189. Миги
Берем мы миги, их губя…
Валерий Брюсов.
«Всё проходит» - было написано на перстне царя Соломона. Я бы написала на своем – «ничто не проходит».
1. На свадьбе единственной сестры, и вообще единственной на свете… На несколько скандальной свадьбе сестры, родной по душе, союзницы и со-страдалицы угрюмого детства… На странной ее свадьбе (счастлива ль она хоть в эту минуту?) поэт поднимает бокал «Вдовы Клико», провозглашая:
– Здравие молодых!
– Здравие молодых! – картаво вторит румяный, с увлажнившимися под круглыми стеклами очков глазами, похожий на упитанного рака, Антон Дельвиг. Анна Керн, красиво улыбаясь, подносит к губам бокал, делает глоток. Пушкин смотрит неотрывно: ее горло чуть заметно розовеет, внутри него струя шампанского.
2.Молодой Федор Достоевский в арестантской рубахе, со связанными руками, на грубо сколоченном помосте среди других преступников, слушает, как читают его приговор – «…к смертной казни через расстреляние» – и понимает, что жить ему осталось несколько минут.
Священник в черной рясе обходит арестованных, предлагая исповедаться. Первым троим из партии уже завязали глаза, поставили под ружье. Раздается команда – на караул! – и щелканье затворов. Далеко перед собой, в створе Гороховой улицы Достоевский видит купола и крест Исакия в лучах рассвета. Он молится, беззвучно шевеля губами, на этот крест, на луч. «Господи, если бы можно было прожить еще хоть год, хоть месяц, хоть один день – какое бы это было счастье!»
3. Подросток Николай Некрасов, сидя на ступеньках домишки, откуда его выставил квартирный хозяин, предварительно отобрав в счет долга все его пожитки – плачет, а нищий-побирушка, видя существо еще более обездоленное, чем он сам, утешает его:
«Вставай! Пошли со мной, у меня есть, где переночевать».
4. Федор Тютчев в гостиной князя Мещерского читает свое (последнее, но этого еще не предполагает никто) стихотворение (о Наполеоне III), и с каждым словом слабеет – лицо становится землистым, на лбу выступает испарина, он уже не может разобрать в тетради собственного почерка, не в состоянии плавно произносить слова; не дочитав текст до конца, поэт, хватаясь руками за воздух, оседает на ковер.
5. Лидия Авилова достает из бархатной коробочки золотой брелок в форме книги, с выгравированной на нем надписью «Соч. Ан. Чехова. Стран. 267 стр. 6 и 7».
Найдя эти строки в книге, можно прочесть: «Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее». С сомнением смотрит на брелок, осеняет себя крестным знамением. И вновь упаковывает вещицу в футляр – она пошлет брелок завтрашней почтой в Москву, Антону Чехову.
6. Мальчик Саша Блок, выйдя с мамой из церкви в Вербное воскресенье с горящей восковой свечкой в руке, осторожно закрывает пламя ладонью: если удастся донести огонек до дому, чтоб он не погас, то исполнится самое главное желание. А оно у мальчика такое: освободить Царевну, которая спит вечным сном в пещере на краю света, «во тьме печальной», под крышкой хрустального гроба.
7.Декорации: холостяцкий номер Пале-Рояля, с неубранной кроватью в алькове, на которой сидит робеющий гость. Из-за ситцевой занавески выходит хозяин со старой плюшевой портьерой на плечах и в вылинявшем ночном колпаке. Остреньким (с крючком на конце) взглядом окидывает Шаляпина.
- Я здесь! – зычно докладывает Шаляпин.
- Кто это здесь? – презрительно перебивает Дальский.
- Мефистофель.
- А ты знаешь, кто такой Мефистофель?
- Ну, как же… Черт!
- Сам ты полосатый черт! Сти-хи-я!
А ты понимаешь, что такое стихия? Мефистофель, тартар, гроза, ненависть, дерзновение!
- Это как же?
- А вот, явись на сцену, закрой всего себя плащом, согнись дугой, убери голову в плечи, и мрачно объяви о себе: «Я здесь!» потом энергичным движением сорви с себя плащ, встань гордо во весь рост. И тогда все поймут, кого ты хочешь изобразить.
Гроза! Дерзновенье! И даже немыслимый какой-то Тартар. Все вздор, театральные стразы, бирюльки профессии! Но правда имеется: она в интонации Дальского, в его лице. Чудовищный Мамонт. Не словами объяснил, а всем собою.
Позднее Мария Ермолова, впечатленная исполнением роли Грозного в «Псковитянке», спросит певца:
- Откуда у вас все это?!
- Из «Пале»… – загадочно ответит Федор Иванович
8. Дебютантка Анна Павлова, кутаясь в шаль, сидит в кресле и слушает долгую речь о былом Мариинки корифея-танцовщика Павла Гердта. Охнув, Анна изгибается, потирает косточку ступни, которая все болит после вчерашнего спектакля. Старый принц, встав на колени перед Павловой, не без трепета сердечного берет ее ножку в свои руки:
«Милое дитя, у вас слишком нежные пальцы, слишком высокий подъем. Вам нужны пуанты другого фасона… Я вам нарисую. »
9. Андрей Белый, выйдя из лекционного зала Вольфиллы, машинально принимает у швейцара в гардеробе цилиндр и трость, и в рассеянности бредет по темноватому вестибюлю. Прямо на него, не разбирая дороги, движется фигура.
Нечто бледное, расплывчатое в очертаниях, но целеустремленное. Белый прибавляет шагу – и встречный тоже спешит. Белый отшатывается в сторону, и тот – то же. Трости их скрещиваются со стуком. «Ах, какой неприятный!» – восклицает Белый, с негодованием лорнируя своего двойника в зеркале. Тот, скользнув мимо его плеча, выходит из стекла, а Белый, зажмурившись, шагает в зазеркалье.
10. Вацлав Нижинский в костюме и в гриме Голубой Птицы, запыхавшись после только что исполненных на бис сложных пируэтов, вбегает в гримерную. Гром аплодисментов и истеричные крики ликования несутся ему вслед. Он закрывает дверь, сразу обрезав шум. Глядя в тусклое трюмо, перекрестился пуховкой. Смахнул, блеснув бахромчатым оперением предплечья, капли пота со лба.
Из кресла, навстречу ему, поднимается рослый, вальяжный, похожий на Петра I Дягилев. Властной (императорской!) дланью он тянется к юноше, трепетно сжимает в своей его руку – голубое крыло.
11. Всеволод Гаршин, выйдя поутру на лестницу из своей квартиры в третьем этаже, склоняясь над перилами, смотрит в пролет. Внизу чуть светится полураскрытая створка чугунной печки, рядом на полу лежит охапка мерзлых поленьев, недавно принесенная истопником.
Знакомая – бессмысленная, беспричинная! – нравственная тошнота, «муть», как называет ее Гаршин, подступает к горлу, он морщится. Бессознательно спускается на второй этаж, и, застыв над обыденной житейской бездной, вновь вглядывается в нее.
Внезапно, перегнувшись через перила, с силой толкает себя вниз. «Господи, прости!»
Удар. Лоб рассечен о дверку печки.
Он еще жив, и видит в тускнеющем зените, как на площадке третьего этажа выбегает из дверей квартиры его жена, слышит ее крик и стук ее каблуков по лестнице.
12. Аня Энгельгардт, очень молоденькая в своем матросском костюмчике и белых гольфах, обнимает, судорожно целует в губы, в гладко выбритые щеки мужа, Николая Гумилева. Он, как обычно, куда-то спешит, уже уходит, но покорно пережидает ее ласку. Она льнет к уходящему, вся вжимается в него, при этом твердый уголок воротничка его крахмальной сорочки больно давит ей в щеку. Она шепчет ему на ухо, что ждет ребенка.
Гумилев вскидывает брови, улыбается самодовольно: «Надеюсь, это будет девочка. Девочка-Леночка, моя мечта» (Еленой звали любовь поэта, русскую парижанку Дюбуше…)
У Ани классической лепки лицо, очень красивые, тонкие веки. Ей почему-то вдруг становится ужасно грустно, и она плачет навзрыд.