Михалыч идет на работу. Сергей Адлыков

 
         Утро началось как обычно. Прогудел, пропылил по дороге маршрутный автобус, солнце, ударившись лучами об окно, растеклось по нему мелким золотым дождем, проникло в комнату. Михалыч, умытый и умиротворенный, мелкими глотками прихлебывал густой чай, с удовлетворением рассматривая в стакане капельку солнечного дождя.

— Че, опять? — прошлепала мимо него босыми ногами по полу взрослая дочь.

Михалыч сдвинул брови и, ничего не ответив, повернулся к окну и забарабанил по подоконнику, прислушиваясь, как дочь, шумно фыркая, умывалась в углу. Кот неслышно спрыгнул с табуретки, подобострастно потерся о ноги Михалыча, но, не получив ответной ласки, отошел и угрюмо сел у пустого блюдца. Дочь, кончив фыркать и плескаться, подошла к столу, попутно погладив кота по пушистой спине, кот улыбнулся, но, взглянув на блюдце, опять расстроился.

— И когда это кончится? — спросила дочь.

— Никогда, — ответил спиной Михалыч, постукивая по подоконнику.

Вошла жена Михалыча с банкой белопенного молока.

— Обед с собой возьмешь? — спросила она.

Михалыч, видимо уставший от утренних вопросов, сгреб пальцы в кулак и уже им постукивал по подоконнику.

— Что ты его спрашиваешь, мама, — говорила дочь, приглашая кота на теплые белые колени. — Опять пойдет. Вся улица уже смеется.

— Пускай ржут, а я пойду и буду ходить, — сказал дочери Михалыч непреклонно.

— Пойми, папа, глупо это... — умоляла дочь Михалыча, — его ягода и вишенка, давно уже созревшая для замужества.

Мать молча положила на стол перед Михалычем сверток. Дочь ехидно полюбопытствовала:

- Зарплату принесешь?

— Угомонись, надоела, — махнула на нее рукой мать, — может, сегодня пораньше придешь, Вань?

— Не знаю. Как получится, — ответил Михалыч и, взяв сверток, пошел на улицу.

         Он шел по утреннему просыпающемуся городу,  и сонные коровы, теряя из-под хвостов котяхи, брели рядом с ним среди приветливо помахивающих им деревьев.
Вокруг города зеленым, бугристым ковром синели в утренней дымке горы и виднелись кое-где, как поплавки среди заросшей тиной воды, бело-серые головы пятиэтажек.

— На работу, Михалыч? — Спрашивали его копошившиеся за своими заборами обыватели.

— Туда, — кивал Михалыч.

Он шел важно, крепко ступая ногами на остывший за ночь, выщербленный и неровный асфальт. Спина его была прямая, подбородок поднят, глаза насмешливо оглядывали окрестности, словно говоря: «Копошитесь в своих огородах, мелочь, копошитесь, а я иду на важное дело — на работу». И река приветливо журчала ему: «Эй, Михалыч идет на работу!», птицы горланили и сплетничали по всему городу, столице республики А.: «Чик-чирик, Михалыч-то на работу пошел», и невидимый хор из нависших вокруг гор с тонкими подголосками из сосновых борков, березовых рощиц устремлял в небеса мощное свое пение: «Михалыч идет работать!»

— А на хрена, дядя Ваня? — Спросил один малый с грязным пятилетним пузом. Он стоял, этот ангелочек, у самой реки и деловито мочился в мутные воды, одной рукой поддерживая свой приборчик, а другой копошился в носу, пальцем гоняя зеленые сопли.

Михалыч молча погладил его по стриженой головке с редкими кляксами «зеленки» на макушке и пошел дальше. Он не знал, что ответить. Хор смолк, только галдели о чем-то студенты, идя в университет республики А. На них, взгромоздившись на забор, лениво брехал лохматый, в свалявшейся шерсти пес. Увидев Михалыча, он замолк и жалостливо посмотрел на него.
Хрустя битым стеклом и кирпичом, Михалыч прошел через проходную, как всегда сплюнув на вывороченный с корнем ржавый турникет.
У первого цеха на скамейке под утренними лучами солнца нежился знакомый бомж. Увидев Михалыча, он приветственно помахал ему рукой.

— Садись, труженик, посиди, — предложил ему бомж. — Я вчера «Новости» смотрел, Михалыч, в старом универмаге, я там всегда «Новости" смотрю, а в «Торговом центре» — «Вести», а вот «Сегодня» по НТВ, сволочи, в магазинах не смотрят. Так вот, мое отношение к отставке Примакова крайне отрицательное. Нельзя расшатывать лодку, страна переживает пик кризиса, людям жрать нечего. Кризис власти лишь усугубляет экономический интерес, поверь мне на слово. А югославов опять бомбили, варвары.

— Жалко югославов, страдает ни за что народ, — потерянно сказал Михалыч и пошел в свой цех.

— Михалыч! — крикнул ему вдогонку бомж, укладываясь опять на скамейку. - Импичмента не будет! Но пассаран! Будь здоров. До вечера!

Михалыч пробрался в свой полуразрушенный обгоревший слесарный цех, положил сверток с обедом в угол и огляделся. Часть высокого потолка рухнула, в огромные пустые оконные проемы задувал легкий ветерок, по искореженным разбитым станкам и верстакам скакали любопытные воробьи, от вывороченного, заваленного всевозможным хламом пола тянуло сладковатой плесенью.

— За работу, — сказал сам себе Михалыч и принялся разбирать завалы железа.

— Эх, Михалыч, чего ты здесь забыл среди этих разрушенных стен, иди домой и возись в огороде, — мысленно я, автор, задавал вопрос старику.

— Почему так говоришь, нельзя тебе такое говорить. Ведь не верю я, пойми, милый мой человек, что так будет всегда. Потихоньку, помаленьку восстановлю завод, расчищу от грязи и мусора, а как кончится это завихрение мозгов, придут нормальные люди и скажут мне «спасибо», — так же беззвучно через время и пространство отвечал мне Михалыч.

— Ты идеалист, Михалыч?

— Не знаю, что такое «идеалист», но догадываюсь. Да нет, здесь у меня свой интерес есть. Я вот, посмотри, табель веду, все чин по чину. Так, сейчас посмотрим, за шесть лет мне уже набежало... так, так... набежало... В общем, еще подсчитать надо, поправку на инфляцию-херацию сделать, но это дочери поручу. Наряды себе закрываю. На ремонтные работы. И потом, я же на этом заводе со дня основания проработал, двадцать пять лет и восемь месяцев. После закрытия год бегал, хотел куда-нибудь на работу устроиться. Не смог. Кому на хрен сейчас нужен слесарь 6-го разряда? И дома не смог сидеть. Поверишь, даже коту было стыдно в глаза глядеть. Сидел-сидел, потом раз, чувствую — помру, если на работу не пойду. Встал один раз утром и пошел сюда.

— Эх, Михалыч, Михалыч, святая душа, — только пожалел его автор.

— А ты меня не жалей, — бурчал Михалыч. — Себя жалей. Я как жил, так и буду жить. Мне во-о-он еще сколько работы предстоит сделать, на мой век хватит.

В полуразрушенной проходной показался знакомый бомж Михалыча и радостно закричал:

— Старик! Я тебе яблочек принес. Мировая закуска! Запах детства. Будем нить «Грушевку» и заедать яблоками.

         Они уселись в тени буйно разросшейся сирени и пили сладковатое, терпкое вино. Над их головами фиолетово цвела сирень, кружил шмель, в бороде бомжа запуталась соломинка, а сам он, подставив сморщенное немытое лицо под легкий прохладный ветерок, блаженно жмурился.

— Витя, — спрашивал у бомжа Михалыч, — у тебя, наверное, все не так было? Ты видел жизнь, знаешь искусство. Скажи мне, Витя, какие люди в искусстве?

— Говно, — кратко отвечал Витя.

— Неужели все? — Изумлялся Михалыч.

— Большинство. Но были люди, которых я уважал. Правда, единицы. Например, лауреат Сталинской премии, профессор, заслуженный деятель искусств скульптор Митрофанов на заседаниях художественного совета всегда держал руки за спиной.

— По привычке?

— Нет. Он вообще не сидел. Просто там у него был кусок пластилина и во время всяких разговоров, воплей-соплей он спокойно лепил маленького Ленина.

— Не глядя?! — изумился Михалыч.

— Абсолютно. В полной, можно сказать, незрячести.

— Мастер, — покачал головой Михалыч. — А зачем он их... того, делал?

— Руку набивал. Совершенствовал, можно, сказать, бесценный опыт.

         На площади возле конторы клубилась стая бродячих собак. Они бегали по ней ровными концентрическими кругами. Некоторые из них задирали заднюю лапу у разных возвышенностей в виде ящиков, покосившихся столбов, железного хлама.

— Но больше всех я любил заслуженного художника Украины Василия Даниловича Грицко. Величайший был художник, тонкой натуры человек, царство ему небесное. Я бы назвал его дизайнером небесной мысли. Кстати, Ленина мог ногой нарисовать. Левой.

— Тоже мастер, — одобрил Михалыч.

— Учились мы тогда в Киевском художественном институте и ездили на пленэр...

— Куда? — перебил бомжа Михалыч.

— На природу, — пояснил Витя. — И на одном из днепровских островков Василий Данилович пробирался через кусты к берегу и ждал подхода парохода. И когда появлялся пароход, он резво скидывал с себя трусы, выдвигал свое заднее место навстречу забитому народом пароходу, вставлял туда папиросу и сверху нахлобучивал шляпу. Человеки, прогуливавшиеся по палубе, шалели при виде этого зрелища, бросались все на один борт, чтобы получше рассмотреть невиданное чудо. Пароход кренился, капитан в большом волнении орал в рупор, чтобы не толпились у одного борта, а то пароход затонет и много еще непереводимого. А невозмутимый Василий Данилович попыхивал папиросой, наблюдая за умирающим от хохота народом, между своих кривоватых, запорожских ног.

Глядя на смеющегося Михалыча, Витя улыбался и продолжал:

— То была жизнь, драгоценный мой Иван Михайлович, полет фантазии, игра ума...

— Да какая там игра ума, — махал рукой Михалыч. — Баловство, забава.

— Забава, — задумчиво говорил Витя. — Забава нам строить и жить помогала. А что, Михалыч, много тебе еще на сегодня осталось?

— Угол очищу и хорош.

— Пойдем. Пойдем, очистим от скверны.

Когда угол был очищен от железного, искореженного лома, Витя, глядя куда-то в сторону, сказал:

— Ты, Михалыч, и меня, что ли, в наряд занеси.

Михалыч усмехнулся, достал свой блокнотик и спросил:

— Давай я тебя в бригаду к себе возьму?

— Да я не против, — согласился Витя. — Только с утра мне по базарам-рынкам в поисках пищи прошвырнуться надо будет. Неполный рабочий день у меня выходит.

— Ничего. Это пока — заметил Михалыч и добавил серьезно, — а на работе вот это дело ни-ни.

— Все, старик, ни грамма, только по выходным, — смеялся Витя.

Потом Михалыч засобирался домой. Уже уходя, он обернулся и сказал
Вите:

- Поднимем заводишко-то. Верно. Не может быть, чтобы никому не нужно было.

— Будь спокоен, Михалыч, поднимем. Я тебе еще такую наглядную агитацию нарисую: закачаешься. Эх, давно я не брал в руки кисть, но ничего, сделаю.

Когда Михалыч уже подходил к дому, возле него затормозила большая. серебристая машина.

— Эй, Михалыч, — окликнули из нее, — никак с завода?

— Да, товарищ директор.

— Какой я сейчас директор, — засмеялись в машине. — Ты, Михалыч, брось туда ходить, что там делать? Я тебе обещал работу подыскать, значит подыщу. Я своих работяг не забываю.

— Второй год жду, товарищ директор.

— А обещанного три года ждут, — опять загоготали в салоне. — Тут работка в одной фирме наклевывается. Гробы делать. Товар ходовой. Зашибать хорошо будешь. Кое с кем переговорю и тебя устрою. Расширяемся мы, понял?

— Пошел ты, товарищ директор, туда, куда один хороший художник папиросу вставлял, — спокойно, от чего у него холодом обдало сердце, сказал Михалыч и побрел, слегка ссутулившись прочь от пышущей жаром, мускулистой машины.

— Че ты сказал, Михалыч? — Не поняли в машине. — Михалыч! Михалыч!

Но старик уже решительно захлопнул калитку своего дома. На крыльце, стягивая сапоги, он с таким наслаждением многоэтажно заматерился, что кот, мывший лапу, от удивления замер и долго смотрел вслед Михалычу, раскрыв розовую пасть.

 1999г.