Мы сидим с папой на старой раздвоенной вишне у забора, который выходит на деревенскую улицу. Папа помогает делать мне удобное сиденье из нескольких досок. Он притащил с хозяйственного двора, где у него залежи всякой всячины, приличный кусок каната. Каким-то хитрым узлом-восьмёркой скрепил стволы вишен и закрепил на этом канате три небольшие доски. Я опробовала и пришла в полный восторг! Можно не только сидеть, но и даже хватает длины, чтобы лечь. Лет мне пока только 11 и росту во мне метр с кепкой.
- Готов твой насест, только ты объясни мне, - говорит папа, - зачем тебе всё это? Ты Тарзан что ли или Соловей разбойник?
- Это зависит от обстоятельств, - серьёзно отвечаю я, - но вообще-то это засада снайпера. Ну, вообще-то, как ты помнишь, Ворошиловский стрелок я.
Папа любит давать мне разные прозвища. В зависимости от обстоятельств.
А стрелком меня назвал старенький хромой дядечка, работающий в тире центрального парка в Трускавце, куда возили меня родители пить Нафтусю. Гадость же, скажу я Вам, эта Нафтуся, тёплая и маслянистая, да пахнет то ли бензином, то ли керосином. Мы ходили трижды в день в центральный бювет. На память я привезла оттуда фарфоровый поильник. Из него я пила эту, как утверждала моя мама, божественную воду. Ну, сейчас не об этом…
- И в кого же ты собираешься стрелять и чем? – спрашивает меня папа.
- Во! - я показываю заготовленные ещё с прошлого года вишнёвые косточки и, задеревеневшую за год лежания на полатях у печки, трубку, которую сделала из огуречника ещё года два назад. А косточки я умыкнула у бабушки в прошлом году, когда она готовила вишню для варенья и вышибала из ягод косточки. Косточки эти на печке тоже хорошо просохли за зиму и теперь гремят в железной банке из-под чая, как камушки.
- Серьёзная подготовка, - кивает головой папа, - а если попадёшь в глаз?
- Теперь уже не промахнусь. Теперь я Зоркий Сокол.
- Смотри-ка, индеец у нас в семье нашёлся! – хмыкнул папа, - Фенимора Купера за зиму начиталась. А без лестницы сама-то слезешь?
- Легко!
- Ну, сиди, Тарзан, - сказал папа, собирая инструменты и унося лестницу, - ведь высоко же! Два метра! Не свались!
Я торжествую!
Листва у вишни такая густая, что меня не видно даже снизу, не то, что с улицы, Тем более, что перед нашим забором липовая аллея. Липы ещё не очень высокие, меня с улицы не видно. Но у меня обзор – мечта!
Расстелив на досках байковое одеяльце, в которое ещё меня заворачивали, я получила удобную лежанку. К железной банке, где у меня лежат вишнёвые косточки, папа приделал мне ручку из проволоки, и я повесила её удобно рядом с лежанкой, туда же, в банку поставила и трубку.
Я улеглась и огляделась ещё раз! Сколько переспевших ягод! Снизу их и не видно сквозь густую листву.
Объеденье!
Так! Но надо быть начеку! Вся деревенская улица у меня, как на ладони, а меня среди листвы, да в пёстром зелёном сарафане не видит никто.
Шоссе пересекает нашу деревню Таганьково перпендикулярно единственной деревенской улице. Поэтому, уж так повелось, в деревне говорят «тот» край и «этот» край.
И для всех жителей «Этого» края другой является «Тем». И наоборот.
На одном краю всего девять домов, на остальном – тридцать четыре.
Наш дом стоит на меньшем краю.
А мой кровный враг жил на «том», большом краю. Обычно он крутился на своём велике на автобусной остановке, около взрослых ребят, которым лет по 15-16. Ровесники его не жаловали.
Звали его за противно дразнильный и драчливый характер Витька-бес, Бесило, Бурило (отец у него работал бурильщиком).
Это был толстый рыжий мальчишка, с редкими неровными зубами, стриженный всегда под «бобрика». К тому же он был картавый. Он был на год младше меня.
Взрослые парни часто приставали к нему: «Бес, а, Бес, ну, скажи ку-ку-ру-за!»
На что Витька простодушно отвечал: «Я лучше 100 раз скажу пшёнка, чем куку’гуза!»
Ребята ржали, как молодые кони, которых всё никак не выпускают на ипподром побегать, а Бес, крикнув обиженно: «Ду’гаки вы все!», отходил недалеко и начинал постреливать в них из рогатки мелкими камушками щебёнки, насыпанной вокруг остановки. За что был бит бесчисленное множество раз, и вечно ходил в синяках.
У меня же с Витькой-бесом были свои счёты.
С самого детства я ходила в очках, переболев в 2 года воспалением лёгких и коклюшем одновременно, я получила осложнение на глаза. Левый мой глаз стал косить.
На меня надели очки, и строгая моя мама разрешала снимать их только на ночь. Именно этим она и сохранила мне зрение.
Для Беса я была очкариком, Иркой-дыркой и, что самое ужасное, он мог крикнуть на всю улицу: «Косая! Косая!»
Бабушка успокаивала меня, объясняя, что только бездушный человек может упрекнуть человека его физическим недостатком. Меня это не утешало.
Я строила планы мести и засыпала в слезах.
А в этом году на дачу я приехала только в середине августа.
В июне целый месяц пролежала в Морозовской больнице, в глазном отделении. Подошла моя очередь на операцию. Оперировать меня должен был какой-то медицинский светило из Одессы, где была тогда основная глазная клиника для всего СССР.
Июнь был очень жаркий, в центре Москвы, где находилась больница, была просто парилка.
После операции мне заклеили марлевыми кружками оба глаза. Я должна была ходить так две недели. Я не плакса и не нытик. Надо, значит надо.
Когда пришло время снимать повязки и швы, были вызваны мои родители.
Доктор ловко сдёрнул приклеенные марлевые круги с моих глаз… И моя мама заплакала.
Никакого косоглазия у меня больше не было!
Папа протянул руку доктору, тот встал папе навстречу и они крепко, по-мужски, обнялись.
- Галина Павловна! Ирочка ещё месяц должна походить в очках. Прыгать, бегать, купаться – нельзя ещё месяца два и год – никакой физкультуры! Лучше бы увезти её сейчас на какие-нибудь воды.
- Да, да, спасибо, доктор! Мы как раз уезжаем в Трускавец. Там не очень жарко и спокойно.
- Ира! – обратился ко мне доктор, - в школу ты пойдёшь уже без очков! Просто выкинешь их и всё! Поняла!?
- Правда? – закричала я, - ура! Я больше не очкарик!
А я увидела как мой папа, боевой военный лётчик, смахнул слезинку со щеки.
И вот я лежу в своём укрытии. Жарко. Деревенская улица пуста. Куры напротив нашего дома уселись кучкой под куст жимолости. Тишина…
Эх, не уснуть бы, а то и вправду свалюсь!
Мама зовёт меня обедать, но я, затаившись, не отвечаю ей.
Обернувшись, я вижу, как папа что-то объясняет маме, указывая в мою сторону. Мама понятливо качает головой и уходит на террасу.
Сколько уж я так пролежала в укрытии – не знаю.
Но вот! О, долгожданный миг!
Бесило едет на «наш» край на своём велике. У дороги он слезает с велосипеда и своим ходом переходит шоссе.
Я набираю за щёку приличное количество вишнёвых косточек и прицеливаюсь.
Почти напротив нашего палисадника Витька вдруг «ойкает» останавливается. Его укусил слепень. Он садится на краешек дороги и прикладывает к укушенному месту сорванный тут же лист подорожника. Он прижимает лист к ноге и потихоньку ноет: «Уй-юй-юй! За’газа, тяпнул всё-таки!»
Я знаю, что лежачего не бьют. Но он – СИДИТ же!
И я открываю огонь. Витька подскакивает, не понимая, что случилось.
Я строчу своими косточками, как пулемёт Максим, стараясь не попасть в глаз, целюсь в шею, грудь и плечи. Они у него обгорели и теперь шелушатся, открывая новую розовую кожу, ещё такую нежную.
Бес вертится, решив, что на него напали осы и начинает визжать, а я всё стреляю и стреляю.
Выбегают наши ребята и девчонки. Они ещё тоже не знают, что я приехала, и не видели меня без очков.
Расстреляв все свои «патроны», держа лишь несколько косточек за щекой, я змеёй сползаю с вишни и выхожу на улицу.
- Привет!
- Ой, Ира! Привет! А где твои очки?
Я развожу руками, будто бы не знаю.
- Ой, - кричит моя подруга Алла,- у неё глаза теперь нормальные!
- Правда, правда! – шумят ребята.
Я подхожу к скулящему Витьке, он привалился на траву у дороги и чешет те места, куда попали мои косточки.
- Ну! – я ставлю ногу на его бок, - посмотри на меня. В глаза посмотри!
Витька искоса смотрит, ойкает и опять начинает причитать.
- «Смилуйся, Государыня рыбка!» - говорит шутовским голосом мой приятель Женька.
- Смилуйся, смилуйся! – галдят ребята.
- Пусть слово даст при всех! – говорю я, не снимая ноги. Вспомнив, что я читала у Даррелла про Африку, я воображаю себя охотником, пристрелившим льва на сафари! Вот так! Не больше и не меньше!
- Ногу сними, - жалобно просит Витька-бес.
Я снимаю ногу и говорю кровожадным голосом: «Побожись, что обзывать меня больше не будешь!»
- Вот, ей Богу! – крестится Витька и зачем-то кланяется мне.
- Громче, чтоб все слышали!
- Ир, ей Богу, никогда в жизни! – кричит Витька.
- А теперь вали с нашего края, - грозно говорит ему Женька.
Бес хватает свой велосипед и бежит к своему дому.
А мы свистим и улюлюкаем ему вслед, потом отворачиваемся от Бесилы и направляемся на волейбольное поле.
- Ты, как всегда, подаешь? – спрашивает меня Алла.
- Нет, смеюсь я, - мне сейчас можно только поболеть за вас, - Жень, запевай нашу!
Женька откашливается и запевает начавшим уже ломаться голосом.
- Ой, ты, сорока-белобока, да научи меня летать!
- Да невысоко, недалёко. Да чтобы милого видать! – дружно подхватываем мы.
2007 (С)