Во втором терапевтическом отделении городской больницы, на правах хозяйки, жила кошка Мурка. Была Мурка чертовски привлекательна, как противоположному полу семейства кошачьих, так и всему человеческому роду, попадавшему сюда в качестве пациентов или посетителей. Умываясь на пороге отделения, вылизывая густую пепельно-серую шерстку, и без того всегда безупречно чистую, она не забывала наблюдать за входящими. Кто-то удостаивался пристального её внимания, кто-то скользящего взгляда, а кое-кто мог вызвать и внезапную агрессию, причем чаще небезосновательную. Гоняла она бомжей, норовящих проникнуть в больничный коридор, а затем, если никто не увидит, и в палату, чтобы поживиться нехитрым имуществом, вышедшего в туалет или в «процедурку», больного. Гоняла кошек и собак, пытающихся посягнуть на её законную территорию. Не позволяла гладить себя людям, противно сюсюкающим « у, ти, какая холосенькая…», не любила она этих телячьих нежностей.
В общем, характерная была Мурка. Лишь медперсоналу и некоторым больным, позволяла иногда себя погладить, и то, не так, чтоб очень…
Кормили Мурку вкусненьким, домашним, больничной пищи она не ела, дабы не унижать своё кошачье достоинство. Да и слышала она как-то от одного умного человека, из десятой палаты, любившего повторять изречение восточного мудреца, – «ты лучше голодай, чем что попало есть…»
Мурка, вполглаза, дремала на подоконнике. Весеннее солнышко, осветив самые отдаленные уголки больничного парка, добралось и сюда. Погладив кошачью шерстку своими теплыми лучами, усыпив окончательно бдительность кошки, солнечным зайчиком отскочило оно от висевшего на стене зеркала, и забилось в листьях лианы, насыщая хлорофиллом, ослабевшие за зиму листочки. Всё было так естественно, так гармонично, что не появись в этот момент Он, то бишь кот, рассказывать дальше было бы нечего.
Ободранный, с подбитым глазом, утраченными с одной стороны усами, он, запрыгнув на бетонный выступ, что был под окном, сквозь стекло уставился на роскошную спящую Мурку. Её эротичная поза, вызвала у кота любовь с первого взгляда, и, видимо, от желания обладать такой красавицей, у него потекли слюнки. Завертев головой в разные стороны, соображая, как бы привлечь к себе внимание кошки, кот увидел слегка приоткрытую форточку и, собравшись, словно пружина, сделал с места такой прыжок, о котором и не мечтал чемпион по прыжкам в высоту. Однако, не удержавшись передними лапами за наличник, кот рухнул вниз. Перепуганная Мурка, выгнув спину, стояла на подоконнике, и спросонья ничего не понимала, а «Дон-Жуан», поджав хвост, поспешно ретировался, во избежание позора.
Зализав раны, ночью он пел Мурке серенады, и она, до этого игнорировавшая ухажёров и по-красивее, не устояла.
Теперь, когда налюбившись, Мурка появлялась в отделении, её видели, в основном, спящей. Шерстка сбилась, взгляд её янтарных глаз, когда она все же просыпалась, был блуждающим, аппетит пропал. Одно слово-любовь…а она, как известно, зла. Но все когда-нибудь кончается, кончилось и это Муркино приключение.
Через время, зверский аппетит, дал понять, что надо ждать потомства. Мурка опять округлилась, но уже в отдельно взятом месте, и теперь совершенно не реагировала на посторонних. Ей было лень, да и нервы надо было поберечь, что бы было, что «трепать» детям. Детей родилось двое. Таких «красавцев», свет ещё не видел! Темно-серые, худые и длинные, с ломанными хвостами, эти чудовища явно пошли в папашу. Но прошёл месяц, котята растолстели, и стали вполне симпатичными существами. За ними, тут же, выстроилась очередь. Все хотели взять себе котёнка, но, увы, их было только два. Одного забрала себе медсестра Леночка, а второго решили пока оставить, чтобы Мурка не скучала. Но однажды утром, «неотложка», на всей скорости, сбила Мурку. Котёнок остался один.
На общем собрании было решено, не отдавать Муркиного отпрыска никому: пусть живет в отделении. Имя ему дали Цитрамон. Все Муркины привилегии перешли к сыну. Его баловали, вкусно кормили, пытаясь отыскать в нём хотя бы какие-то черты и достоинства, напоминающие мамашу, но… Цитрамон пускал в отделение всех, не отличал «своих» от «чужих», и в еде был не так уж разборчив. Запросто мог съесть несъедобную больничную котлету, и остаться в живых. А по весне, ободранный и избитый, «пел» противным голосом серенады под окнами других отделений, и лазал в приоткрытые форточки, в поисках симпатичных подружек…