В горы наконец-то пришла весна.
Зимы бывали очень трудными… хотя и солнечными, и Лайэ, приучивший себя к самому лютому морозу, любил их тоже – вставать на рассвете, глядеть, как искрится под солнцем чистейший снег, как отражает его пламя зеркальная гладь замёрзшего озера, как весь мир на несколько месяцев будто превращается в хрустальный дворец, пронизанный золотыми лучами… Одиноко и сказочно было бродить по его галереям и переходам, застывать подолгу в одном из холодных светлых "залов", лежать на снегу, чувствуя, как проникает под лёгкую белую одежду обжигающий холод. Тело чуть вздрагивало и напрягалось, погружаясь в подобную ледяную постель, однако дышалось на морозе легко, и мысли становились такими же чистыми, как снеговые белые шапки великих гор.
Но весна в горах! Её Лайэ любил всё же больше, да и могло ли быть иначе? Трава, напитанная растаявшим снегом, становится изумрудно-зелёной, всё цветёт и как будто бы дрожит-звенит на ветру… Хрустальное убранство "дворца" сменяется кружевным.
Одежду Лайэ круглый год носил одну и ту же – белые лёгкие штаны и длиннополую рубашку из такой же ткани, и старательно делал вид, что зимою ему ну ни капли не холодно. Однако до чего же отрадно всё-таки становилось в первые дни весны, когда можно было выйти из того состояния, которое позволяло поддерживать внутреннее тепло и ток крови в условиях жесточайшего мороза – режима, требовавшего предельной концентрации и напряжения всех сил организма. Заниматься разминкой, не так строго контролируя каждое движение мускулов и позволяя себе, без особого сосредоточения, просто ощущать, как тёплый ветер касается кожи под широкими рукавами…
В этот раз, однако, выбежав было с желанием порезвиться на лугу, подобно горному козлёнку, Лайэ довольно быстро оставил своё намерение и принялся выполнять утренние упражнения даже с большей отточенностью движений, чем прежде. Одновременно он украдкой косил взглядом на дорогу, отчаянно надеясь, что со стороны это незаметно, и что он выглядит целиком и полностью сосредоточенным на своей разминке.
По дорожке, петлявшей среди цветущих склонов, верхом на огромном кудрявом яке, неторопливо спускалась Хима. Прямая, как тростинка, она чуть покачивалась в такт движениям животного, и, несомненно, тоже немножко красовалась, за что обоих вряд ли ждала похвала от учителей… Но кто свободен в юном возрасте от этой слабости?
Лайэ, впрочем, отчаянно ругал себя, обнаружив, что вновь ей поддался – вот и сейчас, стиснув зубы, отвёл взгляд и принял самый суровый вид, на который только был способен. Позади раздался весёлый смех.
"Не реагировать! – приказал он себе. – Всякая неловкая ситуация – новая возможность овладеть своими эмоциями и импульсами нервной системы…"
Но Хима уже стояла рядом. Порой он немножко ей завидовал: всё то, чего он добился тяжелейшим упорным трудом, было дано ей с рождения – и непринуждённая грация, и отточенность всех движений, и владение своими реакциями, не требовавшее особенных усилий… Добавить к этому утончённость нервной системы и прекрасную интуицию, и можно вообще позабыть о собственных достижениях – потому как, ну в какое сравнение они идут? Хорошо быть девочкой!
С такими способностями Химе была прямая дорога в "исследователи истории", и именно этим она и занималась – постигала непосредственно всё то, что потом Лайэ и другие дети, не одарённые такими же способностями, узнавали из книг, написанных на основе опыта, её и её подруг. Да, у неё были все основания на то, чтобы взирать на остальных немножко свысока. Но всё равно обидно!
– Ты выглядишь таким суровым, что ручьи, того и гляди, снова замёрзнут под этим пронизывающим взглядом! – Хима откровенно потешалась.
– Я просто стесняюсь… – пробормотал Лайэ.
Откровенно сказать об испытываемых тобою неловких чувствах – это тоже было испытанием, которое он придумал для самого себя. Собеседник обычно от такого терялся, и ощущение мучительной неловкости многократно усиливалось, но он старался следовать принципу "Чем хуже для меня – тем лучше!"
Хима, впрочем, только снова засмеялась – легко и необидно. Для неё с её способностями он, вероятно, был как на ладони со всеми своими эмоциями и мыслями, так что откровенность вряд ли могла чем-то её поразить.
– Очень красивый пейзаж, ты не находишь? – великодушно перевела она разговор на другую тему. – Согласен, что очертания той горы напоминают крыши фантастического белого дворца? Мы так и зовём её – "Хрустальный Дворец". В нём живёт Дух-правитель гор.
– И правда, – встрепенулся обрадованный Лайэ. – Мне тоже всегда так казалось. Ну, ты-то, конечно, лучше знаешь… – смутившись, потупился он.
Хима обожала рассказывать различные легенды и сказания, которые, как известно, всегда основаны на исторической и научной правде – но было ли это то, что она "видела", или то, что нафантазировала, узнать было невозможно, если только ты сам не "видящий".
"Эх, если бы… – с горечью подумал Лайэ. И снова: – Хорошо быть девочкой!"
Приходилось доверять и, возможно, позволять над собой потешаться, но принцип "чем хуже – тем лучше" опять спасал.
Хима молчала, приставив ладонь к глазам и вглядываясь в даль, окутанную нежной лазоревой дымкой.
– Долгую эпоху Дворец пустовал, но хозяин вернулся после многих тысячелетий отсутствия, и вся природа пробудилась, встречая его: зацвели увядшие деревья, вода вернулась в русла высохших рек, разошлись тучи, зазеленели пустыни, и на планете началась Эпоха Счастья, – добавила она, почему-то печально.
– А почему так грустно, если счастья? – робко поинтересовался Лайэ. – Он, что же… потом ушёл снова?
– Нет! – Хима помотала головой, так что две косички, в которые она заплетала волосы, энергично рассекли воздух. – Разве не видишь, как там буйно цветут деревья? Когда Дворец был пуст, гора
также была безжизненной, как египетская пирамида… А, впрочем, ты ж ничего не знаешь про Египет! – спохватилась она.
Лайэ решил не обращать внимания на чуть пренебрежительные нотки, проскользнувшие в её голосе.
— Тогда отчего?.. – спросил он.
— Оттого что ты, дурак, только и думаешь "Хорошо быть девочкой!", "Хорошо быть девочкой!" вместо того, чтобы хоть раз мной восхититься! – напустилась на него Хима. – Сколько мне ещё стараться, и так, и сяк в седле повернусь, и одну сказку придумаю, и другую, и третью – хоть бы одного комплимента дождалась!
Тут-то Лайэ и понял, что такое сбивающая с толку откровенность, которой сам порою пытался блеснуть.
К счастью, именно в этот момент прибежал кто-то из младших детей, чтобы позвать его к учителю, и спас юношу от ситуации, градус неловкости которой превышал то, к чему он себя готовил.
Хима же осталась стоять посреди цветущего луга в одиночестве, и весёлая улыбка медленно сползала с её лица, как сползает весною снег, обнажая землю.
– …он вернулся, и на Земле навсегда прекратились войны, – шёпотом закончила она. – Но ты не знаешь о том, что такое войны, Лайэ, и хорошо, что не знаешь. Потому что тебе повезло не быть "видящим". Очень тебе повезло.
Обхватив себя за плечи, она чуть сгорбилась и долго смотрела в землю. Хорошо бы было забыть, но у всего есть своя цена.
…говорят, когда Хималайя вернулся, то взял на себя весь груз памяти – людской и природной, переполненной зверствами и жестокостями, смертями и болью, слезами и криками невинно убитых. И лишь после этого освобождённая земля смогла вздохнуть свободно, а человечество начало жить по-новому.
Но Мать-природа, знавшая, что такое тяжесть этого груза, несомого в одиночку, не позволила своему Сыну взять на себя всё – и тогда стали рождаться "видящие"… Но коли кто-то не согласился бы первым собой пожертвовать, то никто бы не мог быть ни от чего спасён.
– Я буду продолжать цепочку, – твёрдо пообещала Хима, утерев слёзы и глядя на террасы "Дворца".
"Ради того, чтобы рождались такие, как ты, Хима, и существуют такие, как я, – думал у себя в комнате Лайэ, ругая себя за утренние мысли. – Но и ради меня кто-то или что-то существует. Таков великий круговорот природы. И таков закон нашей страны, Хималайи".