Начало: "Слово двух свидетелей" http://www.proza.ru/2014/07/10/946
Предыдущая часть: " Раздел IX. Дно ада" http://www.proza.ru/2014/07/24/1370
Короткевич В.С. (26 ноября 1930 — 25 июля 1984)
РАЗДЕЛ Х. Христос пришёл в Городню
(Евангелие от Иуды)
(перевод с белорусского языка)
І вялікі жах апанаваў усю царкву.
Дзеянні, гл.5, ст.11
І тады сэр Хуг і яго капелан,
Пачуўшы, што латнікі ў дзверы б'юць,
Згаварыліся на вялікі падман —
Не для Бога, а ў славу сваю.
Старажытная балада
В море огня валила к Замковой горе толпа. Щетинилась ножами, косами, кольями, старыми фузиями. Пустели дорогой дома, здания цехов. Выползали из землянок, похожих на норы, нищие, в волосах их была солома и сухая листва, а в руках острые посохи.
Металось над головами море огня.
— Христос пришел в Городню!
— Богатые Христа убивают!
Как широкая река в ущелье, толпа плеснула на мост. Стража не ждала нападения такого количества народу и спешно побежала в замок. Спасаться.
Словно острая челюсть, упала за ними решетка. Те, что нападали, начали пускать через них стрелы, но уже за решеткой медленно стали смыкаться тяжелые, окованные бронзовой чешуей, двухсотпудовые половинки ворот.
Еще через минуту, отрезая решетку ворот, глухо — ведь на живое — упали сверху сплошные ворота — заслон.
Зенону содрало кожу с плеча. Из-под нижнего края заслона слышались стоны и смолкали по мере того, как заслон опускался под собственным весом.
— Бревно! — истошно крикнул мужик. — Бревно, бревно сюда!
И оно появилось. Чьи-то руки подсунули его под нижний обрез заслона, остановили его неторопливый спуск. Кое-как, подложив еще пару брёвен, удалось вытянуть человек шесть, наполовину мертвых, наполовину изуродованных. Только тут Зенон понял, откуда бревна. Мещане и ремесленники разнесли по бревну сторожку перед мостом. Тянули бревна на мост.
И тут середина моста — с запозданием — начала было подниматься. Скрипели вороты в башне ворот, лязгали цепи. Но стража взялась за это поздно. Под тяжестью людей, что стояли на нем, подъемная часть моста только вздыхала: поднималась немного и возвращалась на место под аккомпанемент глухого «р-р-р» в башне. Это коловороты, не в силах держать тяжесть, спускали с себя цепи.
Несколько человек упало в ров. Остальные па приказу мастера на все руки, Гиева Турая, положили несколько брёвен поперек моста и вогнали их концами в склоны рва. Теперь мост нельзя было поднять.
Кирик Вестник махнул рукой. В щель под заслоном начали втыкать бревна, складывать систему рычагов, медленно поднимать железную плиту, поленницей подкладывая под нее плаху за плахой. Наконец заслон удалось поднять на такую высоту, чтобы спокойно прошел человек с копьем.
Из башни попробовали было стрелять — в ответ полетел каменный град.
Пращники не давали никому поднять головы.
Начали долбить в решетку брёвнами. Что-то глухо дрожало, бухало в чреве башни. На головы тех, что таранили, градом, бобом осыпалась извёстка. Кричал, надрывался, распоряжаясь, Кирик Вестник.
Решетку уже почти выбили. И тут из верхних продушин потекло на людей расплавленное масло и горячая смола. Только что, видимо, растопили. Счастье, что успели выскочить с легкими ожогами и сожженными волосами и никто в особенности не потерпел.
Осаждающие стояли у ворот и не знали, что им делать. Наконец часть людей, во главе с Марком и Тихоном Усом, побежала за лестницами. Нести их надо было издалека, из цеха каменщиков на улице Отвеса.
Для страха пращники все еще бросали на башню камни. Все черные, в копоти, люди стояли перед воротами и теряли золотое время.
И тут кузнец, которому не терпелось, увидел вдруг огромную купу влажной глины у разрушенной сторожки. Видимо, привезли, чтобы обмазать стены, которых уже не было.
— А что, хлопцы, — оскалил зубы Вестник, — пропали стены, так пусть и обмазка пропадает? А ну, сбегайте, хлопцы, и снимите пару-тройку первых-лучших ворот.
Его поняли. Его удивительно быстро поняли. Словно он всю жизнь только и водил армию. Живо притянули снятые ворота, толстым слоем начали раскладывать по ним мокрую глину.
Благодаря пращному дождю стража не видела, что ей готовят. Да и пар с дымом застил бойницы верхнего и нижнего боя.
Половинки ворот подняли на латы и бревна, понесли в темный туннель, под арку. После, под прикрытием мокрой глины и дерева, туда же двинулись таранщики с брёвнами наперевес.
Скоро башня опять содрогнулась от глухих страшных ударов. Тяжело били три бревна в чешуйчатую поверхность ворот, мочалились о бронзу, раскалывались о длинные — в локоть — шипы, что торчали сям и там.
Тогда опять потекло масло и смола. Лились на глину, коптили, стекали под ноги. Цепь людей еле успевала передавать из рва ведра вонючей воды и лить их под ноги осаждающим. Шипел пар. Люди работали как в аду. Зенон приказывал бить в те места, где было дерево, между бронзовой чешуей. Удары постепенно расшатывали ворота, шатали петли, осыпали извёстку. Но все равно было понятно: бить придётся часа три, да и то, сломаешь ли еще. Крепкие были ворота, и, если бы нападение не было таким неожиданным, из самого города, а не из-за валов, замок никто бы не взял, как не брали его враги.
А тут что же? Просто растерялась стража.
Ворота начинали трещать. И тут случилось то, что чуть не испортило дела.
Некоторое время все слышали, как что-то грохочет в верхнем жилье в башне ворот. Думали, что таскают котлы. И вдруг из окна верхнего боя выдвинулся хобот, очень похожий на пушечный. Толпа захохотала. Через бойницу верхнего боя канон мог плюнуть, но по Старому рынку, по каменному строению доминиканцев, туда, где вовсе не было людей, над их головами, далеко.
Осаждающие весело прыгали на мосту и на площади перед мостом.
Клеоник попробовал что-то крикнуть — его не расслышали. И вдруг хобот рыгнул длинной отлогой полосой огня. Черно-красным потоком, из которого падал вниз огневой дождь.
Хохот заменился стонами, воплями и криками ужаса. Люди бросились прочь. Среди огня, который заливал мост, корчилось с десяток тел. И сразу рык гнева долетел отовсюду. Народ опять бросился к воротам, и хобот опять плюнул, на этот раз ближе. Люди бросились с моста.
— Стойте! — Клеоник выбежал из туннеля. — Стойте! Стойте, дурни! Стойте! Это огневой канон! Он только два раза плюется! Потом ему остывать надо. Иначе взорвется в башне.
Он бил тех, которые убегали, древком копья.
— Они не будут сразу! Ну, стойте же! Они не рискнут сжечь себя.
Словно в ответ на его слова, из верхней продушины бухнул в туннель ворот второй огненно-дымный язык. Люди побежали оттуда, поскольку горячая нефть и огонь потекли по стенам на брусчатку... И еще плевок. Туда же.
Те, которые таранили, прибежали в страшном виде. Закоптевшие, как уголь, без бровей, без ресниц. У некоторых почти не было на ногах штанов. Двое щупали воздух:
— Глаза мои! Глаза! Глаза!
Счастье, что глина сберегла от прямого огня. Но все равно войти в ворота теперь было нельзя. Оттуда валил дым, текли огненные ручьи нефти. Потом что-то бухнуло. Черный с золотыми прожилинами, изменчивый шар вылетел оттуда. Это обвалилось помост-прикрытие.
— Клеоник, — растеряно спросил Вестник, — это что же? Ад?
Резчик сурово сжал большой красивый рот. Золотистая туча волос была грязная от копоти.
— Новость завели. «Оршанский огонь»... Выдал-таки им кто-то тайну. Не думал, что остался хоть один знаток. Знаешь, почему когда-то Литва Оршанское Благовещенье долго взять не могла? Вот из-за этого.
— И что же это?! — чуть не плакал от отчаянья кузнец.
— А я и сам точно не знаю. Говорят, на Днепре местами у берегов вода масленая. Это каменное масло плывет. Неизвестно уже, из чего его подземный властелин давит. Из драконов, может, или великанов. А может и действительно из камней. На Кутейне, у Лариновой дубравы, течет оно, братец, говорят, даже струйкой, с прутик толщиной. Монахи им в пещерах светят. Вот, говорят, они и придумали.
Огонь на мосту угасал. Но камни были покрыты словно окалиной.
— Сделали как будто каменную кадушку, поставили высоко. Из нее вывели такую вот трубу. Над ней, у самого среза, стальное колесо и кремень, а от него — железный прутик. А в кадушку — это дьявольское масло. А над ней — такой жом, как из орехов или из яблок масло или сок давят, может, видел. На рычаг нажать, за прутик кто-то дернет — вот оно и плюет. Недалеко, брат, а страшно. Но только и может плюнуть, что дважды. Раз и еще второй, до конца рычаг опустив.
Подумал.
— У них, видимо, два было... Отец Фаустины говорил. Он там железных дел мастер. Так, брат, холера. Думал — сгорим.
— Так что мы стоим тут? — спросил злой от ожогов Зенон.
— Теперь, пока не остынет, этой холеры в кадушку заливать нельзя.
В воротах все еще горело. И вдруг темно-синие глаза Клеоника озорно блеснули.
— Разбирай еще один дом.
— Зачем? — спросил Зенон.
— Разбирай, говорю.
Кузнец с группой людей побежал к первому в ряду дому. Скоро посыпались бревна.
— Осторожно! — закричал резчик. — Не хватало еще, чтобы придавило! За мной.
Люди с брёвнами на плечах побежали к воротам. В бойницах верхнего боя появились головы. С удивлением смотрели на дураков, которые опять, в дыму, после такого угощения собираются таранить ворота.
И все же защитники заспешили. Над хоботом огневого канона появилось ведро. Пращники подготовились бить.
— Не трогайте их! — крикнул Клеоник. — Пусть охлаждают!
Канон окутался паром. Клубы его со свистом рванулись ввысь. В воздухе удушливо и кисло запахло уксусом.
Клеоник вовсе не собирался таранить ворота. По его указаниям люди просто раскачивали бревна, бросали их в прорву ворот и бежали назад. В дыму и пару защитникам плохо было видно, что они там такое делают. Резчик раскачивал штабеля брёвен под заслоном.
Даже уксус плохо охлаждал раскалённый металл. И тогда стража опять пустила в продушины горячее масло и смолу. В темном туннеле на минуту зашипело и померкло.
Клеоник с последними подручными изо всех сил бросился бежать прочь от моста. Ему вовсе не хотелось зажариться заживо, когда опять плюнет «оршанский огонь».
Медленно текли минуты. Прибежали люди с лестницами. Марко и Тихон Ус впереди всех спустились в зеленую, вонючую воду рва, полезли к стенам.
На зубцах в том месте, где приставляли лестницы, появилась стража в кольчугах. Кричал на них, махая руками, сотник Корнила, разевал рот. К ногам защитников ползли по стенам, падали на них лестницы. Стража бросилась раскачивать, сбрасывать их со стен. Длинные жерди уже уперлись в одну, дрожа, оттолкнули вместе с теми, кто лез.
И в этот момент залязгали по бычьим кожаным рукавицам тетивы луков. Пять с лишним десятков лучников начали из-за рва стрелять по зубцам. Взвилась над ними песня дуды. Триумфовала, захлебывалась. Стрелы защелкали по зубцам. Стражу словно смело. Видимо, подбадривая ее, возник между зубцов сотник. Стоял лицом к воинам, которые перепугались, тряс мечом в воздухе.
Звякнула чья-то тетива — Корнила покачнулся и исчез. Дождь со стрел размерено, шесть раз в минуту, не редко и не часто, как то подобает при осаде, падал на зубцы. Теперь по лестницам лезли не боясь.
...Клеоник между тем понял: «Время!»
— Хлопцы, — загорланил он бешено. — На слом!!!
Крик подхватили. Люди медленно тронулись вперед.
Медленно, ведь ждали, что вот-вот плюнет огнем канон.
И поток «оршанского огня» снова взвился в воздухе. Рановато. Люди не попали под него. Стража не выдержала и поспешила.
Опять взревел огневой шквал. И, словно не выдержав его напора, обрушились вниз железные ворота. Фыркнули, полетели из-под них головешки, бревна, жар.
Не поняв, в чем дело, почувствовав только, как содрогнулась башня, защитники, наверное, подумали, что это таранят ворота, желающие хоть куда-нибудь выбраться из туннеля, застигнутые там пламенем осаждающие.
Выстрелил в туннель ворот второй канон. В почти наглухо закупоренном проходе взорвались вылитые раньше масло и смола.
Глухо, страшно ахнуло что-то. Заслон вспучился и упал. В клубах огня и дыма рвануло что-то — словно из пушечного жерла. С грохотом полетели оттуда обломки решёток. В воздухе свистело, взрывалось, ревело. Огненные галки с шипом летели в ров.
Когда дым немного разошёлся, люди увидели, что передняя стена башни немного расселась, что из неё и из бойниц дымит. И еще увидели огневой ад в туннели ворот. Внутренние ворота устояли. Даже взрыв не вывалил, а выбил их. Но зато они пылали ярким горячим пламенем.
— Вот оно, — сказал Вестник. — Чуть-чуть выждем, она и упадет.
Из пылающих половинок летели угли, брызгало расплавленной бронзой. Защитники, видимо, только тут очнулись и, наверное, начали лить продушинами воду. Им удалось немного сбить огонь, но зато башня теперь стояла вся в тучах дыма и пара.
— Ничего, это нам с руки, — сказал Вестник. — Скорей погаснет огонь.
— Это нам тем более с руки, что они сейчас бросают башню, — сказал резчик. — В такой бане живой человек не выдержит.
Над башней стоял седой, непрозрачный столб. Качался. Плыл в ночь.
Господин писарь поставил на листе последнюю подпись и скрутил его в рулон.
— Ну вот, — сказал Лотр. — Казнь завтра на Зитхальном горбе. — Попросту — на Воздыхальнице... Утром, в конце последней ночной стражи. Кто хочет последнее утешение — придёт оно. Последнее желание...
— Чтобы вы подохли от чумы, — сказал неисправимый Богдан.
— ...исполним... Бог с вами. Идите, грешные души, и пусть сжалится над вами Бог и Мария-заступница.
Палач подошел к Братчику. Багровый капюшон был опущен на лицо.
— Иди, — почти ласково сказал он.
В этот момент Пархвер стал чутко прислушиваться. Все насторожились. Скоро даже глуховатые услышали топот. Лязгнули двери, и в судный зал ввалился Корнила. Закоптевший, с потеками грязного пота на лице, он вонял диким зверем.
— Ваше преосвященство, — заорал он, — простите! Не предупредили! Думали — куда им.
— В чем дело?
— Народ! Народ требует Христа!
Стены во дворце были такие толстые, что снаружи сюда поныне не долетел ни один звук.
— Лезут на замок! — кричал Корнила. — Ворота выбивают! Грабить будут!
— «Тот, кто отца разоряет — сын срамный и нечестный», — сказал Жаба.
— Так разгони их, — сказал Босяцкий. — Схвати.
Корнила подходил к столу как-то странно, не своими ногами, как будто с ним что-то случилось. И только когда он вышел на свет, все увидели причину этого. В сотниковом заду торчала длинная, богато оперенная стрела.
— Нельзя, — прохрипел он. — Думали на стены не пустить — лезут. Стрелы дождем. А в замке стражи тридцать человек и паюков двадцать. Остальных вы сами за церковной десятиной послали... Палач, вырежи стрелу, скорей!.. Она неглубоко.
— Сброда боишься? — покраснел Жаба.
— Этого «сброда»... не меньше как семь сотен.
Все смолкли. Большая белая собака, которую привел Жаба, понюхала, подошедши, стрелу, поджала хвост и, стараясь не стучать когтями, зашилась в угол.
Как раз в этот момент ужасный удар сотряс здание. Посыпалась с потолка пыль.
Это был тот самый взрыв в главных воротах, который разнес вчистую решетку и заслон.
Теперь только считанные минуты решали вопрос. Считанные минуты отделяли этих людей от мгновения, когда замок падёт.
Ворота пылали вовсю. Кое-где обвалилась уже чешуя и, раскалённая, сияла на плитах, которыми был замощен низ туннеля. Уже рубились на зубцах, и стена все больше расцветала огнями факелов. Смельчаки уже грохотали по крышам дворца, а Марко и Тихон Ус в сопровождении двух с факелами (была ущербная луна, на последней стадии, и иначе биться было почти невозможно, ведь можно было убить своих) прорывались по забралу к Софии, чтобы расчистить путь друзьям, когда ворота упадут.
Нападающих было так много, что серьезного отпора они, почти что, и не видели. Когда последние защитники этой части стены горохом посыпались с неё — толпа, и на стенах, и на площади, подняла шум и триумфальный крик.
— Христа! Христа освободим!
Рык был такой, что он долетел даже в судный зал.
— Что делать? — шепотом спросил Лотр.
Он смотрел на союзников и понимал, что, кроме Босяцкого, который задумался над чем-то, надеяться тут не на кого.
— Что делать, друг Лотр? — медвежьи глазки Болвановича бегали.
Раввуни смотрел на них с иронией.
— Друг, — очень тихо сказал он, — хавер. Такой не хавер, а хазер(1). Хазер Лотр. И это, скажем прямо, вовсе не хавейрим, а хазейрим (2).
Судьи молчали.
— Что же делать? — тихо простонал Комар. — Господи Боже, что делать?!
— ...и сбивать груши, —злорадно шепнул иудей неприличную пословицу. — Ничего, Юрась, нас убьют, но им также будет...
Тишина. Только вдруг улыбнулся Босяцкий.. Хотел сказать что-то, но успел только бросить:
— Тихо, господа. Нас в Саламанке учили думать... Ага, вот что...
И тут завопил, вдруг догадавшись, Жаба.
— Боже мой, Господи! — громко завопил он. — Беда будет! Как говорил Исайя: «Обнажит Господь Бог темя дочерей Сиона и раскроет Господь Бог срамоту их».
Желтое, лисье лицо иезуита кривилось почти приятной улыбкой. Разумной и смелой до святотатства.
— Делать ему больше нечего, — невозмутимо сказал Босяцкий. — А что, собственно, кричат?..
Показал белые острые зубы и сквозь них бросил в тишину:
— Они требуют Христа — дайте им Христа.
— Да нет же его в наличии! — заорал Комар. — Нет Христа!
— Вы правы. Христа нет.
— Так...
— А вам обязательно, чтобы был действительно?
— Ну, как...
— А эти? — и один из основателей будущего ордена спокойно показал на бродяг.
— Э-эти?! — возмутился Лотр.
— Эти, — спокойно сказал каплан. — Не хуже других. Скажем, нам валять дурака, с Фомы колпак снимать, не хочется. Совсем естественно сделать из этих еретиков союзников и ими обуздать быдло. Конечно, придётся простить быдло и простить еретиков. Первых — потому, что они делали милое Богу дело. Вторых — потому, что эти плуты, они же — апостолы.
Все молчали ошеломленно.
Босяцкий говорил дальше:
— Вы считали их появление несчастьем? Напротив, сие свидетельствует о промысле Божьем...
Он обвел разумными холодными глазами друзей. У всех членов синедриона были не то чтобы тонзуры, а просто таки довольно большие лысины, и монах улыбнулся:
— ...о том, что без Его воли и волос не упадет с нашей головы.
Сцепил узкие нервные пальцы:
— В стране тяжело, неспокойно. Если бы не было этого «пришествия» — его стоило бы выдумать. Только наша лень помешала нам это.
— Но как? — все еще ужасался такого дела Лотр.
— Dixi et animam meam salvavi (3) — улыбнулся доминиканец.
Его поняли правильно, хотя и не в том смысле, который имел в виду автор пословицы.
— Д-да, — сказал Лотр. — Ну, бродяги, хотите быть апостолами?
— Нет, — хором ответили бродяги.
Все удивились.
— Т-то есть, как это? — спросил Комар.
— А так, — ответил Юрась. — Плуты мы, жулики, это правда. Можем даже сорочку с забора стянуть, но апостолами быть не хотим. Знаем мы, что значит — связаться со слугами Христовыми.
— Вот именно, — зазвучали голоса. — Но... Смертью наказывайте, а апостолами быть не хотим...
— А эти-то мы сейчас посмотрим, — оскалившись, сказал Лотр. — Палач!
Человек в огнистом капюшоне подошел к схваченным.
— Ведите их.
Стража тронула лицедеев и повела их к страшным дверям в задней стене.
...Ворота пылали, и теперь их можно было бы легко выбить самым простым ударом бревна, но пол туннеля был густо и толсто, дюйма на четыре, засыпан углями. А те, что бились на стенах, все еще не могли сломить хорошо вооруженного врага, закованного в латы, и пробиться к воротам с внутренней стороны.
Угли пылали, полыхая синими огнями.
...Такие же угли пылали и в пыточной. Жаровня с ними стояла просто перед лицами у бродяг. По сводам скакали тени. Красный кирпич казался кровавым. Черной полосой перечеркивало зарево бревно дыбы с темными ременными петлями. Маски, которые висели на стенах, казались от плясок огня живыми. И, как маска, что ожила, стоял перед бродягами палач. Он отбросил капюшон и остался в маске из багрового шелка.
На стенах, словно залитых кровью, висели кроме масок воронки, щипцы, тиски для ломания ребер. Стояли у стен надоедливые, непонятной формы и назначения станки.
Братчик с недоразумением обводил все это глазами. Тут работали также человеческая фантазия и умение, работал человеческий мозг — и от всего этого можно было скоро и навсегда избавиться веры в человека и в его грядущее, в его назначение и в то, что из этого животного когда-нибудь что-либо получится.
Он не подумал о том, что само существование такого свидетельствует о том, что есть, пусть себе и редко, другие люди, ради каких это все существовало. Тут невозможно было думать про это. Тут был ад, тем более мерзкий, что создали его люди, а не дьяволы.
Железные, с иглами шлемы... Испанские сапоги... Другое, неизвестное.
...Современный человек, незнакомый с подвалами гестапо, асфалии и других похожих учреждений, сравнил бы все это с кабинетом зубного врача и тем надоедливым чувством, тот дрожью, которую вызывала вся эта начинка в детстве... Но эти, по разным причинам, не знали кабинета дантиста и потому сравнивали все это с тем, чем оно и было, с пыточной.
Нельзя было поверить, что такое может быть среди людей.
...Братчик закрыл глаза и с силой ущипнул себя.
— Ты что, мазохист? — спросил палач.
Этот голос вернул Юрася к сознанию.
— Нет, — сказал он. — Я просто умертвляю плоть... И заодно — веру.
Все было на месте. Это была правда. И волосом недостойно было жертвовать ради всего этого быдла, на всей этой паршивой земле. Пусть бы себе сдохли.
— Э... это зачем? — спросил в тоске Автух Конавка.
— Нельзя же убить образ Божий, — рассудительно сказал палач. — Надо, чтобы он сначала перестал быть Божьим.
«Образ Божий, — думал Братчик. — Образ самого сатаны, вот что... Грязное быдло... Не Содом и Гоморру — все города, всех вас, всю землю надо было выжечь огнем и пересеять новым семенем».
Он поднял голову и осмотрел всех. Два-три достойных лица, да и на тех ужас.
— Пусть бы же оно... это... Не хочу, — сказал Акила.
— Начинай, палач, — скомандовал Лотр. — Ну! Или на дыбу, или апостолы.
В кровавом свете лица их были, как пасти самих дьяволов. И вдруг из зарева раздался звучный голос.
— И слушать я вас не хочу, — сказал Юрась. — Голоса у вас дьявольские.
Жаба уже вернул себе спокойствие.
— Врёшь, раб. У начальных людей дьявольского голоса быть не может. Даже когда Ирод говорил в синедрионе — и то народ восклицал: «Се голос Бога, а не человека».
Леона Конавку подвели к дыбе и заломили руки назад. Дыба заскрипела и начала приближаться к рыбаку... «Как стрела подъемного крана», — сказали бы вы... «Как дыба», — сказали бы они.
Леон бегал глазами, в которых все еще виден был, видимо, забытый, драчливый азарт. Забытый потому, что рот искривился.
— Ну что там, хлопцы, — сказал Конавка. — Я что... Почти что, и согласен.
— И я.
— И я.
— Это... и я.
— А почему бы и не я?
— Честь мне не позволяет на хамской той дыбе... И я...
Голоса звучали и звучали. И вместе с ними поселялось в сердце презрение.
— Вот и хорошо, дети мои, — сказал доминиканец. — Благословляю вас.
— Я не согласен, — сказал вдруг Братчик.
Он презирал сейчас это быдло вплоть до последнего. Скотина, паршивые свиньи, животные, черви.
— Знаю я: не ешь вишен с попами — камешками забросают. Знаю, как связываться с псами Господа Бога. Я, когда пройдет во мне нужда, исчезать не собираюсь. Бродяга я, вот и все.
— Сожалею, — сказал Босяцкий. — Палач, воздействуй на него милосердным убеждением.
Драться не имело смысла. Как на эшафоте. Потом будут говорить, что боялся, что кусался, как крыса.
Палач и трое подручных схватили Братчика, содрали с него одежду (корд отобрали раньше) и привязали к кобыле.
— Какой я после этого апостол? — плюнул школяр. — Видел кто-нибудь из вас задницу святого Павла?
— По упрямству и твердости тебе Христом быть, — стыдил Лотр. — А ты вместо того вот-вот с хлестанной задницей будешь. Или превращайся в Бога, или порка до полусмерти.
— Не хочу быть Богом, — сквозь зубы процедил Братчик.
Он видел злые и переполошенные лица судей, видел, что даже союзники смотрят на него неодобрительно, но ему было в высшей степени свойственно то упрямство и твердость, которая подходит настоящему человеку.
— Вот осел! Вот онагр! (4) — сказал Болванович.
Молчание.
— Братец, — с достоинством сказал Богдан. — Я горжусь тобой. Это нам, белорусам, всегда вредило, а мы все равно... Головы нам за это, выгодное другим, пробивали. Так неужели один раз з а с е б я не можешь поступиться. Честь же потеряешь. Кобыла все равно, что голая земля.
— Знать я вас не хочу, — проревел Юрась. — Знать я этой земли не желаю... Человек я... Не хочу быть Богом.
Босяцкий набожно возвел глаза ввысь:
— Смотри, чтобы судья не отдал тебя... сам знаешь кому, а... сам знаешь кто... не ввергнул тебя в темницу... Говорю тебе: «Не выйдешь отсель, пока не отдашь и последней полушки». — И совсем другим, деловым тоном добавил: — Евангелие от Луки, том двенадцатый, разделы пятьдесят восемь, пятьдесят девять...
— Гортань их — открытый гроб, — как подшибленную, опустил голову школяр.
Все, даже пророки, хотят жить. И потому, когда появилась надежда на жизнь, захотели жить даже сильные.
— Брось, — сказал Роскаш.
И зачем так мучить людей? — сказал Раввуни. — Они же из кожи лезут. Ты же разумный человек, в школе учился.
— Увещатель — уговаривай, — сказал Комар. — Нет, подожди. Молитва.
Палач со свистом крутил бич. Перед глазами Братчика вдруг закачались маски, клещи, станки, испанские сапоги, тиски. И из этого шабаша долетел размеренный голос. Кардинал читал, сложив ладони:
— «Апостола нашего Павлы к римлянам послание... Будьте в мире со всеми людьми... Не мстите за себя... но дайте место гневу Божьему. Ведь написано: «Мне возмездие, аз возмещу, говорит Господь Бог». Так вот, когда враг твой голодный, накорми его; когда страждет, напои его: ведь, делая это, ты соберешь ему на голову раскалённые уголья...»
Раскалённые уголья полыхали в жаровне. И постепенно алели в них щипцы. Ожидая всего этого, Братчик готовился схватить зубами кожу, которая обтягивала кобылу. Он смотрел на маски, корбачи и другое и внутренне весь сжимался.
Они не знали, что он может сдюжить. Не знали, как может владеть собой человеческое существо.. Они ничего не понимали, эти животные... А он уже столько сдюжил, столько... А, да что там!
Размерено жужжал Лотров голос. Откуда-то долетело свежее дуновение.
— Слушай, — шепнул Юстын, — брось пороть ерунду. Ты — мужчина. Но же после тебя — возьмутся за них.
Юрась не ответил. Почувствовав дуновение, он поднял глаза и увидел в окне, нарочно пробитом для пыточной, прозрачно-синее небо и в нем звезду. То белая, то синяя, то радужная — она горела в глубине неба. Далекая. Недостижимая для всех. Божий фонарь, как говорили эти лемуры, что сейчас во имя Бога... Что им пользы в Божьих фонарях? Вот будут пытать и их. Зачем?
Жалость к ним, смешанная с жалостью к себе, овладела им. Зачем? Кто узнает, что тут случилось? Кто узнает, какие были его, Братчиковы, последние мысли? Подохнет. Сгинет. Пойдет в яму. И характерные мысли вместе с ним. Зачем это все, когда все равно невозвратно заброшен в жизнь, на ледяную тоску, умирать будешь средь этих людей? Среди них, а не среди других. Это только говорят, что «родился», что «пришел не в свой век». Куда пришел — там и останешься. А чтобы перенесся в другой, — и там другое, и там будешь чужой... Надо быть, как они, как все они, раз уже попал в такую кулагу. Тогда не будет нестерпимого духовного, тогда не будет физического страдания.
Сдаваясь, он поникнул, забыл обо всем, о чём думал. И одновременно у него сам собою подобрался голый зад. Как у раба.
— Эй, палач, — вдруг сказал Братчик очень «обычным» голосом. — Что-то мне тут лежать опротивело. Ноги, понимаешь, затекли. Руки, понимаешь, сдавили, холеры. Ну, чего там из-за мелочей, из-за глупости. Ладно. Апостол так апостол.
— Христом будешь, — сказал Комар.
— Нет. Апостолом. Ответственности меньше.
— Христом, — с угрозой сказал Лотр.
— И я же недоучка!
— А он, плотник, думаешь, что университет в Саламанке закончил? — улыбнулся доминиканец.
— И я же человек! — торговался школяр.
— А он? Помнишь, как у Луки Христова родословная заканчивается?.. «Еносов, Сифов, Адамов, Богов». И ты от Адама, и ты от Бога. Семьдесят шесть поколений между Христом и Богом. А уже почти тысяча пятьсот лет от Голгофы миновало. Значит, с того времени еще... сколько поколений прошло. Значит, ты более благородный и род у тебя более древний. Понял?
Этот отец будущих иезуитов, этот друга Лойолы плел свою казуистику даже без улыбки, точно, как паук. Он и богохульствовал с ощущением, что это необходимо делу. И это была глупость, но страшная глупость, потому что она походила на правду и логику. Ужасающая машина воинствующей церкви, всех воинствующих церквей и орденов, сколько их было и есть, стояла за этим неспешным плетением.
— Понял, — сдавленным голосом сказал Братчик. — Отвязывайте, что ли.
— Ну вот, — примирительно сказал Лотр. — Так оно лучше. Правда и талант — это оружие слабых. Потому они ее и требуют. И еще с глупой настойчивостью.
Отвязанный Братчик плюнул.
— То-то вы, сильные, закрутились, как на сковороде.
— Ничего, — снисходительно сказал Лотр. — Думай, что хочешь, лишь бы танцевал по-нашему, Господь Христос.
Между тем ворота догорали. Алела раскалённая бронзовая чешуя. Половины почти обвалились. Шипели угли, на которые лили воду.
— Малимончики, — невесело шутил Клеоник. — «Христо-ос! Христо-ос!» Когда вы уже так верите, что Христос, то чего вы пятки своей потрескавшиеся опалить боитесь?
— Хватит уже тебе, — мрачно бросил Гиев Турай. — Надеяться — оно надо, но волю Божью испытывать — дело последнее.
За воротами все еще бешено лязгали мячи. Стража, закованная в сталь, гибла, не пуская осаждающих со стен.
— Пошли! — сказал кузнец.
Мещане с бревном тронулись просто в пар и дым. Ударило в огонь бревно. Взвился фонтан искр. Полетели головешки и уголья.
...Корнила, уже без стрелы, ворвался опять в пыточную:
— Гибнем!
— А вам за что платят? — спросил Жаба.
— Из последнего бьемся! Изнемогаем! — прохрипел сотник. — Скорей, вот-вот ворвутся.
— Ну вот, — сказал Лотр. — Тут дело важное, роли распределяем, а ты — не предупредив, а ты — без доклада.
Корнила жадно хватал воздух.
— Так вот, Господь Христос, — твёрдо сказал Лотр. — Одно перед тобой условие: через месяц — кровь из носу, а вознесись. Чтобы вознесение на славу было.
— Я, может, и раньше.
— Э, нет. Пока не сделаешь всех дел твоей церкви — и не думай. Ты, Корнила, за ним следи. Захочет, холера, раньше возносится — бей его в мою голову и тяни сюда.
— Это Бога?
Лотр покраснел:
— Ты что, выше святого Павла?! — гаркнул он. — А Павел «терзал и трепал церковь, входя в дома, и тянул мужчин и женщин, отдавал в темницы».
Под низким лбом у сотника что-то шевелилось. Скорее всего, безмерное удивление.
— И ну?
— Учителя наши говорят! Наместники Божьи! Исполнители его воли! Первые вожди церкви на земле!
— Удивительно...
— Именем Христа клянусь.
Сотник вытянулся:
— Слушаюсь.
— Следи. И смотри, чтобы не увлек тебя философией и соблазном.
По сотникову лицу сразу было видно, что соблазнить его никакой философией невозможно.
— Эти философы имеют наглость про жизнь и смерть рассуждать. А жизнь и смерть — это наше дело, церковного суда дело, сильных дело. И это нам рассуждать, жизнь там кому или смерть, и никому больше...
Лотр обвел глазами бродяг. Увидел Роскаша, который держался все с тем же достоинством, горделиво отставив ногу.
— Значит, так, — сказал Лотр. — Ты, Богдан Роскаш, за шляхетское упрямство твоё, отныне — апостол Фома, Тумаш неверный, иначе называемый Близнец.
Красное, как помидор, лицо «апостола Тумаша» покраснело еще больше:
— Мало мне этого па роду моему.
— Хватит. Леон Конавка, рыбак.
— А! — табачные глазки нехорошо забегали.
— Тебя из рыбаков чуть ли не первого завербовали. Быть тебе Кифой, апостолом Петром.
Конавка почесал лысину, которая начинала пробиваться меж крупных кучеров, коварно улыбнулся:
— А что. Я это всегда знал, что возвышусь. Я же... незаконный сын короля Александра. Кровь! Так первым апостолом быть, это мне — орехи.
— Брат его, Автух... Быть тебе апостолом Андреем.
Тонковатый Андрей судорожно проглотил слюну.
— Ничего, — сказал Лотр. — Им также сначала страшно было.
Лотр крепко взял в свои руки дело, и Босяцкий ему не мешал. Выдвинул идею, спас всем шкуры — и хватит. Теперь, если Ватикан будет недоволен — можно будет говорить, что мысль бросил, а дальше все делал нунций. Когда будут хватать, он воленс-ноленс заступится за монаха — одной веревкой связан. А Лотрова рука много чего достойна. Сильные родственники, связи, богатство.
Каплан внутренне улыбался.
— Сила Гарнец, — сказал Лотр.
Гаргантюа шлёпнул плотоядным ртом и засопел.
— Ты Иаков Заведеев, апостол Якуб.
— Пусть.
— Они также рыбалили на галилейском море.
— Интересно, какая там рыба водилась? — спросил новый апостол Якуб.
Вопрос остался без ответа. Надо было спешить. Лотр искал глазами похожего на девушку Ладыся.
— А брат твой по женоподобию, Иоан Заведеев, апостол Ян, евангелист Ян.
Мудрёные глаза Ладыся расширились.
— Приятно мне. Но молитвам-то меня учили, а другому ни-ни. И никого не успели за те времена. Другие начали первые буквы, а я тут проповедовать начал. То я даже не знаю, как «а» выглядит. Ничего в голове у меня, ничуть...
Лотр улыбнулся:
— Они, рыбари эти, думаешь, крепко грамотные были?
— Тогда пусть, — закатились юродские глаза.
— Значит, вы — Зеведеевы, — с неуловимой иронией сказал Босяцкий.
Раввуни поднял глаза вверх.
— Воанергес, — по-староеврейски сказал он. — Боже мой!
— Правда твоя, — сказал Босяцкий. — Очень они звучно. «Сыновья громовы».
Леон Конавка — Пётр — коварно рассмеялся:
— А что? Кто уж что, а я это знаю. С ними в одном шалаше ночевать невозможно — такие удоды.
— Хватит, — прервал его Лотр. — Акила Киёвы.
Растяпа встряхнул ржавыми волосами, добродушно улыбнулся: понял — на костер не потянут.
— Это... я.
— Ты с этого дня — Филипп из Вифсаиды. Апостол Филипп.
С трудом заходили большие надбровные дуги.
— Запомнишь?
— Поучу пару дней — запомню. Я способный.
— Ты, Данель Кадушкевич, бывший мытарь — быть тебе, по схожести работы, евангелистом Матфеем. Апостолом Матеем.
Вздорные, фанатичные глаза смежились.
— Ты, лицедей Мирон Жернокрут, отныне Варфоломей.
— Кто? — заскрипел Мирон.
— Апостол Варфоломей, — объяснил Лотр. — За бездарность твою. Тот также у самого Христа учился, а потом, в «Деяниях», его и не упоминают.
Лотр рассматривал бурсацкую морду следующего.
— А ты, Якуб Шалфейчык, апостол Якуб. Иаков Алфеев меньший.
— Какой я тут меньший. Я тут выше всех. Максимус.
И обижено смолк.
Бурмистр Юстын смотрел на фокусника. Правильно-круглая голова, вскинута в неистовой чести. Верхняя губа надута.
— Этому, Яну Катку, — встал бурмистр, — по самохвальству его, надо Левия дать.
— Вот именно, — сказал Болванович. — Левий, прозванный Фадеем. Апостол Тадэй. А поскольку в евангелиях разночтения — кто в лес, кто по дрова, то он же Иуда Иаковов, он же Нафанаил. Вишь, имён сколько!
— Спасибо, — сказал Каток. — Я почти доволен.
Михал Илияш смотрел на Лотра черными хитрющими глазами. Улыбался.
— Ты, Михал Илияш, отныне Симон Кононит, по прозвищу Зилот. Потому что «нет в нем хитрости».
Нависло молчание. Раввуни смотрел в Лотровы глаза. Кардинал скривил улыбкой рот:
— Ну, а тебе, Раввуни, и Бог приказал быть Иудой из Кариот.
— Почему?
— А потому, что ты тут, почти, единственный, кто до тридцати считать может.
— Я...
— Честный? Ну и хорошо. По ходу дела перевоспитаешься, поверишь в свои способности... господин апостол Иуда.
Иудей вздохнул:
— Ну что ж... Ну, спасибо и на том... Не я один... И не в первый раз я за этого босяка отвечаю.
Лотр встал, и за ним поднялись все.
— Всем, кто еще связан за плохое обыкновение давать свободу рукам, всем этим, кто хорошо дрался, развяжите руки. И пойдемте к воротам. — Отыскал глазами Корнилу:
— Идите вперед. Постарайтесь упорядочить энтузиазм, сотник.
Судьи отбросили свои капюшоны, сбросили черные мантии. Стража сняла со стен факелы.
В их трепетном свете шествие потянулось к дверям…
(1) Свинья.
(2) Не товарищество (дружба), а компания свиней.
(3) Я сказал и упас свою душу.
(4) Онагр — дикий осел.
Продолжение "РАЗДЕЛ ХI. И падут перед ним народы…" http://www.proza.ru/2014/07/30/1022