Акулинины угодья (Анисья Искоростинская) / Проза.ру

            Акулина
      С ветром набежала тёмная тучка. Поморщилась, поморщилась, да и плеснула дождём. До капли отдала себя цветущей июльской земле и растаяла. Исчезла. В притихшей на время природе опять всё оживилось, задвигалось. Застрекотали кузнечики, солидный шмель выбрался из потайного сухого местечка и уже по-хозяйски топчется на малиновом цветке клевера, ещё не сронившем с себя алмазно горящие дождинки. Из тёмной норки высунулся суслик, поглядел на небо: там ли солнышко? И обрадовался: там, там! Засвистел по-своему: выходите, мол, сородичи, всё в порядке.
   Это моя родина. Всё здесь дорого, всё понятно: и каждая былинка, и скрип кузнечиков – удальцов, и призывно-радостный посвист суслика… Дождик застал в дороге и вымочил до нитки, а сердце ликует, поддаваясь общей радости с детства дорогого мне мира.
      Вот и последний поворот дороги. За ним - знакомый с рождения пейзаж: неширокая долина среди гор, вытянувшаяся вдоль реки деревня. Если и предстанет взору нечто новое, то это будут только пустые дома, которых стало больше: целые, с недавно заколоченными окнами, ещё, наверное, ждущие своих хозяев, или уже полуразобранные, они как нерадостная весть о том, что ушли безвозвратно из моей жизни или из жизни вообще давно знакомые люди, которых никто и никогда не заменит. Время – это прежде всего утраты. Чахнет деревенька, как малокровный больной. Старики здесь – главное население. Им бы ордена давать за верность родной земле. К ним, старикам, особенно расположена душа моя, о них, в первую очередь, мой рассказ.
      В далёком теперь пятьдесят девятом году родители забрали меня к себе, в город, чтобы отдать в первый класс. В новом, городском, мире не оказалось того, из чего до сих пор состояла моя жизнь: не было лопушистой мать- и-мачехи по глинистым берегам речки, как не было и самой речки с разноцветной галькой под чистой струёй воды и с несметными стайками мальков, не было клубничных полян и огромных пахучих груздей в березняке, дедушкиной пасеки, уютных полатей, русской печки со страшным тёмным углом за ней и тряпичных кукол, сшитых моей бабушкой Еленой Ивановной. Не было того, что я могла бы назвать родным домом.
      В городском мире, шумном и многолюдном, меня никто не знал и, как мне казалось, не любил. Он был чужим мне, а я – ему. Гармония деревенской жизни была утрачена навсегда, а попытки вернуться в неё – тщетны: менялась я, менялась вдали от меня моя родина, исчезал дорогой мне мир. Осколки этого мира, в разное время засевшие в памяти, собираю я сейчас без претензии на создание ёмкого, детализированного образа. Осколки – это только осколки! Просто мои воспоминания очень даже могут оказаться похожи на чьи -то, и тогда, пусть даже на расстоянии, соприкоснутся родственные души. На это и надеюсь.
            ***
         Утверждают, что старость не терпит беспокойства. Но бабка Акулина этому утверждению не подчиняется. А может, ей об этом никто не говорил. Ещё не вернулись домой хозяйки, отгонявшие скотину до пастуха, а Акулина уже под окошком, вызывает мою тётку, приехавшую в гости к отцу с матерью:
- Марусь - ка! Ма- русь - ка!
         Из-под калитки высунулась собачья морда и скрылась: ничего интересного.
- Марусь-ка! Мару-у-у-ська! – надрывается Акулина.
         «Маруське» под семьдесят, и ей, поди-ка, полежать охота. Вчера в ночь на своей машине с мужем приехала, почти до утра с роднёй проговорили. Акулина сама на правах старого родства – Мария в молодости десяток лет прожила в браке с её племянником Филиппом - участвовала в тех разговорах. Марии поспать бы! Но Акулина неутомимо-настойчива:
- Мару- у-ська!
            На одном из окон качнулась занавеска – задергушка.
- А -а, спохватилась, девка!
            Удовлетворённая Акулина опустилась на скамейку около забора. «Маруська» не спешила, но Акулину это и не раздражало: гостья из города – «распотягивается», они там важными делаются, городскими. Это даже вызывало у Акулины какое-то особенное чувство, похожее на уважение.
            Уныло, как бы тоже спросонья, скрипнула дверь. Затопали по крыльцу, по деревянному настилу ноги, остановились. Над калиткой расцвела голова в цветастом полушалке
- Ты чё это, тётка Акулина, уж не по ягоду ли спозаранок снарядилась? Роса-то, гляди, какая.
            Акулина смотрит на свои тапки: на носках и по-над подошвами мокро. Моя тётка Мария молчит, стоя по другую сторону забора и вглядываясь в небо: оно чистое, голубенькое, только на закраинках лёгкие светлые облачка - день будет погожий. Молчит и Акулина: что тут скажешь - роса! Да и просто хорошо старому человеку увидеть после ночи другого человека, увидеть ещё одно утро. Молчит и опять обозначившаяся под забором собака: чего ей волноваться, если кругом тихо. Все сколько-то молчат из уважения к себе, друг к другу, к чужим мыслям.
- О, бабы идут! – спохватывается Акулина, увидев в переулке женщин.- Уж угнали коров!
      Повела ушами собака под забором. Повернулась в сторону женщин цветастая голова тётки Марии. Подошедшие бабочки поздоровались и пошли дальше. Они ещё молодые, им надо ребят, мужиков обиходить да и на работу бежать. Кудрявая Катерина – волосы из-под косынки пружинками торчат – спохватилась, повернулась к Акулине:
- Баушка Акулина, ты приди, пожалуйста, сегодня после обеда подомовничать, а то нам с Володькой в район надо съездить: мамка шибко захворала.
      В глазах у женщины печаль. Акулина отзывается, даже не успев, кажется, и подумать:
- Во сколь приходить-то? В два приду. Ладно ли? Только ты, Катька, чё -нибудь ребятишкам-то свари.
      У Акулины все «Маруськи», «Катьки», «Ваньки» да «Кольки». Она мордовка и уверяет, что на их языке это не обидно, что «Катька» и «Катя» ничем не отличаются. Правда, обижаться на Акулину никому и в голову не приходит: в деревне она не только одна из самых пожилых, но и самая полезная среди старух.
      Молодые ещё не отошли далеко, а тётка Маруся уже пытает Акулину:
- Ну и чё, пойдёшь?
- А как жа: ить позвали!
- А по ягоду?
         Акулина машет рукой:
- Чё про то говорить, к обеду, поди, управимся с ягодой-то, не барыни каки.
         Солнце набирало силу, и трава быстро высохла от росы. В половине десятого Акулина и тётка Маруся направились за деревню. Она стала короткая, дома быстро кончаются. Дальше, на покинутых домовищах, непроходимыми зарослями царит крапива. По узким мосткам женщины с опаской перебираются через речку. Тут я их и догнала: не усидела с бабушкой дома. Вдоль ключа – три минуты до горы Каменушки. Идти недолго, но тётка Мария успела выпенять Акулине всё: и зачем-то она заботу чужую на себя берёт, а вдруг с ребятишками что случится, да и какой ей толк от работы на чужих людей…
            Акулина мирно отмахивается:
- Да какой такой толк мне нужон? Ужин гоношить не стану, да и в обед у Кати чё-нибудь перехвачу: варить-то, раз тако дело, нековды. Много ли мине надо: супчику чашку да хлебца кусочек – вот я и сытенька. А ещё Володька Катин обещал, как свинью заколют, мяска маленько…
            Такие Акулинины рассуждения раздражают мою скуповатую тётку, и она, не сдержавшись, начинает язвить:
- Ага, мяска он тебе отвалит! Сунет голову или кусок болони – жуй! А ты, хвати, полсвиньи ждёшь?
            Но Акулинино миролюбие непоколебимо:
- А на чё мине, дева, полсвиньи-то? Куды я их положу? Холодильников у меня не водится. Чё дадут, за то и спасибо скажу..
         Тётка Мария унимается: не первый год знает Акулину. Разные они не только по возрасту. Они и жизнь-то по-разному прожили, и люди к ним по- разному относятся. Тётка Мария смолоду была жадной до работы и до денег. Этого она не стыдилась и частенько наставляла других: «Про день завтрашний наперёд всего надо думать».
         У Акулины нет почти ничего: сундук с немудрящей старушечьей лопотью да кое-какая посудёнка. Был у неё и настоящий дом с хозяйством, и добра всякого не меньше, чем у других, а то и побольше. Но только давно это было. Родилась Акулина аж в 1887 году, трёх мужей пережила. Родни близкой осталась – одна племянница в соседней деревне. Уговорила она, было, тётку, сманила к себе, чтобы доживала та у своих в тёплом углу, но не тут-то было: скоро нажилась Акулина в доме у племянницы. И с остатним добром не посчиталась, бросила почти всё и сбежала от родни: не сумела жить по чьим-то другим, не любым ей порядкам.
         Не крута гора Каменушка, но годы сделали своё дело: душа-то бы так и взлётывала по-над сопками, да ноги за ней не поспевают. А ягода на солнцепёке как раз дошла: крупная, красная, лакомая. Сколько её здесь перебрато во все поры: брали и теперь берут. Даст Бог, и после кто придёт.
            Тётка Мария быстро обобрала ягодный «пятачок» вокруг себя и опустилась в него на колени: так клубнику легче собирать. А сбоку, за кустами таволожника, копошилась Акулина. Брать бы рядом да разговаривать, но неписаное деревенское правило диктовало особую деликатность: друг дружке под руку не лезь. И только несолидные люди - ребятишки могли позволить себе про это правило не догадываться.
            Долго ли при такой богатой ягоде набрать небольшой бидончик! Вот уж полон по горловину. Акулина пристроила бугорком последнюю горсть, выпрямилась, огляделась: совсем немного ягоды выбрала, вон ещё сколько краснеет! Может, бабы после работы или ребятишки прибегут сюда – всем хватит.
            Акулина сняла полинялый платок, подправила волосы гребёнкой, повязалась заново. До деревни – рукой подать. Каменушка-то почти сразу за огородами. Можно бы и домой податься, да одной неловко: пришли компанией, вместе и уходить надо.
- Маруська! Ты долго ещё там?
-Щас я, погодите маленько!
            Хоть и рядом деревня, а не каждый захочет один по ягодникам шастать: мало ли чего, кругом леса.
            Акулине ждать не в тягость. В тягость ей одиночество. Поговорить, порассуждать тянет. Непонятно ей, отчего это так: чем дольше человек живёт на белом свете, тем меньше людей, которым он понятен и интересен. Порой чудится ей, что все другие тут, на этой земле, всегда были, а она, Акулина, чужая, свалилась к ним откуда-нито из другого места. Все живут кучно, суетливо, важно, а она – сама по себе. И старая уже, а слову человеческому рада, вот хоть бы и Маруськиному ворчанию.
            Слушаю Акулинины размышления и делаю для себя открытие: так вот в чём секрет её терпеливого отношения к другим, какие бы они ни были! Не надо ей, чтобы жила она сама по себе, нет ей в этом радости.
            Сидим с Акулиной на косогоре – деревня как на ладони. Обласканная солнцем, она стоит тихая, смирная. Ни машины, ни трактора, ни шумной ребячьей ватаги. Технику всю давно перегнали на центральную усадьбу, ребятишек же как-то само собой в последние годы мало стало рождаться.
            Кончается деревня: дома, люди. Речка совсем узкая сделалась и мелкая, рыба из неё куда-то делась, а ведь в старину, по словам Акулины, в полую воду в ней лошади тонули, а рыба ловилась здоровенная, «как поросята». «Может, так и надо? – спрашивает Акулина и ждёт от меня ответа. А что я, доживающая только свой второй десяток лет, могу ей сказать? И она сама продолжает рассуждать о том, что ведь всё когда-нибудь кончается. Да только жалко, что это так. Был простой и понятный ей мир, в котором жило много людей, и знала она их всех не только в лицо, но и по имени – отчеству. Были у неё в этом мире определённые место и дело. Но этот мир кончался, уходил всё дальше. Люди умирали или уезжали. И Акулине оставалось только одно - кончиться вместе с этим миром. Без него кому она интересна?
            На горе, наверху, громко охнула и от души выругалась тётка Мария.
- Чё это она? – забеспокоилась Акулина.
            Но тётка Мария уже подходила к нам, живая и здоровая.
- Ягоду я просыпала!
- Шибко много?
- Да шибко, шибко! С литру, наверно!
- А! Дак ты моей возьми. Тебе домой везти глубянку-то, а я в другой раз наберу. Вон, полно её. Как тебя угораздило? Хоть ноги, ладно, не поломала.
         Оказалось, тётка Мария неловко поставила своё полное ягоды ведёрко на край заросшей травой небольшой ямы. Геологи, шнырявшие тут прежде каждое лето, понаоставляли их немало. А кое-где столбики понатыкали: метили что-то. Говорили, что в земле здешней большие богатства лежат и что железную дорогу сюда от Курагино вести надо. Деревенский люд вроде как радовался, даже гордился этими «большими богатствами», а потом все как-то стыдливо поутихли в своей радости и, не дождавшись строительства железной дороги и многого другого, что могло бы последовать за этим фактом, стали разбегаться из деревни. Остались от геологов ямины да столбики.
            У подножия Каменки из-под земли бьёт родник. Сам по себе он течёт совсем немного, какую – то сотню метров и впадает в речку Малый Кныш, названия которой почему-то никто не употребляет: просто, мол, речка, да и всё тут. Берега ручья щетинятся малинником. Тётка Мария сполоснула ключевой водой лицо, напилась из пригоршни:
-Ух, сладкая же вода – пила бы и пила! Но сделали одно дело – другие стоят и ждут нас. Пошли, однако, тётка Акулина…
            Видно, что Акулине охота посидеть у ключа. У него тоже была другая жизнь и другая сила. Четыре толстенные лиственные сваи – свидетельство этого. Но надо поторапливаться. И опять - вдоль ручья, через речку по чуть живым мосткам.
            На берегу, в ивняке, отмахиваются хвостами от насекомых – кровопийц несколько коровёнок, кормящихся на воле без пастуха.
- Маруська! А ведь я вот чё щас подумала: кабы мы с тобой были коровы, то ведь нас бы да-а-вно - да-а-вно закололи!
            У моей тётки - глаза на лоб:
- С чё бы так-то?
            Акулина поясняет:
- Мы с тобой, Маруська, неродёхи. Всю жизнь как яловы коровы. А кто станет их долго держать? Не огулялась, нету телка – нету молока. Чё с такой коровы толку-то? На мясо, понимашь, и колют.
            Пока моя тётушка соображала, чем ответить Акулине, старуха, тоскливо вздохнув, добавила:
- Фершал Николай Николаевич говорил, что у меня пото и не было робят, что замуж меня рано отдали – на пятнадцатом году. Здоровая я была, крупная… А у тебя-то нет робят – дак твой грех, я-то про это знаю…
            Как уж там ударила по нервам тётки Маруси немудрящая Акулинина истина, это неведомо, но до деревни родственница моя шла молча. А возле дома деда попросила, чтобы Акулина подождала её. Через минуту тётка Мария показалась с кульком, свёрнутым из газеты. В нём лежала изрядная порция шоколадных конфеток.
- Это мине, чё ли? – удивилась Акулина.
- Да тебе, тётка, тебе!
- И куды ты столь набузовила? Ведь из города везла, поди?
            Акулина пошла домой: в одной руке бидончик с «глубянкой», а другой прижала к груди кулёк с конфетками. Тётка Мария из ворот смотрела ей вслед. Знала ведь она, наверняка знала, что немного тех конфет Акулина съест сама. Точно, кого встретит, того и попотчует, да ещё и похвалится: вот, дескать, Мария Павловна из города гостинец привезла. К Катерине пойдёт «домовничать» - туда тоже унесёт. Однако на лице моей тётки неожиданно для себя я не увидела сожаления. Она улыбалась и слегка покачивала головой, как будто смотрела вслед несмышлёному ребёнку: что, мол, с него возьмёшь…
   … Прошли годы. Деревня почти разъехалась. Акулина стала проситься в дом престарелых. Долгая канитель была с документами: чиновники и чиновницы всё домогались, есть ли родня. Родственники- то были, но уж такие дальние, что и неведомо, какая вода на киселе, да и сами они все старенькими сделались. Наконец управляющий Трофим Грачёв повёз Акулину в Абакан, в приют для престарелых. И там при оформлении документов их с Акулиной опять пытали, нет ли родственников, которые могли бы призреть старуху. Очень уж подозрительным показалось медсестре то, с каким уважительным вниманием относился к Акулине Трофим: чужие, дескать, так не переживают за стариков.
      И снова шло время. В 1989 или в 1990 году моя матушка с Таисьей Грачёвой решили узнать о судьбе Акулины. Нашли её вполне довольной жизнью, даже обритая «под ноль» голова её устраивала: не надо с косоплётками возиться. Правда, женщины чуть было не ушли несолоно хлебавши: спрашивали Акулину Мартышкину, как её по – деревенски всегда называли, а такой не было. Акулина оказалась Мезенцевой: по фамилии третьего её покойного мужа. Был тогда Акулине сто один год. Очками не пользовалась. Обеих женщин узнала сразу и разговор вела так, будто только вчера с ними рассталась: помнила не только события своей и их жизни, но и имена их детей, внуков, всеми интересовалась. Несказанно рада была нехитрым гостинцам. Похвалилась, что приходила «Маруська»- дочка племянницы, смолоду проживающая в Абакане. Посидели, поговорили маленько. Попросила гостья пятьдесят рублей взаймы, обещала, что придёт через неделю и вернёт. Но больше не пришла. А Акулина всё ждала – каждый день.
- Не пришла Маруська, по сю пору нету. Поди, думат, что я деньги жду? А я и не жду вовсе, её саму жду, шибко повидать охота. Я вот ей за это время ещё насобирала – отдать хочу, помочь. Мне они тута без толку.
         Через год Акулина умерла – в сто два года.

            Акулина нянчится

Каждый, с кем навсегда связала меня судьба уже тем, что подарила нам общую родину – удивительные по красоте места в восточных отрогах Саян, наверняка согласится, что уникальны они были и в плане этническом. Я говорю «были», потому что сейчас там живёт всего несколько человек: кому-то некуда уезжать, кому-то любо на приволье держать пчёл, разводить скот, валить лес… А на моей памяти жили в этом подтаёжном уголке Идринского района, в нескольких километрах друг от друга, староверы, мордва и немцы.
            Малые Кныши были образованы в 1834 году, первыми поселенцами стали братья Фёдор, Филипп и Герасим Лихачёвы. Позже приехали переселенцы из Пермской и Тамбовской губерний. К 1986 году в Малых Кнышах числилось 118 человек, и 117 из них были староверами. Священников старообрядцы заменяли иереями или «уставщиками» из мирян. Богослужения стали проводить в часовнях. Останки такой часовни достояли в Малых Кнышах, у подножия горы Сибирки, до моего рождения. О староверах часто говорят как о нелюдимых, необщительных отшельниках, но исторические данные свидетельствуют о том, что старообрядцы активно участвовали в общественной жизни: избирались сельскими старостами, писарями, волостными заседателями… И не только там, где они составляли большинство. Петропавловка, основанная в 1889 году, была мордовской деревней, а Никулино приютило много немецких семей из Поволжья.
      Моё непродолжительное деревенское детство, конечно, оставило некоторые впечатления о людях моей малой родины, но пристальный интерес к ним возник много позже, во время моих эпизодических приездов к родственникам. И, конечно же, я не могла не обратить внимание на такую колоритную личность, как мордовка Акулина Мартышкина. Её в округе знали все, и она питала ко всем неутолимый, живой интерес и, сама одинокая, бездетная, буквально жаждала облегчать жизнь окружающих, если они в том хоть сколько – то нуждались. Вот это качество и привлекло меня в ней больше всего, потому что делало её, уже весьма пожилую женщину, очень похожей на большого доброго ребёнка. Акулина, разговоры с ней, её поступки запоминались сразу и навсегда.
         … Сижу на лавке за оградой. Через дорогу – речка, за ней – гора Сибирка, густо поросшая березняком. Со стороны деревенского края, прозванного по какой – то неведомой мне причине Амуром, движется Акулина. В руке у неё длинная хворостина. Женщине около восьмидесяти, но впечатление такое, что не палка помогает ей идти, а она тащит палку для какой – то надобности. Движения энергичные, шаг широкий. Подворачивает ко мне, здоровается, присаживается рядом. Я ничего не спрашиваю: знаю, Акулина сама всё расскажет, хотя внимание со стороны было бы ей приятно.
            Это я сейчас, за глаза, называю пожилую женщину Акулиной, а вот в бытность моего с ней близкого знакомства её называли либо тёткой Акулиной, либо бабушкой Акулиной: ровни, которая могла бы звать её просто Акулиной, в деревне, пожалуй, было уже очень мало.
            Акулина помолчала с полминутки и начала со вчерашнего:
- Фоменки свинью вчера кололи, дак дали ножки, полголовы и мяска. Ага… Катя в магазин сёдни собиралась, дак чё-то не видать… Ага…
         Акулина прикладывает ко лбу ладонь козырьком, вглядывается в конец улицы. Очков она не носит. На дороге никого не видно, и старуха полностью переключает внимание на меня:
- Парунькина дочка приезжала, полушалок привезла в подарок. А у меня этих полушалков - уж сундук до краёв. Привезла бы мне яблочек с килограммчик, я люблю яблоки.
            Дело было в конце семидесятых, когда не то что в деревенских, а и в городских магазинах много чего не было, так что фрукты и ранние овощи были вполне приличным гостинцем. Парунька, так называла племянницу Акулина, проживала в соседней деревне - Петропавловке. Когда умер второй муж Акулины, она, наверное, от тоски подалась «на доживание» к племяннице. Но так, видать, привыкла быть сама себе хозяйкой и жить по своим раз и навсегда принятым сердцем законам, что сбежала из Петропавловки. Но об этом – в другом повествовании.
         Наконец в улице кто – то замаячил.
- Вона, Катя идёт! Робятишек с собой ташшит. Да и то – с кем их оставишь…
         Катя, совсем ещё молоденькая женщина с буйной копной кудрявых волос, натужно толкая детскую коляску по раскисшей после вчерашнего дождя дороге, подходит к нам. В коляске двухлетняя Олюшка и Шурик, которому ещё нет года. Катя не успевает поздороваться с нами, а Акулина уже подхватывает из коляски мальчика:
- А давай – ка я с Санькой понянчусь. А ты иди, иди в магазин, Катя!
      Катя радёхонька. Акулина, кажется, довольна ещё больше. Я хочу взять из коляски девочку, но Олюшка меня не знает и, скривив губки, отворачивается, тянется ручками к матери.
- Ну-ну-ну! - успокаивает малышку Катя. - Мы с тобой пойдём! Нам ещё на прививку надо.
      Прививка девочке навряд ли станет в радость, но она успокаивается.
      Коляска быстро удаляется в направлении центра деревни, где стоит единственный магазин.
      Наблюдать, как Акулина возится с ребятишками,– одно удовольствие. Кажется, что это ей нисколько не в тягость. Она без конца тетешкает ребёнка, не давая ему посидеть смирно, распевая при этом какие-то свои песни. Вот и теперь жду, что девятимесячный Шурик не заскучает, да и мне будет развлечение.
      Малыш таращится на Акулину без страха: она входит в круг хорошо знакомых ему людей. Акулина времени не теряет, принимается «нянчить» ребёнка.
- А мы с Санькой щас попляшем. Мы реветь не бу-у-у-дем!
      И хоть Санька точно не собирался реветь, старуха подхватывает его жилистыми, ещё не высохшими от годов руками под мышки и, поставив ножками себе на колени, начинает подбрасывать, вынуждая ребёнка делать энергичные приседания. Малыш сразу же принимает забаву, смеётся и размахивает ручонками. Акулина сопровождает это развлечение потешными песнями, над содержанием которых лучше не думать, а то засядут в голову надолго, как мне, например, и будешь разгадывать эти песни всю жизнь. Акулина знает их множество.
            Трата – тушки, трата –та,
            Нету тратовой пальта…
   Ну разве это не повод для того, чтобы поломать голову? А вот маленький Санька не думает над смыслом, с удовольствием скачет себе на старушечьих коленях.
            Тятька садит огурцы –
            Я не огурешница.
            Полюбила старовера –
            Перед Богом грешница.
      И опять прыгает в голове заноза: почему это тятька, а не мамка садит огурцы? Что с ней такое? Или, может, порядки в семье своеобразные?
   Жду, когда Акулина немного притомится, сделает передых, чтобы поговорить с ней о её песнях. Но конца – края не видать. Акулина поёт, а малец всё прыгает.
            Аты – баты, аты – бат,
            Скоро будешь ты солдат…
Акулина пропевает свои песни, как и говорит: с непередаваемым на письме акцентом. Голос зычный, почти без полутонов. Содержание песен Акулину, как и Саньку, не смущает ничуть. Она "выдаёт" и частушки про соседа с соседкой, и про кума с кумой, которые принародно кум и кума, а занародно у них иные, аморальные отношения...
         На дороге показывается Катерина: теперь в коляске, кроме Олюшки, котомки с продуктами. Внимание «няньки» рассеивается, и она ещё и ещё повторяет:
            Аты – баты, аты – бат,
            Скоро будешь ты солдат…
         Катерина доходит до скамейки, где Акулина потешает мальца, и ей становится ясно, что вместе с покупками она двоих детей до дома по грязи не дотянет. Понимает это и Акулина:
- А ты иди, Катя, иди, опосле придёшь за Санькой, как Володька твой на обед прибежит. Мы тут ничё, не ревём. Ага…
      Санька провожает свою мать равнодушным взглядом: чего реветь, дома ему такое веселье не часто выпадает. И опять зычно, без полутонов завелась Акулинина песня:
            Аты – баты, аты – бат…
      Я вмешиваюсь:
- Бабушка Акулина, что это вы младенцу уж который раз про солдата поёте? Спойте другое, вы же много песен знаете.
   Акулина, глазом не моргнув и ничуть не обидевшись, хохотнула:
- А Саньке ндравится. Да ить, Санька? А солдатом он будет. У их в родне все мужики крепенькие, пошто Санька не солдат? Дедка его, Костянтин, охфицером с войны вернулся...в кожаном пальте...
            Приустав, Акулина усаживает малыша на колени, даёт себе передых. Белобрысый Санька вертит головой, заглядывает Акулине в глаза, желая продолжения праздника. Мне хочется того же: любо смотреть, как старуху и ребёнка веселит нехитрая забава. И невозможно определить, кому из них от этой забавы больше утехи.
            ...Жизнь в деревне теплилась ещё сколько-то лет: молодёжь не всегда легко расставалась с родными местами, а уж как тяжело было зрелым людям покидать насиженное место, с которым пуповина связывает, да нужда гнала. Наведываясь с братом Андреем и матушкой нашей Клавдией Архиповной раз в год на кладбище, мы видели, как пришлые люди, заселившиеся в ещё целые домишки, варварски хозяйничают в селе: горы вывезенного из тайги кедрача лежали вдоль улицы, сразу за деревней выпиливался березняк на дрова. А поскольку на деляне работала мощная техника, то было понятно: заготовка дров идёт в серьёзном масштабе, что это уже не для личных нужд - это бизнес. За зданием, в котором прежде была школа, перегородили реку - образовался неглубокий, но широкий пруд, затянутый ряской, с гнилой водой. В последний наш приезд мы увидели, что школы уже нет, здание разобрали и увезли. Дороги в деревне разбиты, разъезжены до безобразия, мосты разрушены, и не видно даже попыток что-либо отремонтировать. Около домов, куда заселились "пришельцы", остатки техники, бочки, цистерны, разбросанные по всей усадьбе; огороды укатаны... А вот до деревни отличная шоссейка, постоянно поддерживаемая дорожниками в порядке, как, кстати, и дороги к другим деревням, куда мы заезжали... Раньше о таких дорогах только мечтали.
Чуть ли не последними покинули деревню супруги Фоменко. Это было в десятых годах. Дочки Олюшки к тому времени уже не стало: уехала учиться, жила с подружкой на квартире в неблагоустроенном доме; истопили печь, а трубу рано прикрыли… Шурик вырос, женился, поселился в Большой Идре. В его семье четверо детей. Екатерина и Владимир перебрались поближе к сыну, помогают растить внуков. Наверняка, частенько, перебирая молодое житьё - бытьё своё, с тёплым чувством вспоминают старую Акулину. Наверняка. По-другому этим простым, душевным людям, прожившим большую часть жизни среди естественной природы и открытых сердцем людей, не дадено.