(Из сборника "Ты больше не моя женщина")
Одной рукой Дана держала воздушный шар, а другой – папу. Она очень боялась, что выигранный ею в праздничной лотерее шар с изображением веселых медведей, ловко жонглирующих банками меда, выскользнет и унесет на волнах ветра ее хрупких, уже прирученных зверушек далеко-далеко, к самому небу, где им будет одиноко и холодно. Но как ни страшилась Дана за своих медвежат, весело шествовавших вместе с ней, папину руку она держала крепче, чем воздушный шар, потому что в сегодняшней пестрой толпе больше боялась потерять его. А он вдруг почему-то остановился и как-то странно, пристально посмотрел на нее.
- Чего встали-то! – тут же раздалось за их спинами, - дома бы сидели!
А папа ее как будто и не слышал этого брюзжания, словно не чувствовал, как их зло толкают спешащие на бесплатный концерт люди. Он стоял и смотрел на нее.
- Данка моя, - прошептал он. Не выпуская руки ее, поцеловал ее пальцы и долго не хотел отпускать от губ.
- Дана, - вновь прошептал он. Она не понимала, зачем, почему они остановились здесь. И Дана очень беспокоилась за шарик. Он, хоть и развевался над ее головой, а чужие люди шли по земле, но почему-то думалось, что они все равно затопчут его своими ногами, вот сейчас кто-нибудь обязательно приподнимется в воздухе и наступит на ее воздушных медведей.
- Видишь? – спросил папа, показывая ей на рвущихся куда-то коней, сдерживаемых могучими укротителями.
- Вот здесь…именно здесь… я сделал маме твоей предложение. На колени встал, с цветами. Так хотел, чтобы она замуж за меня вышла. А потом еще, когда она не сразу согласилась, еще и в воду прыгнул. Осень была. Мама меня потом чаем отпаивала. С медом. Таким же, как вот на шарике твоем. А если б не тот день…и тебя бы не было. Не могу, Данка, представить, как это – тебя и нет на свете…разве в такое можно поверить?
Его ладонь нырнула в ее локоны, словно истомленное жарой тело – в спасательный холод воды.
Шарик все-таки выскользнул из ее пальцев, и они вдвоем побежали ловить его, теперь уже сами задевая, толкая спешащих людей.
- Вот! – радостно закричал папа, - поймал! Поймал!
Даже пьяные смотрели на него как на сумасшедшего. А он, счастливый, гордый, протягивал Дане спасенный от закоулков неба шар, - как когда-то цветы – ее матери.
Мама к их возвращению успела испечь пироги. И сама она была вся разрумяненная, пышущая, как будто из печи.
- Ну, как погуляли? – спросила она.
- Очень здорово, - сказал папа, - вон, Дана, даже в лотерею выиграла.
- Данка у нас молодец! А много народу было?
- Очень. Только некоторые люди, мамуль, были почему-то немножко злые. Разве в таком настроении идут на день рожденья, тем более целого города? Я бы вот не хотела, чтобы такие… пришли бы ко мне. Я бы…Я бы вообще хотела чтобы на моем дне рождения …только я и вы. И все. Никого больше. Потому что в такой день рядом должны быть только те, кого любишь больше всего на свете, а так – я только вас люблю. Но….., - осеклась Дана, - не подумайте, пожалуйста, что я так говорю, чтобы мне подарок получше подарили. Мне просто хорошо очень когда вы…вместе. Я счастливая тогда. Жалко так, что вы постоянно в разное время работаете, и дома вместе почти не бываете.
- Какая ты у нас смешная, Данка, - погладила ее по голове Зоя, - ты, что, пироги-то не ешь? Невкусные?
- Очень вкусные, мамуля. Просто…Я же о таких вещах говорю…о нашей семье…о любви… а это же важнее чем самые даже вкусные на свете пироги. Правда, папа? Папа, ты слышишь? Ты какой-то немножко странный сегодня. Как будто не с нами.
Черным пиратским флагом маячил перед глазами календарь, плыл словно по стене, проклятый корабль, наполненный цифрами, как самыми отчаянными головорезами. Проклятый календарь. Он ведь не доживет до декабря, до Данкиного дня рожденья. При раке поджелудочной в такой стадии больше полугода прожить не получится.
- Вы умрете, - с какой-то странной виноватой улыбкой сказал ему врач, - наверное, не стоило бы этого говорить. Но, может, у вас дела очень важные есть, а вы их сделать не успеете. Проживете эти полгода, простите, несколько месяцев, так, как вам всю жизнь мечталось.
Умирать было не страшно, а обидно. Не загробные миры пугали, просто невыносимо тяжело было думать о том, что скоро все отберут.
Все пронизано болью, когда знаешь, что скоро умрешь. Каждое мгновение начинено динамитом горечи, любая секунда может взорваться самым страшным отчаянием.
И только Дана заговаривала боль его. Одного взгляда на нее хватало, чтоб сердцу легче стало. И прежде бесконечно любимая дочь в эти дни стала самой сокровенной надеждой его. Пока будет жить на свете эта девочка, ничего не исчезнет, - и причудливые кленовые листья, льнущие сейчас к их окну, и книжки на полках, которые Дана обязательно когда-нибудь прочитает. Море…Море обязательно останется. На которое они ездили вместе. Закатное солнце, вдалеке, словно в шаль, закутывающееся в волны морские. Задорный стрекот кузнечиков, которых он ловил мальчишкой. Даны тогда еще не было, но теперь же она есть на свете, и значит этот веселый стрекот, который он слышал мальчишкой, тоже останется. Раковины морские, которые они собирали вместе. Зримое эхо моря, в котором можно услышать отголоски волн.
Не может быть, чтобы от человека ничего не оставалось, когда он умирает. И сердце его будет гореть в улыбке Даны, как дрова в камине, наполняя взгляд ее уютным теплом. Ведь она обязательно будет помнить их веселые игры, сказки, которые он читал ей на ночь у ее кроватки, и даже сегодняшний день, с этой лотерей и воздушными медведями – она тоже когда-нибудь обязательно вспомнит. Хотелось закричать во весь голос: «Дана! Любимая моя, волшебная девочка. Я не боюсь умирать только потому что на этом свете есть ты! И никакой крематорий не сожжет меня в прах, никакая земля не раздробит на сгнившие кости, пока на этом свете есть ты, плоть и кровь моя. Пока ты живешь, радуешься, смеёшься…смотришь на этот клен за окном, переживаешь за книжную принцессу, держишь в руках выигранный в лотерее воздушный шар…
- Очень вкусные пироги, мамуль. Мама.., - повторила Дана, - ты тоже сегодня какая-то немножко странная. Как будто меня не слышишь.
- Прости, - смутилась Зоя, и тут же покосилась на мужа, словно боясь, что он мог залезть в ее мысли. В последние дни ей было очень неспокойно. Она не знала, как будет одна, с дочерью, когда станет вдовой. И еще мучило предчувствие того, что при жизни едва ощутимая вина перед ним станет невыносимой, когда он умрет. Была отчаянная мысль - признаться, повиниться, покаяться, но ведь это может еще укоротить и без того считанные дни жизни его. Да и как признаться что тогда она вышла замуж за него на первом месяце беременности, брошенная случайным любовником…
А он еще был еще смешной такой, на коленях, с цветами, когда просил ее выйти за него замуж. Такой смешной, такой нелепый.