Петра Ершова.
Кровать, круглый стол, два стула... За рабочим бюро и сидел Петруша. Рядом лежала внушительная стопка исписанных листов, но он не видел гостей, так как спал, положив голову на локоть.
Неожиданно в комнату вошел Пушкин с товарищем Ершова по курсу Володей Треборном.
«Не может быть, это — сон», — подумала Александра, услышав живой и звонкий голос любимого поэта.
— Наш тюленя все еще спит? — произнес Пушкин. — Мыто, понятно, всю ночь на балу у Дороховых провели, а он-то чем тут занимался?
И быстрым шагом прошел к бюро, чтобы посмотреть на листы, что лежали рядом со спящим юношей.
— Не может быть... — вдруг произнес Александр, лишь взглянув на первый лист, а затем стал аккуратно перебирать последующие, внимательно прочитывая ровные рукописные столбики стихов.
— Это надо же, сибиряк-то наш за ночь целую поэму настрочил. Ты только посмотри, Володя...
— Да ладно... — сказал сокурсник, принимая из рук Пушкина очередную страницу, а пробежав ее взглядом, добавил: — Действительно. Да мне бы на такой труд и месяца не хватило...
— То ты, а то — Ершов! — сказал ему Пушкин и улыбнулся. — Выходит, что Ершов-то наш, оказывается, совсем и не тюленя. Он — кит! Экая глыбища!.. А теперь пошли, нужно хотя бы немного и самим поспать...
Они дошли до двери, и тут Пушкин остановился и еще какое-то время внимательно вглядывался в лицо младшего товарища по университету.
А лицо Ершова было и впрямь в этот момент чудным. Что уж он видел во сне, мы того не ведаем, но счастье и радость на нем были неописуемы...
И вновь через какое-то мгновение сестры оказались в Тобольске, рядом с могилой того, кто только что погрузился с ними в свою собственную юность.
— Ну-с, уважаемая Александра Виленовна, у вас еще есть ко мне вопросы?
— Извините и простите, Христа ради... — тихо произнесла Александра.
— Бог простит! А вот насчет авторства... — начал Ершов. — Я ведь в ту ночь действительно вымолил у Бога помощи в написании этой сказки. Помню слезы, что всю ночь застилали глаза, а я лишь успевал записывать то, что рождалось, казалось бы, на ходу... Уже после сам, перечитывая сказку о Коньке-Горбунке, я каждый раз видел эти стихи, как бы в первый раз, прекрасно понимая, что это не я, что я не мог так написать. А посему нигде и никогда не обозначал себя прямым автором этой удивительной сказки, которую через меня, как я понимаю, нам всем поведал Господь!
Александра и Татьяна слушали слова Ершова, затаив дыхание, боясь упустить, недослышать, не запомнить сие откровение.
А Ершов продолжал и уже обращался не столько к ним, сколько к Самому Творцу:
— Господи, прости! Понимаю, что мне не следовало уходить в мир, погружаться в житейскую суету, забывая данные Тебе обеты. Я ведь даже неоднократно корил Тебя за смерть своих любимых, и особенно за детишек... И умер-то назло всем без должного покаяния в этом. Что же я натворил-то по своему горделивому разумению... И лишь только сейчас это понял. Ты нас всех, гордецов-то, прости! Ибо без Тебя ничего же творить действительно не можем... Прости, Христа ради! И Ты, матушка Пресвятая Богородица, похлопочи за меня...
У могилы Ершова раздались аплодисменты, представители области и общественные организации стали возлагать венки от правительства и благодарного народа.
— Знаете, а ведь вы правы... — вдруг произнесла Александра. — Действительно, гордецы, а я из них самая первая. Вон сколько нас здесь сегодня собралось... Все что-то планируют и реформируют... Думают, что они и есть глашатаи завтрашнего дня отечества, забывая, что все новое — это лишь хорошо забытое старое! Прости, Господи, и меня, если можешь...
Татьяна лишь молча перекрестилась. Она смотрела на Ершова, понимая, что настает час их расставания.
В это время мальчик, что стоял рядом, вдруг произнес:
— Мама, смотри какая странная лошадка...
После него и Ершов, и сестры увидели появившегося рядом с ними Конька-Горбунка.
Петр низко поклонился сестрам.
— Вот и пришло, как я понимаю, время нашего расставания. Я чувствую, что прощен. Прощен!.. — уже чуть не во весь голос закричал он. — Как же я этому рад! Прощен! Какое же это счастье! Простите и вы меня, Христа ради! И молитесь за меня!
И сестры увидели, как над местом захоронения писателя уже воспарила Жар-птица...
Счастливый Петруша Ершов сел на своего конька... И в сопровождении Жар-птицы его истосковавшаяся по Творцу душа, сделав круг на могилой, стала возноситься в небо...
— Прости меня, народ православный... — неслось над кладбищем, над Тобольском, над всей многострадальной Россией.
И так светло стало вокруг и на душе легко, что слезы сами текли от такого счастья.
Вечером следующего дня, когда все официальные праздничные мероприятия закончились и именитые гости разъехались, сестры сидели в квартире Вяземской. Они пили приличный коньяк, привезенный Александрой из Москвы, добавляли в чай душистого ишимского бальзама и были несказанно счастливы от того, что снова вместе.
— Знаешь, — вдруг произнесла Татьяна, — а ведь меня в ФСБ перед больницей вызывали. Сначала забрали дневник Ершова... И все выпытывали, что в сказке зашифровано...
— Они там в крестики-нолики, что ль, не наигрались? — спросила Александра, мгновенно став серьезной.
— Не думаю... — тихо ответила младшая сестра. — Вероятно, они что-то знают... И, очевидно, ищут...
— В Сибири? Что они ищут и что они знают и как это связано с тобой. Давай, рассказывай мне все по порядку......
— Я могу лишь догадываться... — ответила Татьяна.
— Тогда начинай, будем догадываться вместе.
И Татьяна начала рассказывать...
— Я давно пыталась ответить для себя на вопрос: почему именно Тобольск и земли вокруг еще в царские времена стали местом духовного паломничества? Почему именно сюда ехали сами или ссылались все инакомыслящие... Люди, которые обладали иным воззрением на мир Божий...
— Возможно, что это именно они и привнесли сюда духовность, — ответила Александра.
— Предположим...
— Кстати, а как давно они там появились? — уточняла та.
— О, сестричка... Тут надо вспомнить ледниковый период. Попытаться понять, для чего он был попущен Богом? Почему Господь решил, что сначала все должно было замерзнуть, а потом снова ожить? Это ведь тоже неспроста. Ведь за отступившим впоследствии ледником на эти земли снова пришел человек. И тогда он стал свидетелем настоящего чуда, как бы заново открыв для себя мир Божий и его удивительную красоту.
— То есть? Не совсем поняла.
— Они увидели проступивший из-подо льда уже иной, преображенный мир... Такой, каким он был во времена Адама и Евы... Это место называется в народе Белогорье... Там не бывает зим. И ничьи руки еще не касались той земли, никто ее не разрушал и не облагораживал, слава Богу, так как никто еще этой земли не видел. Вот это место и стало отдушиной для людей с иным мировоззрением... И местом, как я теперь понимаю, тайного посвящения избранных...
— Избранных. Красиво звучит, — заметила Александра.
— Именно избранных, которым нечто открывается. Да ведь и ты до сего дня не могла видеть Петра Павловича, хотя он часто стоял рядом с тобой. Ты и тот мальчик на кладбище... Это, думаю, неспроста.
— Ты хочешь сказать, что Белогорье само решает, кому и что показать, и само притягивает к себе людей?..
— Естественно. Думаю, что на земле в ближайшее время по¬явится когорта людей, которая способна будет начать духовное возрождение России. И не случайно эти земли сейчас называют духовным центром православия... Почему Путин, например, стал сюда часто ездить, как ты думаешь? Почему он начинает тут что-то возрождать? Отстроили кремль, представительские палаты... Для чего? Или для кого?
— Думаешь, они хотят уехать из Москвы и поселиться в центре Сибири, как некогда Иоанн Грозный? Или быть поближе к народу, который их понимает и поддерживает?
— Ну это, скорее, политический аспект. Я думаю, что его душа уже настолько устала, что исподволь, интуитивно он ищет место возможного соприкосновения с чем-то иным. Я не говорю, что он устал физически... Нет! Просто он прекрасно понимает, что если и есть возможность некоего продления своей личной жизни, а об этом думает каждый из них, то необходимо для начала попытаться очиститься от грязи, налипшей на его имени за все годы управления Россией... Ибо только Господь не ошибается и не грешен! А он всего лишь человек, раб, повязанный цепями на галере, которой еще не известно, кто правит...
— Думаешь, он хочет сбросить свою прошлогоднюю шкурку, как это делает змея. И уже затем окунуться в искомые три источника, чтоб, как и Иванушка, преобразиться?
— Все может быть... Я бы на твоем месте так не шутила. Ты сама-то, когда последний раз была в Сибири, неужели не почувствовала, что и с тобой что-то происходило? Да и этот твой приезд на юбилейные мероприятия, посвященные 200-летию... Спроста ль?
— Ну, положим, меня пригласили как члена Союза писателей России... Хотя должна признаться, что я сама изъявила такое желание, сама и попросилась, хотела к тому же еще и вас всех увидеть, и тебя, и родителей...
— Да хоть бы ты там сто раз попросилась, ничего бы этого не состоялось, никто бы тебя даже не услышал и не обратил бы на тебя внимания. Никто! Дуреха, хоть и лауреатка! Просто наступают времена, когда нужно, чтобы здесь появлялись люди, которые могли бы приоткрыть миру эту закрытую книгу... Разве не так? Разве у тебя после той, еще первой твоей поездки не появился цикл удивительных духовных стихов?
— Неужели ты их читала?
— Здравствуйте, я ваша тетя! Да я первая, как их увидела, так и поняла, что и ты в числе допущенных, способных увидеть этот мир иными глазами. Я прекрасно знаю, что и тебя судьба довольно наказывала, что все твои попытки обзавестись мужем и благосостоянием заканчивались крахом и потрясениями... Да ты и сама это знаешь...
— Ты хочешь сказать, что мне вообще не нужно было выходить замуж, а продолжать писать и заниматься любимым делом?..
— «Глаголом жечь сердца людей»... Вот ты сама и ответила на свой же вопрос... Дорогая ты моя. Сама, потешив лишь самолюбие, потеряла многие бесценные годы, которые могли бы дать миру новые поэтические образы, воспламеняющие дух, освещающие сознание, в итоге приводящие нас к Творцу!
— Я так понимаю, что медленно, но верно ты подводишь меня к пониманию Ершова... Я не против, давай побеседуем... Слушаю тебя!
— Я рада, что тебе это также интересно. Тебе важно уяснить для начала следующее: рождение человека, как человека, способного мыслить, начинается примерно с 8 лет, когда он начинает понимать, как устроено общение между людьми. А в 12 лет, в отличие от современных детей, наши предшественники уже обладали достаточным человеческим опытом, чтобы не только понимать физическую сторону мира, не только защитить и сохранить свой род, но и продолжить его. Именно к 12 годам они наделялись новым сознанием. В этом же возрасте, чтобы ты знала, Ершов прошел таинство посвящения. Именно в 12 лет он и тонул, и встретил некоего духоносного старца...
И Татьяна рассказала обо всем, что поведал ей сам Ершов, и о том, как он провалился в полынью, и про то, как оказался во чреве чудо-рыбы, и, конечно же, про то, как общался со старцем...
— И почему ты думаешь, что это был именно старец... — уточняла Александра.
— Пусть и не старец в нашем понимании, — отвечала Татьяна. — Просто это был узнаваемый для юного Ершова сказочный образ. Представь себе, что тебя неожиданно обволакивает некое облако... Думаю, что тут любой испугается, и в паническом страхе попытается найти выход, чтобы спастись... А здесь просто добрый дедушка, которому он мог поверить.
— И в чем же была необходимость такой встречи для Ершова?
— Это был, как я понимаю, его переходный рубеж, когда юноша должен был сделать выбор: или преобразиться и получить новые знания, или остаться тем, кем был его отец.
— Положим, что это мне понятно. И что дальше?
— В этот момент он и получает необходимую информацию...
— Это что же получается? — невольно прерывает сестру Александра. — Снова три символа: вода, как суммированный опыт человечества (полученная информация), смерть (в пасти рыбы) и преображение через воскресение (старец).
— Умница! Я как-то это упустила... И если мы эту троичность продолжим, то заметим, что и братьев было три, и заданий было три... да и испытаний также три...
— Знай наших... А теперь мне осталось понять, что мог открыть ему ваш добрый старичок.
— Для начала, думается мне, то, что путь его будет необычным. Он показывал ему, что может случиться с миром, дал возможность поверить в то, что этот мир и его завтрашний день Ершов может видеть. Но при этом старец не показал ему его самого. Ни в этом, настоящем, мире, ни в будущем.
— Что это означает, если не секрет?
— То, что Петруша Ершов как человек в то мгновение своей жизни практически умер, что и произошло, а точнее... Было показано ему в видении: и падение в воду, и нахождение под ледяной водой. И этот райский уголок... А главное — старец... Да, думаю, что не ошибусь, если предположу, что это было именно видением, так как мальчик был, очевидно, все же выброшен из саней, возможно, что возницей... Ударился об лед... И найден был отцом на краю полыньи... В противном случае, если бы все происходило в реальности, Павлу Алексеевичу было бы непонятно, как мальчик смог самостоятельно, в отцовском зипуне, выбраться из полыньи и оставаться при этом в сухой одежде. Этим и объясняется, что он об этом опасном эпизоде их совместной с младшим сыном экспедиции ничего не сообщил своей жене Ефимии Васильевне...
— В этом есть зерно истины... А теперь пару слов о самом видении...
— Ершов сказал, что в показанных ему картинах он не увидел себя и даже никого из своих родных...
— Странно... Оставили жить... А потом вся жизнь наперекосяк... Что так? — уже с долей удивления вопрошала Александра.
— По той лишь причине, что он не понял того, что ему было предназначено. Не понял, для чего было это видение... Он очнулся на краю полыньи и никому ничего не рассказал: ни о рыбе, ни о смерти, ни о старичке... А вскоре, возможно, и просто забыл, как некий сон. И продолжал жить известной тебе жизнью.
— Подожди, а как же сказка?
— Сказка? Она была лишь как следствием того, что Ершов уже сам, будучи в университете, снова обратился за помощью к Богу...
— Не поняла...
— Хорошо, подойдем с другой стороны. Уровень развития, который Ершов получил к тому времени, когда услышал и впервые прочитал Пушкина, был, прямо скажем, еще недостаточным для понимания такого явления, как Пушкин. Не говоря уж о том, чтобы соревноваться с ним. Это ясно каждому. В то же время надо признать, что и в нем самом уже изрядно накопилась некая сумма знаний и личный человеческий опыт, к этому надо прибавить и все те страдания, через которые он прошел лично. И не забывай, наконец, об информации, полученной им от старца, которую он начал к этим годам исподволь осмысливать.
— То есть?
— Я так понимаю, что он начал восстанавливать фрагменты своего видения встречи со старцем. Стал понимать о возможности другого пути развития человечества. И то, что эту информацию каким-то образом нужно обязательно передать людям. Все это и породило у Ершова искреннее желание поведать об этом миру, используя популярную в то время форму изложения сказки в стихах.
— То есть?.. — уточняла Александра. — Подражая Пушкину, лишь по узнаваемой для всех форме, а не по содержанию...
— Умница! Для этого, как мне видится, он и обращается к Творцу за помощью. И милосердный Господь вновь и с любовью протянул ему Свою руку... В этот-то момент и произошло то, что называется божественным озарением...
— Божественное озарение, говоришь. А как же объяснить все, что было с ним по возвращении в Тобольск? — вновь вопрошала Александра. — Как это-то все понимать?
— Думаю, что со смирением, — спокойно ответила ей Татьяна.
— Типа: Господь дал, Господь и взял? — чуть ли не с упреком произнесла старшая сестра.
— Очевидно, так! Господь действительно дал Петруше Ершову сей дар, но при этом, как я понимаю, лишал всего, к чему он уже привык, а потом и просто стал забирать тех, кого он возлюбил всем своим большим добрым сердцем...
— То есть всех тех, кого он возлюбил более, чем Бога?
— Да! Как бы грустно это ни звучало. Смотри сама: три жены, а в результате? Только боль потерь, и время, которое уже не вернешь, так как оно потрачено на пустые хлопоты с оставшимися в живых детишками, поиском новой для них матери... А потом еще и хлопоты по устройству тех, кто подрос... И так почти до конца жизни... Только потери и практически никаких радостей.
— Оставив ему только одно — его дар провидца?
— Безусловно! Подумай... Ведь Ершов сумел в своей, казалось бы, незамысловатой, а потому гениальной сказочке, как в капле божественной росы, сфокусировать весь мир с его радостями и горестями, взлетами и падениями. При этом он знал, верил, что придут люди, которые поймут написанное им. Которые сумеют объяснить его видения. Которые, быть может, задумаются над тем, для чего мы приходим в этот мир. Как нам жить и что делать, чтобы человечество, как и каждый из нас, было готово к такому насущному преображению...
— Теперь осталось лишь и нам с тобой найти эти три котла и в них искупаться, — задумчиво произнесла Александра и добавила. — И снова красавицами станем... А что, я, например, не против...
— Никто не станет ни красавцами, ни красавицами. Разговор о душевной красоте тех, кто научится видеть мир иными глазами. Слышать, а главное, видеть окружающий нас, невидимый божественный мир, о котором мы лишь догадываемся. И, преобразившись, вернуть себе подобие и образ Творца.Вот тогда мы и могли бы стать не красавицами и красавцами, а милыми людям и друг другу. А пока мы просто медленно, но верно превращаемся в животную стаю и в большинстве своем становимся хищными, забывшими Бога тварями...
Татьяна встала из-за стола и подошла к окну.
Светало.
Вскоре и Александра подошла и встала с ней рядом.
Какое-то время они смотрели на то, как восходило солнце нового дня.
Первой, обратившись к сестре, заговорила Александра.
— Ты сама-то веришь в то, что обычные люди станут всерьез задумываться над тем, кто такой Конек-Горбунок, почему белая кобылица и рыба-кит?
— Конечно. Сказка — это сокровенная мечта каждого человека, которой мы не сможем достигнуть, не обратившись к божественным силам... Да у нас все сказки об этом же. И все зашифрованы. Абсолютно все. Но, конечно, не те, что пишут многие из современных авторов... Все эти ваши маши-чебураши... А ершовский Конек-Горбунок уже два века скачет по России и скакать будет, увлекая за собой в заоблачные дали все новые и новые поколения детей и подростков!
— Наверное, ты права... — с улыбкой произнесла Александра. — Кстати, я все время хотела спросить тебя, а кто тот мальчик, что стоял с нами рядом, помнишь, тот, который первым увидел сегодня Конька-Горбунка... Кто он, чей? Интересно...
— Не знаю, кто он и чей, — задумчиво ответила ей Татьяна, — да это и не важно. Только думается мне, что на земле сибирской появился еще один пророк...
Утром следующего дня в Тюменском отделении ФСБ в кабинете уже знакомого нам подполковника Скобелева в присутствии лейтенанта Рылеева весь разговор двух сестер слушали уже по треть¬ему разу...
— Ну что же, с этим мне все ясно... — произнес Ромил Христофорович. — Можешь выключать.
И лейтенант Рылеев послушно выключил диктофон.
— Ну а на самом кладбище было что-нибудь интересное? — уже погруженный в ход своих мыслей спросил начальник отдела ФСБ.
— Понимаете, господин подполковник... — начал Рылеев. — Наружка потеряла сестер на несколько минут... Словно они испарились. Стояли и... вдруг их нет! А потом снова появились на том же самом месте... Это даже камеры наблюдения зафиксировали... Стоят, и вдруг нет, а потом опять стоят... Чудеса какие-то...
— Какие камеры? Какие чудеса, что вы мямлите?.. У наружки собственные глаза для этого есть. Когда же вы, горе-работники, научитесь работать?..
— Хотели подстраховаться, чтобы наверняка...
— Достаточно, лейтенант. Теперь по существу. Текст беседы этих барышень распечатать, и мне на стол... И еще, пока не забыл, что там за мальчик? Не понял, о ком они говорят в конце беседы?
— Я уже все узнал... Действительно, мальчик — Алексей Окунев... Возраст 10 лет, ученик 4-го класса Тобольской православной гимназии... И, кстати, внук нашего кадровика.
— Внук подполковника Хромова из нашего Тобольского отделения?
— Так точно! — четко отвечал лейтенант.
— Выходит, что это он — наш будущий пророк?
— Вроде того...
— А ты уверен, что они говорили о внуке Хромова?
— Вчера на панихиде детей вообще не было. Даже непонятно, для чего он-то своего внука туда потащил, — ответил Рылеев.
— Это-то как раз мне понятно. На дачу он собирался сразу после этой панихиды уехать... — сказал подполковник.
Скобелев встал, подошел к шкафу и, открыв дверцу, достал бутылку коньяка. Налил себе, потом, немного подумав, налил конь¬як и во вторую рюмку. Кивком головы позволил взять рюмку лейтенанту и, вздохнув, произнес:
— Поздравляю тебя, лейтенант Рылеев, нашел-таки ты новые приключения на мою задницу. И надо же, перед самой пенсией... Хотя, если... — и уже в форме приказа: — Сделаем так. Все, что есть в доме по этому мальчику, негласно мне на стол, особенно фотографии семейного архива, узнать про все маршруты путешествий его семьи на отдыхе за последние годы, а главное, постараться найти его личные рисунки, зарисовки на страницах тетрадок, дневниковые записи... И главное, чтобы об этом, кроме тебя и меня, никто не знал. Будем с тобой вместе работать по новому пророку земли сибирской...
— Вот здорово! — невольно вырвалось у молодого лейтенанта.
— Наивный ты, Рылеев, все же, как я погляжу... Как ты вообще в ФСБ-то оказался? Хотя, может, такой, как ты, в этом деле как раз и нужен? Только помни, что в таких случаях бывает: или грудь в крестах, или голова в кустах...
— Разрешите приступить к выполнению задания? — четко произнес Рылеев.
— Ступай с Богом! — уже отечески отпустил его Скобелев.
Когда лейтенант Рылеев вышел из кабинета, подполковник достал из нижнего ящика своего стола древнюю папку, еще с веревочками, взял ручку и в верхнем левом углу, аккуратно выводя буквы, написал: Секретно... Дело №... Начато...
Эпилог
Когда книга «Архивное дело» была напечатана, а тираж ушел в реализацию, в моей квартире раздался звонок.
Я открыл дверь и увидел... советника Президента РФ Скобелева Ромила Христофоровича.
— Помните меня? — спросил он, улыбаясь.
— Конечно, помню...
— Вот и прекрасно. Не могли бы вы мне сказать... Не оставлял ли я пакета в нашем купе?.. Запропастился куда-то...
— Оставили... И я даже пытался связаться с вами, но номер телефона...
— Все верно, в типографии лишнюю цифру не заметили...
Я открыл дверь, чтобы гость мог войти в квартиру, и уже через минуту вернулся в прихожую, неся в руках драгоценный пакет.
— Очень вам благодарен, что оставленный на сохранение талант сумели с выгодой приумножить...
Он еще раз загадочно улыбнулся.
Я стоял, зачарованный этой неземной улыбкой. А когда очнулся, то советника уже не было на лестничной клетке.
Я прошел на кухню и выглянул во внутренний двор. Там стоял трамвай... Да, я сам сначала не поверил и даже протер глаза. Такой, знаете, еще довоенных лет... Я понимаю, что такого быть не может, но он стоял. А потом раздалось знакомое треньканье... И он поехал...
— Господи, — сказал я тогда сам себе, — а я, пожалуй, не отказался бы и сам покататься на таком трамвае...
И тут же оказался в кабине водителя.
Советник дал мне понять, что я могу взять руль управления трамваем в свои руки...
И мы начали подниматься... Сначала над домами и улицами... Потом над нашей столицей... И далее... Мимо полей, лесов и гор...
— Куда править? — спросил я советника.
— Как куда? Во дворец...
— В какой дворец? — переспросил я...
Он улыбнулся и ответил словами из сказки:
Во дворец, где пир горой:
Вина льются там рекой,
За дубовыми столами
Пьют бояре со князьями...
— Но при одном условии... — сказал я, — чтобы туда и обратно!
— Как скажете... — ответил советник.
И я понял, что меня ждут новые приключения и последующие сюжеты. Даст Бог, напишу и о них, а пока для тех, кто все еще сомневается: читайте Петра Павловича Ершова...
Христом Богом вас прошу, читайте «Конька-Горбунка».
Прим.: Повесть «Архивное дело П.П. Ершова» опубликована в книге
Сергей Ильичев
«Возвращение Конька-Горбунка»
(М., Проспект 2014).