-Проходите, проходите, детоньки. Ваши все на месте лежат. Всё у нас в порядке. Всё ладно.– Причитал дед Антип, открывая кладбищенскую калитку.
Попроведать родные могилки приходили и приезжали ото всюду. Были и местные, и приезжие, и всех дедушка встречал неизменно приветливо, ласково. Старческие глаза его слезились, он часто моргал, был немыт и не чесан, но при этом вызывал у людей трепетное к себе отношение. Морщины, отходившие лучами от воспаленных поблекших глаз, делали его лицо добрым, мягким, располагавшим к разговору «за жисть». Относились к нему, как к родному и взрослые, и дети. И те, и другие звали его дедушкой.
Станичное кладбище сильно отличалось от городского. Не было тут тяжелых кованых оград, заводящих человека, давно не появляющегося по какой-то причине, в тупик. А причин… Причин, что собак бездомных, год от года только прибавляется. И нет уж времени у сына поправить могилку матери, а иной матери недосуг поплакать на могилке дитяти…
За всех тех, кто не приходил, трудился он – дед Антип. Не осуждая никогда никого, все сваливал на «жисть», сумасшедшая сила которой, способна раздавить кого угодно.
-Эх, жисть! Все ты трешь-перетираешь по-своему. Смотришь, был человек правильный да складный, а стал… того горе надломило, тому счастье глаза застит, а того закрутило- завертело, не продохнуть, не задуматься, кому и зачем все это надо?..
Вот и Антип жил когда-то такой жизнью. Была у него семья – жена да сын. Сын погиб. Жена с горя померла, а его, до срока превратившегося в древнего деда, выбросила эта самая жизнь на обочину, и не попасть ему никак в накатанную когда-то колею. Да и колею размыло уж теми слезами, что катятся из глаз, не зная меры…
Утираясь узловатой ладонью, Антип широко улыбался и делался похожим на доброго лесного старичка из детской сказки.
-Ничего…всё у нас ладно. Все на месте. – Повторял он одну и ту же фразу, будто не будь его, Антипа, кто-нибудь непременно покинул бы и это последнее пристанище. Жил дед тут же, у ворот, в маленьком домике, без печки, зимой и летом. Домик называл будкой. Ел что дадут, одевался во что принесут, спал на лавке, застланной рваным матрасом и лохмотьями. Зимой же в них кутал свое высохшее легонькое тело.
Выпивал часто. Как не пить? Надо же помянуть, и место, самое, что ни на есть, к этому располагающее.
Давали ему и деньги. Но Антип никуда не ходил и совал их под старый матрас, тут же о них забывая.
Случались у Антипа гости. Забредет какой-нибудь забулдыга, попьет, поест, нырнет рукой под матрас, заберет, что там накопилось, и до следующей встречи деду только помашет. А дед ничего, вроде так и надо.
В поминальные дни, когда народу на кладбище бывало много, старикову будку одолевали дети. Их он любил по-особому, и одаривал каждого монеткой и конфеткой. Выманить чадо из будки Антипа, было делом нелегким, и родителям приходилось идти на «крайние меры», отчего размеренный гомон на кладбище в такие дни, нарушался жутким ребячьим ревом.
Подвыпивший Антип, казалось, разговаривал сам с собой, но, прислушавшись, можно было понять, что обращался он к тем, кого уже нет на этом свете. Он жил на их территории, и умершие люди стали его немыми собеседниками. Он не спорил с ними, может оттого, что они не могли спорить. Он им просто что-то рассказывал, а они слушали. Посидев у могилки Петра Ивановича, поговорив с ним, он шел советоваться к Марье Васильевне. К умершим детям он относился так же, как и к живым, оставляя на их могилках конфеты и монеты.
Не было у Антипа ни тут, ни там плохих людей. Во всем виноватил он «жисть», и смерть, ощущая свое преимущество, подбиралась к нему все ближе.
Солнечным февральским днем, когда в природе уже явно чувствовалось приближение весны, Антипа не стало. Похоронили его тут же, недалеко от сторожки. Пытались найти другого сторожа, да никто не соглашается, за ненадобностью. Все уверены, что душа его где-то рядом. И значит, всё ладно. Всё в порядке. Все на месте.