Начало: "Слово двух свидетелей" http://www.proza.ru/2014/07/10/946
Предыдущая часть: " Раздел XII. Чудеса первого дня http://www.proza.ru/2014/07/31/468
Короткевич В.С. (26 ноября 1930 — 25 июля 1984)
РАЗДЕЛ ХIII. Великая блудница
(Евангелие от Иуды)
(перевод с белорусского языка)
І цары зямныя любадзейнічалі з ёю, і купцы зямныя ўзбагацелі ад
вялікай раскошы яе... выйдзі ад яе, народ мой, каб не ўдзельнічаць
вам у грахах яе і не зазнаць язваў яе... Колькі славілася яна і
раскашавала, столькі аддайце ёй у адплату пакут і горкіх нягодаў.
Апакаліпсіс, гл. 18, ст. 3, 4, 7
Поп быў не дурань выпіць — анягож.
Чосэр, «Кентэрберыйскія апавяданні»
В небольшенькой комнате нового дома на Старом рынке сидели три человека. Сидели и молчали. И молчание то тянулось, по-видимому, очень давно, что очевидно угнетало их.
Это была странная комната, не похожая на все другие богатые комнаты Городни, сводчатые, с маленькими окошками. Тут окна были широкие и большие, забранные кованной тончайшей решеткой. Никто и не подумал бы, что эта решетка от вора или шпиона, так она напоминала кружева или сплетенные цветки.
Столько раннего теплого солнца лилось в окна, что вся комната как бы плавала в свете.
Множество книг на полках, столе, в резных сундуках и просто на полу; чучела животных и радужных птиц, кожаные папки с гербариями, два дубовые шкафа с минералами, кусочками дерева и скирды. За открытыми дверями в соседнюю комнату тускло светилась звездная сфера, блестели стеклянными боками колбы и пузатые бутыли, громоздились тигли, стоял перегонный куб.
Один из трех был уже известный нам резчик богов Клеоник. Рядом с ним сидел на стуле румяный человек в белом францисканском плаще. Очищал от патины старую бронзовую статуэтку величиной в половину мизинца и то и дело рассматривал ее в увеличительное стекло. Глаза у человека были темные и мягкие. Это был бывший приор (1) маленького францисканского монастыря брат Альбин из Орехвы, а в прежней жизни Альбин-Рагвал-Алёйза Крыштофич из Дубатыння. Бывший нобиль, бывший приор — он был теперь еретик, оставленный под сильным подозрением. От всех его имен остались в его распоряжении два прозвища: Геамант (2) и Пожаг. Обе распустила церковь.
Происхождение первого прозвища более-меньше ясное. Второе надо пояснить. Францисканец этот давно занимался наукой, прославлял опыт, возился с чернокнижниками, а значит, и с нечистой силой, читал не одних христиан и докатился до того, что стал отрицать самого Аристотеля, троицу, непорочное зачатие и то, что Христос выкупил смертью своей первородный грех. Святая служба давно следила за ним, но до времени ему удавалось избежать ее когтей.
Схватили его во время его поездки в Рим по доносу друга. Главным пунктом обвинения было то, что еретик Альбин Крыштофич, брат Альбин, разделял взгляды Аристарха Афинского и горячо пропагандировал их (3). Но поскольку говорил он об этом в стране, откуда невозможно было привезти свидетелей; поскольку в Риме свидетелем его гнусной ереси был только один человек — доносчик; поскольку святая церковь в те мрачные времена считала, что доносу одного человека верить нельзя, — Крыштофича отдали на пытку и постепенно спускали с дыбы на острый кол. Он висел на руках сорок часов и не признавался ни в чем, и, значит, доносчик не имел резона. Его сняли и неделю поили одним молоком. Когда он в первый раз почувствовал позыв — ему показалось, что опять входит в его тело острый кол. Он упал в обморок.
Врач-магометанин вылечил его. Потом Крыштофича отпустили. Теперь первый донос мог опять повесить его на дыбу. Но до Рима было далеко, и этот человек ничего не боялся.
Третий собеседник был юноша, почти мальчик, одетый, почти, чересчур франтовато, не смотря на то, что сидел в своем доме.
Этого прежде всего можно было заметить даже в самой большой толпе. Лицо с румяными улыбчивыми губами и огромными темно-синими глазами было красивым тот редкостной красотой, от созерцания которой сразу приходят в голову мысли о бренности земного, о том, что тебя вот ждет ад, а этого стройного, как тростинка, юношу живьем возьмут на небо.
И, однако, если верить рачителям о вере, именно этот ребенка уже сейчас не ждало небо. И, однако, это именно ему через несколько лет угрожали адом и вечными муками многочисленные проповедники Италии, чуть ли не все попы Беларуси, Польши и Жмойской земли, и, конечно же, вся Святая служба.
Юношу звали Кашпар Бекеш. И если кто-то и создал в то время славу Городенской земли, так это он и Крыштофич, еретики, осужденные членами Святого трибунала, — имена же этих членов ты веси, Боже, а не люди, даже самые ученые.
Бекеш держал на коленях позднюю копию одной из Софокловых трагедий, читал ее сам себе и поочередно поджимал пальцы. После что-то записывал в тетрадь, которая лежала на низеньком столике.
Копия была испорченная многочисленными переписками, иногда в ней не было никакого смысла, и вот он правил, воссоздавал ее, считая слоги и раздумывая над некоторыми словами, какие несведущие писцы давно превратили в абракадабру.
Лицо было серьезное, немножко резкое в скулах (пожалуй, от предка венгра); тонкая рука изредка отбрасывала со лба солнечно-золотистые волосы.
Люди молчали, но что-то угнетало их, мешало работать.
Может, нечеловеческий шум и крики с улицы.
— Захлопнул бы окно, Клеоник, — сказал брат Альбин. — Эти животные вытрясут из Кашпара весь ритм, а из меня — все остатки моей мысли.
— Я сегодня ночью также ввязался в это дело, — сказал резчик. — И жалею об этом.
— Зачем жалеть? Покричали, попугали. Но неужели ты веришь в него?
— Я? Кем ты меня считаешь? Я так и сказал: «Жаль, люди...»
— Правильно, — оторвался от рукописи Бекеш. — Бог есть?
— Есть, — ответил Крыштофич, а Клеоник молча склонил голову.
— Бог — он есть, — сказал Бекеш. — Но кто сказал, что его можно пощупать, схватить, связать, потянуть в тюрьму?
— Христа же схватили, — сказал резчик.
— А я не думаю, что Христос был Бог, — улыбнулся Кашпар. — По-моему, это был великий пророк, более великий, чем все библейские. Потому его и обожествили. А может, и не пророк, а так, пришелец откуда-то с земли справедливости, которая лежит за теплым морем и про какую мы, бедные, ничего не знаем.
— Н-ну, — недоверчиво сказал Крыштофич. — Почему же не сказался?
— А что бы он объяснил темному тому люду? Слово «справедливость»? Слово «равенство»? Слово «гуманизм»? Слово «правда»? Слово «познание»?.. Но заметь, он нигде сам не называл себя сыном Божьим, не хотел врать, хотя и не запрещал ученикам «догадываться» об этом, ведь так они лучше понимали и так было им легче. И потом, почему он на кресте кричал: «Боже мой, почему ты меня оставил?» Он же сам неделимая часть Бога. А если догмат о тройственности неверный, если он — часть Бога, как сын — часть отца, то почему он не звал отца, а как бы чужого человека?
Брат Альбин потянул носом:
— Слушай, Кашпар, сын мой, тебе не кажется, что тут начинает вонять?
— Чем?
— Близким костром, сын мой.
— Сюда они не дотянутся. Тут их власти — маковое зерно.
— А через некоторое время придёт вся власть. Мы слишком слабые, чтобы дать по их лапам. Доказательство этому — тот шабаш за окном... Страшная вещь!
— Что ты думаешь о нем? — спросил Клеоник.
— Прохвост и самозванец, — безразлично сказал Альбин.
— И я это знал. И только думал, что мы его именем тут почистим немного. А выясняется, они и имя забрали себе, и нас же и в дураки. Теперь нелюдство это, изуверство отсюда и за сотню лет не выметешь. Слышите?
Они встали и подошли к окну. Внизу, на площади, мелко шевелились головы, то и дело взрывался крик, ревели колокола. Прямо перед друзьями была замковая стена, и это к ней тянула руки толпа.
— Боже! Благословенный будь! Отец ты наш!
Бекеш пожал плечами:
— Вы их морды видели? Это же что-то неимоверное. В переулке ночью испугаешься. И вот словно слепые... Ничего не видят... А ясно, что пророки с такими не бывают, те, что присылаются иногда на эту несчастную твердь... Чтобы хотя зернышко какой-то мысли оставить.
— Ну, я с ними кричать не буду, — сказал брат Альбин. — Эта вера в сверхъестественное — это глупость и невежество неистовое. А этот человек — ясно, что мошенник, жулик, плут и обманщик. И придумало его то алчное быдло... А я в их постулаты и догмы не верю... Не хоти ты раков, не мочи ты... порток.
Люди под ними плыли и плыли к недалекой церкви. И повсюду на их дороге стояли монахи, со звоном потряхивая блюдами.
Клеоник вдруг заметил, что Бекешевы глаза как будто блестят.
— Бедный ты... Несчастное ты быдло, народ мой, — сказал Кашпар. — За какие такие грехи?!
В башенной комнате стражи (двери из него выходили на забрало замковых стен) шла между тем огромная, действительно «апостольская» пьянка. Большинство бывших бродяг были уже «еле можаху». Относительно более трезвые были три человека: Раввуни, Братчик и еще Грынь Болванович, который так и приклеился к новой компании. Висел на плече у Христа:
— А братишка мой! А подумать только, какого славного человека чуть не сожгли! А Боже ты мой наисладчайший!.. Ну, дай же ты бусю старому грешному пастырю.
Братчик кривил рот.
— Не смотри ты на это свинство, — растрогано сказал Кашпару Клеоник. — Взгляни, девок сколько... Красивые...
— Та? И действительно.
Неподалёку от них, чуть ли не возле самой стены, стояла девушка лет семнадцати. Голубой с серебром «кораблик» месячными рожками торчал над головой, а из-под него падала к самым коленям толстенная золотистая коса.
Пухлый ротик приоткрыт, в черных с синевой глазах любопытство, ожидание и восхищение: вся словно тянется к забралу, на котором сейчас никого нет. Ждет. И чуть появится на забрале сторожевой — вздрагивают предлинные ресницы. Видимо, что обычно шкура на ней горит, но теперь словно появления чудотворной иконы ждет. На щеках прозрачный, легкий, из глубины где-то, румянец: высокая грудь (хотя ты на них полную чашу ставь) обтягивает синяя казнатка (4).
Еще не совсем вошла в цвет, но ясно, что обещает.
— Ах, дьявол, — сказал Бекеш. — Кто такая?
— Мечника Полянки дочка. Ничего, зажиточные, состоятельные горожане.
— И что мне в этом. Имя как?
— Анея. Подруга Фаустины моей.
— Ах, какая, — Бекеш как будто позабыл про все. — Ах, Боже мой, красота неизреченная.
— А если бы я был моложе, то и я... — сказал Крыштофич.
— Так давай, дядя.
— Нет, брат, не те уже у лошади зубы. Тут, брат, женись. А она меня маком напоит и из-под бока — на посиделки к парням. Я, при моих годах, все более вон к таким...
— А что, — сказал Клеоник. — А и ничего.
К воротам в этот момент протискивались сквозь толпу два человека. Женщина на муле, покрытом сетью из золотых нитей, и за нею, на вороном жеребце, кардинал Лотр.
— Смертоносная красота, — сказал Клеоник. — Я из нее Магдалину резал бы.
— Марина Крывиц, — бросил Бекеш. — Люди говорят: шлюха. А мне кажется, не может быть лживой такая красота. Может, и дрянь баба, но жизнь же какая?! И все равно не верю, что дрянь.
— Ты, отец Альбин, не слишком поглядывай, — сказал резчик. — Лотр за грех с ней на воротах повесит. И потом — это же смертельный грех, ты же монах, хоть и плохой.
— Нет, браток, в красоте смертельного греха. Да и вообще, что такое плотский грех?
Он махнул рукой:
— Нет в женских объятиях ничего греховного. Смотреть не грех — и у человека есть глаза... Целовать не грех...
Молодые захохотали.
— Чего хохочете? Правда. Если бы Бог предусматривал монахов — он бы предусмотрел ради этой цели и людей с определенными качествами. А раз этого нет, то, значит, чушь это все.
Братчику опостылели пьяные поцелуи Грыня, он отвязался от него, бросил компанию и начал спускаться с гульбища, полагая спрятаться где-нибудь в церковном притворе и подумать. Он слышал крик толпы за стенами, увлечённый шум, видел через бойницы, как плывет в храм человечная река, слышал звон денег на блюдах.
Но даже в притворе, когда он спустился туда, его не ждал покой. В притворе кипела дикая драка. Он остановился, пораженный.
У стен стояли ящики с деньгами. По узким желобам плыли и плыли струйки золота, серебра, мужицкой меди, падали в мисы и горшки (по-видимому, деньги ссыпали с блюд там, за стеной, просто как хлеб в закрома).
Никто сейчас не обращал внимания на те деньги. Между ящиками, топча монеты, извивались запыхавшиеся люди в белых францисканских, бурых доминиканских и других рясах. Гвоздили друг друга веревками, которые обычно опоясывали чресла, били в челюсти, по голове, под дых.
— Мы час только стояли!
— Доминиканцам места уступай, бабник ты!
— Диссидент, сволота!
— На тебе, на!
Кого-то выбросили в окно, кто-то буквально взлетел над толпой и, два раза перекрутившись в воздухе, вылетел через перила куда-то в подвал... Никогда еще не приходилось Юрасю видеть такой драки.
Пахло зверем.
Школяр покачал головой.
— И создал Господь Бог человека по образу своему, по образу Божьему, — грустно сказал он. — И увидел Бог, что это хорошо.
Он махнул рукой и тронулся на гульбище. Может, хоть на башне можно будет спрятаться от всего этого.
Лотр случайно спрыгнул с лошади рядом с Анеей и только тогда заметил ее. Повлажнели глаза. Девушка не заметила его, все еще пристально смотрела на зубцы, чтобы хоть не пропустить. Но пристальный взгляд человека она наконец почувствовала... Оборотилась — и тут в глазах словно плеснулась тень испуга, смешанного с пиететом.
— Я опять не видел тебя у доминиканцев на исповеди, дочь мая, — мягко сказал он.
— Я исповедуюсь в своей слободе, ваше преосвященство, — опустила она ресницы. — Вы слишком добры, раз замечаете такое никчемное существо, как я.
— У Бога нет никчемных. И если я напоминаю...
— Вы — великий человек.
— ...Если я напоминаю, чтобы исповедовалась там...
В девичьих глазах появилось вдруг что-то твердое. Шевельнулись губы.
— Бог повсюду.
— И в схизматской молельне?
— Что же, если он захочет — он пойдет и туда. Он — там. Он уже выходил один раз. И вы сами сказали, у Бога нет никчемных...
Сопротивление немного возбуждало и раздражало. Ноздри у Лотра задрожали.
— Смотри, я напоминаю.
«Магдалина» приказала слуге держаться того места, где спешился кардинал.
— Легче найдешь.
На самом деле, ей надо было присмотреться к девке, с которой так долго и так подозрительно разговаривал патрон. Не сходя с мула, она смотрела, оценивала и ощущала, как шевелится где-то под душой ревнивое волнение. Плевать ей было на объятия этого очередного, но с ним было спокойно. И она, к сожалению, очень быстро привыкала. И ей, к сожалению, каждый раз казалось, что это... надолго (она боялась слов «навеки», «навсегда» и слабо вспоминала, что есть слово «до конца дней»). Каждый, кто давал ей на определенное время прочность и все, что связано с этим (деньги были десятым делом, хотя этот и платил хорошо), вызывал в ее душе приязнь и даже что-то подобное на желание быть с ним.
И вот — эта. А может, еще и ничего? Может, обойдется?
На лестнице кардинал столкнулся с Болвановичем. Красный, шатается — черт знает что. И вдруг, когда Лотр остановил его, — из-под пьяных бровей Григория Городенского неожиданно трезво блеснули медвежьи глазки.
— Рык слышишь? — спросил Лотр.
— Отверз Господь Бог уши мои.
— И что?
— Полагаю, сильненький наш вор становится.
— Мм... но. Вот тебе и кукла. Два такие чуда. Вот выйди сейчас на стену крикни против него. Что будет?
— Это ты выйди. Ты что, последний оплот восточного православия в Городне уничтожить хочешь? Это ты — подожди.
Лотр махнул рукой, пошел. И уже около самого забрала увидел, как сидит на выступе стены и думает про что-то Босяцкий.
— Н-ну?
Серые в прозелень, плоские глаза проиезуита показали в ту сторону, откуда летел шум человеческой толпы.
— Д-да... он где?
— Стража доносит: по забралу ходит, с другой стороны башни.
— Сила?
— Д-да... с-сила. Это немного больше чем то, на что надеялись.
— И что? — Лотр не желал начинать разговор первый.
— И что... Одно из двух. Или он плут, жадный на деньги и славу, а власти — по глупости, а может, по лени — не жаден. В этом случае он нам — как воздух. С ним нам и курия — глупость.
— А что, это, по-моему, неплохо. — Лотр сделал будто шаг навстречу монаху-Каплану, чтобы верил, чтобы высказывался дальше. — Что бы ты сказал, если бы я — папа, а ты — серый папа?
— Все в руке Божьей.
— Ну, а еще какое «или»?
— Или он честный трус-дурак и ни денег, ни славы не хочет и не будет нам помогать (а такой он нам не нужен).
— И еще есть одно «или», — с внезапной суровостью сказал нунций. — А что, если он и плут, и сребролюбец, и еще и любитель власти... И что, если он силу свою почувствует да и поймет, что он сам все может?
— Полагаю, плохо будет. Зачем мы, зачем церковь при живом Боге?
— Что же тогда?
— Убрать, — одними устами сказал монах и добавил, только немного громче: — Но я думаю, что не из тех. Человек, бывший раб. Откуда ему знать про власть и желать ее... Иди, спроси его. Все в руке Божьей.
— То-то же. В ч ь е й руке?
Босяцкий улыбнулся кардиналу в спину. Ишь, встревожился, кинулся, как ты его, скажем, за пятки хватают. Напрасно бежишь. Человек — это или золото, или слава, а жажде власти этому так называемому «Христу» еще негде было научиться.
Лотр нашел Юрася там, где ожидал найти. Братчик ходил по забралу, морщился от криков и мял одну руку в другой. И этот обычный, очень человеческий жест успокоил кардинала.
— Ну что? — спросил он. — Тут лучше, чем на кобыле?
— А ну его, — сказал Братчик. — Что-то мне тут так, словно этот я комар в борще. У всех на глазах, все смотрят... И мысли какие-то дурацкие. Вчера голый нищий. А сегодня «чудеса» эти. Город сыт, город кричит. Все меня хвалят. И думаешь, как горожане все: а может, и действительно тут без вселения духа и вдохновения Божьего не обошлось.
Лотр сосредоточено покосился на него.
«Начинается, — подумал он. — Не успел человек из грязи вылезть, а уже в боги. Всегда, черт его побери, так».
Лицо Юрася говорило только, что ему неудобно и скверно. И Лотр сделал диверсию, чтобы разузнать, как далеко Христос зашел мыслью:
— Ну, а прыгнул бы отсюда или нет?
— Дудки. Святого, может, и вынесли бы ангелы, а я плут, я мошенник.
Обычное наивное лицо. Лицо проходимца, который добывает хлеб плутовством. Лотр придвинулся к нему.
— Слушай, — голос его осекся. — Слушай, Христос, и позабудь, что ты плут. Ты великий, ты мудрый, ты Бог. До того времени, пока мы возносим тебя. Ты нам нужен такой. Но и ты нас держись. Видишь — город у ног. Большой, богатый, красивый. А за ним вся Белая Русь, все королевство, вся земля. Если будешь держаться... нас, если скажешь, что без... нас плачет престол святого Петра — озолотим. Все дадим тебе. Поклонение... царство... богатство.
И осекся, увидев на этом странном, беспардонном лице отвращение.
— Я же говорил, что не хочу быть святым. Я доволен был, что я бродяга... Я сегодня драку видел... Лучше отпустите вы меня. Не хочу я в Рим. И тебе не советую. В Рим я пошел бы только, чтобы увидеть одного человека.
— Что за человек?
— У него нет власти. Но он знает больше, чем все на земле, хотя дает людям только часть своих знаний. Не понимают. Не поймешь и ты. Он рано пришел. Он теперь, пожалуй, старик. Я обязательно хотел бы увидеть его. Но в Рим, в этот город нечестивцев, я пошел бы только обычным бродягой-школяром. Если тут такое, что же тогда в Риме?
— Хочешь, я разузнаю об этом человеке? — любезно и соблазнительно сказал Лотр. — Что делает этот твой «знаток»?
Он понял, что золотом с этим бродягой не сделаешь ничего и надо искать другие пути.
— Откуда? Где? — иронично спросил Христос.
— Я не знаю, но тут есть человек, который знает все. Что делает этот твой «знаток»?
— Рисует, занимается анатомией.
— Так я и знал, что какая-то дрянь вроде потрошения мертвых.
— Да этого не надо... Достаточно, что «знает больше всех».
— Часовой! — крикнул Лотр. — Слушай, часовой. Сходи в новый дом на Старом рынке и спроси там о «человеке, который знает больше всех и живет в Риме», хоть это «больше всех» сильно отдает ересью, потому что больше всех знает, конечно, папа, а он, сколько я могу полагать, мертвецов не режет и не может нарисовать даже фиги.
— Кого спросить?
— Спроси Бекеша.
Часовой пошел. Друзья стояли немного словно оглушенные. У Крыштофича легла от переносицы на лоб резкая складка. Бекеш не верил своим ушам:
— Зачем этому плуту потребовался великий мастер?
— Не знаю, — глубоким голосом сказал «Пожаг». — Но что-то во всем этом есть. Пособник этого сброда, бродяга, знает про человека, который «знает больше всех».
— Что-то есть, — сказал Клеоник. — А может, мы не напрасно отбивали его? Буду смотреть... Буду очень пристально присматриваться к нему.
— Почему? — спросил Бекеш.
— Мне интересно.
— Этого достаточно, — сказал Бекеш. — Но он знал, что этот человек мог спускаться на дно, но не открыл этого людям, ведь они обратили бы это во зло. Откуда он знал, что этот человек завещал людям летать, а в его умении живописать было что-то божье?
— А может, мы были правы, когда говорили про страну за морем, где люди уже умеют летать? — спросил Крыштофич.
В этот момент крик за окнами перерос в вопль и в трубы архангельские. Казалось, вот-вот расколется сама земля.
На гульбище появился человек в хитоне и стал подниматься на башню.
— Боже! Боже! Боже! Спаси нас!
— Отпусти нам грехи наши!
— От когтей дьявола, от ада спаси ты!
— Боже! Боже!
Человек стоял на башне, и солнце горело за его спиной. Слепило глаза людям, что тянули к нему руки.
На Кашпаровых губах появилась саркастическая ухмылка. Юноша показал подбородком на башню.
— Этот? Оттуда? Ну уже нет. Скорей я сам оттуда. А это кажаново отродье, если и спрашивало про мастера, то наверняка, чтобы попробовать... а может, и его механизмы могут помочь ему в плутовстве. Обворовать, а тогда, возможно, и самого святой службе выдать.
Крыштофич пасмурно буркнул:
— Святая служба уже не страшна великому мастеру... Великий мастер умер...
Христа не держали ноги. Он сел на каменный приступок просто перед Лотром и часовым.
— Умер? — растеряно спросил он. — И совсем недавно?
— Умер, — повторил часовой. — Они говорят: «Вынужден был бросить родину и умер на земле наихристианнейшего, святому подобного, ревнителя веры, короля Франтишка французского».
— Умер, — словно утвердил школяр. — А как же я?
— Что как же вы? — сурово спросил Лотр.
— Ну вот... единственный человек, ради которого мне надо было ехать в Рим. И как тяжело, наверное, было ему умирать... Один. Такой высокий умом, что со всеми ему было грустно.
Он смотрел словно сквозь собеседников, сквозь город, сквозь весь мир, и глаза его были такие отсутствующие, такие «дьявольские», как подумал Лотр, такие нечеловечески одинокие, что двум другим стало страшно.
— Куда ты смотришь? — спросил Лотр. — Где ты? Что видишь?
Тот молчал. Только через несколько минут сознание словно стало возвращаться в эти глаза вместе с ледяным холодом и ледяной тоской.
— Никуда, — саркастически ответил он. — Нигде. Ничего.
На лицо его опять словно легла плутовская злая маска:
— А ничего... Оставаться... Разве я не такой, как все, чтобы ждать еще и лучшего? Чтобы надеяться? Такой... И ничего не надо было... И куда я тянулся, ища истину?.. И почему нужна она была?
— Он бесноватый, — шепнул часовой.
— Ты прав, — тихо сказал Лотр.
Школяр услышал:
— Нет, я не бесноватый. Я такой, как все. И так буду жить. Понемногу тянуть время. И умру, как он, не дождавшись. С тяжестью ненужных знаний, по необходимости обученный вранью. Проискам. Волк средь волков.
— Господи Боже, — склонился Лотр, — плюньте вы на эти мысли. Народ уже чуть ли не целую стражу кричит и зовет. Покажитесь ему. Он жаждет вас видеть.
Школярово лицо вдруг стал отчаянно-злым и словно даже веселым.
— А чего? Идемте, ваше преосвященство. Будем ломать кумедь.
— Что вы? Которую кумедь?
— Ну, обычную. Земную. Почему не ломать?
Часовой отошел, и тогда Братчик зашептал с веселой злостью:
— Почему не мухлевать? Почему не влюбиться? Почему не пуститься в разврат, мошенничество? Почему не сбросить римского папу? Все папы на своем месте, а лучших не видать.
Лотр улыбнулся:
— Вы поумнели.
— Я давно разумный. Я — сын родителей с уничтоженного посёлка, я — школяр... Бродяга... Комедиант... Вождь шайки. Другого имени у меня нет... Еретик в пыточной... Христос... Блестящее восхождение. Лучше, чем огородник... Во всяком случае, стоит попробовать. Я же могу все. Даже преступления делать.
Кардинал с уваженьем склонился перед ним:
— Идите пока одни, господин наш... Я скоро также поднимусь.
Братчик двинулся на башню. Кардинал проводил его глазами и пошел искать Босяцкого.
Он стоял на башне довольно долгое уже время. И все это время народ кричал и тянул руки:
— Бож-же! Бож-же! Бож-же!
«Что «Боже»? Ну, хорошо, я все мог бы сделать с вами, я, самозванец и плут, бродяга и вор. А на что я мог бы позвать тебя? Резать иноверных или инакомыслящих?.. Ничего не скажешь, достойная роль. Самозванцу повезло. Никому еще не везло так. По крайней мере, очень интересно. И чтобы удовлетворить тот интерес, надо тянуть до конца. Что еще остается? И, конечно, творить зло. Живой Бог злого общества не может не делать зла».
Он протянул к народу руки. Просто, чтобы посмотреть, что будет. Как раз в этот момент над площадкой появилась голова Лотра, а потом и весь он.
«Молодец, — подумал кардинал. — Скоро привыкнет».
И стал на верхнюю ступеньку забрала, рядом с Христом.
Народ, увидев руки, протянутые к нему, взвыл. Крик стал одержимый. В нем нельзя было даже разобрать отдельных выкриков.
Польщенный взрывом энтузиазма, Лотр, хоть и презирал это быдло, стал с милой улыбкой благословлять толпу.
— Вот, — шепнул Юрась, словно его могли услышать. — Почему же не выбрать там любую женщину и не заставить подняться сюда? Плакали бы от восхищения... Почему бы не заставить их прыгать в ров?
Тон его, признаться, был довольно некрасивый, но Лотра устраивал. И вдруг кардинал с удивлением увидел, как изменилось лицо Христа, как вздрогнули брови: он заметил кого-то в толпе.
В толпе выделялась фигура женщины на муле. Школяр непроизвольно бросил взор туда и вдруг увидел, почти у самой головы мула, голубой с серебром кораблик на девичьей голове, косу, черные с синевой глаза, которые смотрели на него, Братчика, с нескрываемым, почти молитвенным восхищением, ожиданием, радостью и надеждой.
«Боже мой, какая святость! — подумал Юра. — А я...»
— Ты что? — спросил Лотр. — Действительно хочешь заставить кого-то подняться сюда? То позови пальцем, и все.
— Смолкни, — сквозь зубы сказал школяр. — Кто это там? Вон там?
Взор Лотра упал на Магдалину верхом на муле. И кардинал обрадовался. Не потому, что женщина успела опостылеть ему, вовсе нет, а потому, что он нащупал наконец у этого человека слабое место, нить, за которую его можно вести куда хочешь.
«Что же, придется отдать, — думал он. — Жаль, а придется. Ради такого человека, ради главного козыря в большой игре. За меньшие козыри в куда меньших делах отдавали не только женщин, а и друзей. А тут и сам Бог позволяет... Смотри, миленький, смотри. Лопай, лопай, равняй рыло с мягким местом».
Вслух он сказал нарочно безразличным голосом:
— Та? И что... Магдалина... Лилия долин. Не работает и не прядет. А и Соломон во всей славе своей не одевался, как она. Хочешь? Возьми ее.
И немного испугался, увидев оскал Христовых зубов:
— Э-э, кардинал. Не ври. По целому собаке у тебя изо рта прыгает. На такую чистоту врешь.
Народ, увидев, что Бог что-то говорит, закричал одержимо.
— Слышишь? — сказал Лотр, показывая на него. — Вот триумф церкви. Жизнь мы тебе дали. Женщину ту дадим. Служи.
Крик начал утихать: люди хотели послушать, о чем это говорят на башне. А вдруг к ним.
И вдруг в этой относительной тишине загремели выкрики, которых раньше нельзя было услышать:
— Эй, Лотр! Ты что это рядом с Христом стал, хам?!
— Место знай, чекуша!
— Опустись ступенек на пять! Мышей вспомни! Хлеб!
— А то мы тебя подвесим, кот шкодливый.
— М-мяу!!! В-ваа-в! Во-а-а!
Начинался кошачий концерт, дикий, многоголосый, резкий. Лотр побелел и спустился ниже. Совсем немного.
— Красивая, — сказал Юрась.
Он так упрямо смотрел на явление, которое тянуло к нему руки, что не заметил, как больно ударил по чести Лотра народ.
Униженный и чуть напуганный, сразу протрезвевший, Лотр понял: все было ошибкой, этот человек почувствовал силу. Он согласен сейчас даже на поганые поступки, ведь что-то сломалась в его душе. И он, если даже и будет работать, то для собственного успеха, а не для них.
Поняв, какое чудовище он создал и выпустил на свет, Лотр похолодел. И тут его ждал еще один удар. Машинально он взглянул в ту сторону, куда смотрел Христос, и увидел, что под гульбищем стоит одна Анея.
Магдалины и слуги с лошадью не было.
И тогда, понимая, что куда уже ему строить высокие планы, что все сорвалось, что теперь лишь бы сберечь то место, которое у него есть, остаться на нем и еще помешать этому мошеннику занять место в сердце девушки, какую он, Лотр, за последние дни так бешено и все сильнее желал, Лотр начал одержимо думать.
Он, Лотр, хотел эту девку. Он сам до этой минуты не думал, что так ее хочет. И, значит, она должна принадлежать ему. Ему и никому другому, пока он этого хочет. Завтра же он попробует добиться этого. Завтра же он окружит этого плута сотней глаз. Завтра же он оговорит все с доминиканцем, попробует удалить этого человека из города. Пусть ходит, пусть мошенничает, как и раньше, чтобы в городе было спокойствие, чтобы этот школяр был подальше от мечниковой дочки, упрямство которой так разжигает его, чтобы по-прежнему он, кардинал Лотр, стоял на кафизме (5) выше всех. В тайном своем гневе он выдержал, сказал с зевотой:
— Время тебе, Боже, возноситься. Денег дадим. Девку красивую дадим. Ту — Лилию.
И осекся — так вдруг гаркнул на его Христос.
— Сам возьму. Вишь, осчастливили. Сам найду свою деву Марию... И иди ты со своим вознесением!..
Бекеш в комнате захлопнул окно. Шум словно отрезало.
— Плуты. Сыновья симонии (6). Отродье ада. Смотрел — и вспомнилось: «Видишь эти большие здания? Все это будет разрушено, так что не останется тут камня на камне...» Торговцы правдой... Только бы скорее разнесли тут все вчистую... Торговцы Богом... Сука! Великая блудница.
И он сжал кулаки.
(1) Настоятель.
(2) Человек, который гадает по фигурам на земле или песке.
(3) Аристарх Афинский (конец ІV — первая половина ІІІ ст. к н.э.) учил, что земля двигается кругом Солнца.
(4) Женская верхняя одежда.
(5) Кафизма — возвышение для императора или высшего духовного чина.
(6) Симония — торговля церковными ценностями.
Продолжение "Раздел XIV. Философ великий, книголюб..."
http://www.proza.ru/2014/08/04/1454