(1810—1857)
Биографы ставят жизнь и судьбу поэта в прямую зависимость от его связи с прославленной французской романисткой и феминисткой Жорж Санд. Даже творчество его делят на три этапа: до Жорж Санд, во время любовных отношений с Жорж Санд, после Жорж Санд. Вряд ли де Мюссе заслужил такой подход. Независимый от стороннего влияния, гениально одарённый поэт, он составляет славу французской и мировой поэзии первой половины XIX века.
Луи Шарль Альфред де Мюссе родился в Париже 11 декабря 1810 года в аристократической, но обедневшей в годы революции и наполеоновских войн семье.
Отец его, Виктор-Донатьен де Мюссе (1768—1832) служил офицером в Военном министерстве, а заодно увлекался писательством. Он — автор нескольких романов и исторических сочинений. В 1821 году именно де Мюссе-отец издал первое полное собрание сочинений Жан Жака Руссо, а потом написал одну из лучших биографий философа. Виктор был женат на Эдме Клодетт Гийо-Десерби (1780—1844). У четы родились три ребенка — сыновья Поль-Эдм (1804—1880) и Альфред и дочь Шарлотта-Эмели (1819—1905). Старший брат будущего поэта Поль-Эдм был весьма одаренным человеком и сочинял пользовавшиеся успехом романы и повести.
В 1817 году Альфред поступил в престижный коллеж Генриха IV, где изучал латынь, историю, философию, литературу. Однако в коллеже выяснилось, что мальчик страдает нервными расстройствами, порой доводившими его до припадков. Особенно тяжело отразилась на психическом состоянии Альфреда неожиданная гибель его близкого товарища по коллежу. Вероятнее всего, именно под впечатлением этого события мальчиком и были созданы первые стихотворения.
После коллежа для де Мюссе-младшего настала пора поиска собственного жизненного пути. Он пытался изучать юриспруденцию, медицину, пробовал себя в живописи и писал картины в стиле Эжена Делакруа (1798—1863).
Несостоявшегося художника посетила первая любовь. Это была маркиза Делакарт, испанка по матери, простолюдинка по рождению. Незадолго до ее совершеннолетия отец девицы, выдающийся скульптор Франсуа Жозеф Бозио (1768—1845) за заслуги перед Францией был возведен в бароны (в 1825 году). Новоявленная баронесса спешно выскочила замуж за престарелого аристократа маркиза Делакарта и погрузилась в мир светских развлечений. Восемнадцатилетний Альфред страстно влюбился в дамочку. Однажды маркиза Делакарт явилась на бал в костюме бога Гименея, де Мюссе-младший выступал при ней пажом. Впрочем, так говорила сама маркиза, а для юного Мюссе это была просто вершина блаженства, пажом он себя не считал. Однако вскоре женщина пресытилась обществом юноши и променяла его на зрелого мужчину — критика и фельетониста Жюля Жанена (1804—1874). Связь с Делакарт заметно отразилась на раннем творчестве поэта, Альфред увлекся испанской темой и создал замечательный стихотворный цикл об Испании — «Испанские любовные песни».
Вскоре после разрыва с Делакарт де Мюссе вошел в литературный кружок «Сенакль», который возглавлял Виктор Гюго (1802—1885). Случилось это в 1828—1829 годах. В обществе литераторов молодой человек окончательно понял, что его истинное предназначение — поэзия.
Первый сборник романтических стихотворений Альфреда де Мюссе «Испанские и итальянские повести» вышел в свет в 1830 году и сразу привлек внимание читателей. В книгу вошли и стихи, посвященные погибшему другу отрочества, и стихотворения, созданные в дни юношеской любви к маркизе Делакарт.
Родители Мюссе были в восторге от первого литературного опыта сына. Альфреда сразу же приняли в высшее общество, причем за внимание милого юнца боролись самые прославленные красавицы аристократического Парижа. Молодой человек стал личным другом наследника престола Фердинанда-Филиппа, герцога Орлеанского (1810—1842). Даже при дворе короля Луи-Филиппа I (1773—1850) к де Мюссе отнеслись с пиететом и прислушивались к его мнению.
Поэт наслаждался успехом. То и дело он завязывал ни к чему не обязывавшие любовные интрижки, кутил, развлекался, вел беспорядочный образ жизни. Домой возвращался за полночь, сразу садился за рабочий стол и до утра лихорадочно сочинял стихи. Чтобы преодолевать постоянно одолевавшую его усталость, де Мюссе пристрастился к возбуждающим средствам — начинал он с вина, затем перешел на водку.
Тем временем на литературном небосклоне Парижа взошла новая звезда — Аврора Дюдеван, писавшая под псевдонимом Жорж Санд. В салонах Парижа судачили о ее романтическом прошлом, о страстной ее любви к уже известному тогда писателю Жюлю Сандо (1811—1883), о неудачном романе с Проспером Мериме (1803—1870)… Участвовал в таких беседах и Мюссе. Впрочем, к тому времени поэт уже сам прослыл в обществе повесой, легкомысленным эгоистом и отчаянным модником.
Летом 1833 года на торжественном приеме, устроенном владельцем журнала «Обозрение Старого и Нового света» («Revue des Deux Mondes»), Санд и де Мюссе познакомились и очаровали друг друга. Не помешала даже разница в возрасте — де Мюссе был на шесть лет младше Жорж Санд. 29 июля 1833 года Аврора получила от Альфреда письмо с признанием в любви. Она колебалась некоторое время, но в конце концов сдалась уговорам молодого красавца.
Де Мюссе переехал жить в дом к Жорж Санд. Она стала называть его «мой мальчуган Альфред». Влюбленные были счастливы. Говорили, что Аврора помолодела на десять лет! Де Мюссе воспевал ее в стихах. Об этом времени поэт вспоминал так: «Я работал целый день: выпил бутылку водки и написал стихотворение. Она выпила литр молока и написала половину тома».
Со временем у Альфреда появилось ощущение пресыщения любовью. Как признавался он сам, Жорж Санд разочаровала его как любовница. Де Мюссе хотел страстей и возвышенных чувств одновременно, а Аврора все чаще напоминала ему девицу легкого поведения. Молодой человек откровенно заскучал.
Чтобы освежить отношения, в декабре 1833 года любовники отправились в Италию. Поездку финансировала Жорж Санд, у де Мюссе денег не было.
Во время путешествия изысканный Мюссе с удивлением обнаружил, что его возлюбленная слишком мужеподобна. Он жаловался на ее педантизм, сдержанность, холодность, на то, что она живет и трудится строго по плану. Аврора отказывалась общаться с кем бы то ни было, пока не отрабатывала запланированный на день объем текста.
Наконец, в январе 1834 года любовники прибыли в Венецию и остановились в знаменитом ныне десятом номере отеля «Даниэли». Все время пребывания в прославленном городе они то ссорились, то устраивали оргии в честь очередного примирения. Но чаще все-таки ссорились. Альфред называл Аврору «воплощенной скукой», «глупой бабой».
Однажды, сидя на террасе «Даниэли», де Мюссе сорвался и сказал:
— Прости, Жорж, я ошибался, я не люблю тебя.
Она ответила:
— Мы друг друга не любим. И никогда не любили.
Женщина хотела немедленно уехать, но поскольку у де Мюссе не было за душой ни гроша, бросить его на произвол судьбы Аврора не могла. Да и сразу же по приезде в Венецию у Жорж Санд началась лихорадка.
Пока женщина болела, Альфред развлекался один, а как только Санд пошла на поправку, с лихорадкой свалился де Мюссе.
Во время болезни поэта Аврора увлеклась его лечащим врачом. Молодой венецианец Пьетро Паджелло (1807—1898) был глуповат и беден, но красив как бог. Санд влюбилась.
Сложилась легенда о том, будто писательница сбежала с Паджелло, оставив нищего де Мюссе одного метаться в бреду в номере «Даниэли».
В действительности больной Альфред заметил, что между Санд и врачом начался роман. Сквозь бред бедняга мог наблюдать, как его бывшая возлюбленная, сидя на коленях у Паджелло, целуется с ним.
Однажды утром, проснувшись, поэт увидел в соседней комнате столик, на котором еще стояла чайная чашка.
— Ты пила чай? — спросил де Мюссе.
— Да, с доктором.
— А почему только одна чашка?
— Вторую уже убрали.
— Убрали! Ты лжешь. Вы пили из одной чашки.
— Даже если и так, — возмутилась Жорж Санд, — тебе-то какое дело? Мы с тобой более не любовники.
В марте де Мюссе уехал из Италии, а Жорж Санд осталась с Пьетро Паджелло в Венеции. Их связь, основанная только на страсти, быстро закончилась — тихая семейная жизнь с глупеньким Паджелло не входила в планы романистки.
Де Мюссе вернулся в Париж разбитым духовно и физически. Увидевший его вскоре после возвращения Генрих Гейне (1797—1856) сказал:
— У этого впереди великое прошлое…
Очень скоро де Мюссе пожалел о разрыве. Дело дошло до того, что он стал тайком ходить к дому Жорж Санд, бродить по ее излюбленным дорожкам и даже рыдать при виде окурка ее сигареты. Сломанный гребень любовницы стал талисманом его жизни.
Поэт описал свои муки в стихах, которые принадлежат к лучшим творениям французской любовной лирики, — в четырехтомнике «Ночи» (1835—1837) и в книге «Воспоминание» (1841). Автобиографический роман «Исповедь сына века» (1836) воспроизводит если не фактическую сторону, то атмосферу связи с Жорж Санд; в том же духе, только в басенной форме, написан рассказ «История белого дрозда» (1842).
Вернувшись из Венеции, романистка позвала де Мюссе обратно. И он прибежал, полный восторга и надежд. Однако это была жестокая ловушка! Жорж Санд не могла допустить, чтобы в парижском обществе кто-то считал ее брошенной. Она должна была бросить первой! Через три месяца новой связи Санд сбежала от поэта в Ноан, обставив это с такой ловкостью, что Альфред понял ее коварство слишком поздно.
После окончательного разрыва с любовницей де Мюссе пошел по рукам. Он то и дело влюблялся: одни избранницы лишь забавлялись с ним светскими разговорами, другие становились любовницами, но истинной любви поэт так и не нашел.
Хозяйка модного аристократического салона, княгиня из Милана Кристина Тривульцио Бельджойзо (1808—1871) стала той женщиной, с чьей помощью поэт попытался избавиться от фантома Жорж Санд. Увидев княгиню впервые, поэт был ослеплен ее красотой и восхищен ее умом… Муж Кристины князь Эмилио Барбиано Бельджойзо (1800—1858) любезно пригласил де Мюссе бывать у них почаще. Но вскоре открылась тайна такого благодушия: княгиня была как кошка влюблена в своего мужа и просто высмеяла неудачливого ухажера. Поэт воспел княгиню под именем Нинон, а утешение нашел в объятиях гризетки Луизы и в платоническом романе с писательницей Луизой Колле (1810—1876).
Весной 1838 года в салоне мадам Каролины Жубер (1803—1882), тоже любовницы де Мюссе, поэт увидел юную испанскую певицу Полину Гарсию (1821—1910) и влюбился в эту некрасивую, но очаровательную девушку. Она оказалась девицей весьма строгих правил и отвергла ухаживания Альфреда. В будущем Полина Гарсия стала Полиной Виардо-Гарсия, в кого страстно и на всю жизнь влюбился Иван Сергеевич Тургенев (1818—1883).
Через год завязался роман де Мюссе с начинающей примой «Комеди Франсез» Рашелью (1821—1858). Девушка была не прочь выйти замуж за поэта, но продлившиеся некоторое время отношения прервались с ее отъездом в Лондон.
После этого поэт увлекся актрисой Розой Шерри.
Пагубные пристрастия окончательно расстроили здоровье де Мюссе. Он вынужден был поехать на воды в Пломбьер, где встретил чудесную девушку, любовь которой могла бы излечить его душевные раны. Но поэт отказался от собственного счастья, поскольку уже столь увяз в алкоголе и наркотиках, что стал сомневаться в своей способности отказаться от дурных привычек.
Дар стихотворца постепенно покинул гениального поэта. После 1841 года он не написал ничего, что могло бы сравниться с творчеством прежних лет.
Де Мюссе часто заявлял о своей политической нейтральности, но в целом ряде произведений объявил себя поэтом Июльской монархии Луи-Филиппа, за что не раз удостаивался всевозможных королевских милостей. После революции 1848 года де Мюссе поддержал Вторую республику и ее президента, будущего Наполеона III Бонапарта. За такую лояльность правительство поспособствовало тому, что в 1852 году Альфред де Мюссе был избран в члены Французской академии. Но поэта это не обрадовало. Он тосковал, его все чаще видели в кофейне Регентства у шахматной доски, за которой де Мюссе проводил долгие часы.
Постепенно общество начало забывать своего блистательного любимца, и его смерть 2 мая 1857 года не произвела на современников сильного впечатления.
На русский язык стихи Мюссе переводили И.С. Тургенев, А.А. Фет, В.С. Курочкин, А.Н. Апухтин, В.Я. Брюсов, а в советское время — М.А. Касаткин, В.А. Рождественский, С.В. Шервинский, Ю.Б. Корнеев, Э.Л. Липецкая и другие.
В переводах Михаила Касаткина
МАДРИД
Мадрид, Испании владыка,
Ты полон солнца, смеха, крика,
И синих глаз, и чёрных глаз.
О, белый город серенады, —
Какие ножки и наряды,
Любуясь, видишь каждый час!
Мадрид, как много крови льётся,
Когда ареной бык несётся,
Что за овации гремят!
При звёздах, в звуках сегедилий,
Как много дам в шелках мантилий
Проходит в сумраке аркад!
Мадрид, Мадрид, что мне сеньоры,
Улыбки, ласковые взоры,
Атласных туфелек шитьё…
Одну лишь в целом мире знаю, —
Клянусь — красавица любая
Не стоит пальчика её!
Окно к ней верная дуэнья
Откроет мне без промедленья,
Давно на память зная роль,
И провожая даму к мессе,
Сумеет дать отпор повесе,
Будь то епископ иль король.
Пленён я милой андалузкой —
С густой косой, с ладонью узкой!
Она — прелестная вдова!
Ревнивый демон! Ангел чистый!
Смугла, как персик золотистый,
Как в небе ласточка, резва!
К губам моим, молящим счастья,
Прильнёт она, объята страстью, —
О, видеть надо в этот миг,
С какой лукавою улыбкой,
Подобна тонкой змейке гибкой,
Она скользит в руках моих.
А спросите — какой ценою
Достиг победы я? — Не скрою:
Галопом моего коня,
Пустой хвалой её мантилье,
Фруктовой пастилой с ванилью
Под вечер праздничного дня…
МОЕМУ БРАТУ, ВОЗВРАТИВШЕМУСЯ ИЗ ИТАЛИИ
Итак, вернулся ты домой
Из стран, куда стремлюсь мечтой,
Навек пленённой;
Там апельсины, там любовь —
Рай, Богом отнятый — и вновь
Нам возвращённый.
Ты видел ясный небосвод, —
Великой тайной он встаёт
В лазури дальной.
Так чист он, что заметит Бог
В нём легче каждый тяжкий вздох
Земли печальной.
Ты видел куполы — венцы,
Былой Флоренции дворцы,
Их мрамор чёрный, —
Скучней Милана город тот —
Там хоть Черрито промелькнёт,
Как вихрь задорный.
Ты видел Геную, — она
В морских волнах отражена,
Забавам рада, —
С беспечным смехом на устах
Готовая — хоть и в цепях —
На маскарады.
Ты видел древний порт не раз,
Где речью, мёртвою для нас,
Рокочут волны,
Где синекурою едва ль
Был занят острый ум — Стендаль,
Раздумий полный.
Ты видел сумрачный фантом, —
Он мир поработил мечом —
Вождь неустанный;
На пурпур тоги Цезарь пал, —
Аббат — наследник. Как он мал,
С его сутаной!
Ты на море не встретил бурь.
А над Неаполем — лазурь
И пиний кроны;
Там лаццарони у стены,
Там серенады рождены
И макароны.
Он мил тебе, — не правда ль, так? —
Пусть он насмешник иль простак,
Порой лукавец —
Народ, живущий без забот,
Что блеск и славу отдаёт
За померанец.
Палермо, восхищён твой взор?
Молчу я — не уместен спор
О разных вкусах.
Но как нежны, идёт молва,
Твои сужденья и слова
О Сиракузах…
Прелестен он, сомненья нет,
Глаз сицилийских синий цвет —
То солнце рая,
И так горяч их гордый взгляд,
Что молвишь слово невпопад,
Его встречая.
Мелькнёт под вечер домино,
Оно таинственно-черно,
Но — не опасно…
Чуть троньте домино края,
Скажите: «Иностранец я,
А вы — прекрасны»…
О Искья! Красят твой пейзаж
Упруго стянутый корсаж,
Прильнувший к бёдрам,
Пунцовый глянцевый чулок
И белой туфельки носок
На ножке бодрой.
Край бедный! Видим мы порой
Твою красавицу босой;
Большой ценою
Ей куплен праздничный наряд.
Но блики солнца всё ж горят
Над нищетою.
И всё пройдёт, всё пролетит:
Абруцц латынь не огласит
Античным звуком;
Не назовётся почтальон
Твоим питомцем, Аполлон,
Иль музы внуком.
Каких причуд не знает свет!
Минтурны — Капуе сосед…
Обрызган грязью,
Пал полубог когда-то здесь;
За ним — другой, облитый весь
Струёй мальвазии.
А грозных брави встретил ты
В тиши полночной темноты,
У Террацины?
Ты слышал их сторожкий шаг,
Где буйвол дремлет в камышах,
Средь вязкой тины?
Увы! Не повстречал ты их!..
Мир стал теперь уныл, и тих,
И прозаичен!
И, как без ревности любовь,
Тот путь, где не прольётся кровь,
Пуст и обычен.
Немного в сторону сверни —
И вот перед тобой они —
Сады Равенны.
Меланхолический приют!
Смирял мятежный Байрон тут
Свой гнев надменный.
К Ферраре, вдоль полей и скал,
Меня возница юный мчал
Весьма ретиво.
Встречался ль он тебе? Он смел
И даже ночью не сробел —
Другим на диво.
Прекрасна Падуя, нет слов, —
Там очень много докторов
Всех видов права;
Но все ж на Бренте голубой
Поленты просит голод мой
Взамен их славы.
А ты, владычица морей!
Хвала Творцу! — красы твоей
Не стерло горе;
Хранишь величия следы,
Купаясь в капельке воды,
А слёз в ней — море.
Венеция!.. Печаль дворцов,
Скорбь статуй, золотой покров
Над прахом дожей…
Осталось сердце в той стране…
Вернётся ли оно ко мне
По воле Божьей?
Не удалось тебе найти
Его случайно по пути,
На дне стакана?
Или в палаццо у Нани,
Где стольких ярких солнц огни
Кладут румяна?
Иль там, где зреет виноград,
Сыскал его ты, милый брат?
Иль в ароматах
Цветов альпийских, в звоне пчёл?
Иль в шёлке пурпурном гондол —
Ладей крылатых?
Иль там оно — в тиши могил
Лежит дрожащее, без сил,
Устав безмерно
От всех волнений и забот?
И не узнает, кто найдёт
Его, наверно…
Стремилось радостно оно
Туда, где счастьем всё полно,
В мир наслаждений,
В воздушный вольный океан,
Изведав и немало ран
И огорчений,
Не зная, что такое зло,
И было радостно-светло,
Ища созвучий.
Но вдруг — расплавилось, как лёд
Альпийских солнечных высот
Над грозной кручей.
Зачем печальные слова?
Там, где не умер я едва
От страсти знойной, —
Ты, равнодушный пилигрим,
По рощам, сердцу дорогим,
Прошёл спокойно.
Вот ты вернулся, милый брат;
Перо ты чинишь; вспомнить рад
Романс любимый.
В затишье нашего гнезда
Несёшь надежду ты всегда —
Свет негасимый.
Приезд мирит с отъездом нас.
Трещит огонь. Течёт рассказ
Неторопливый.
Про всё, что встретилось в пути,
Что вкруг себя сумел найти
Твой ум пытливый.
Так благодушна речь твоя,
Она не жалит, как змея,
Хранит улыбку;
Ты счастью предан всей душой.
Беззлобно шутишь над судьбой,
Простишь ошибку.
Не покидай меня теперь!
Жду помощи твоей, поверь,
Ищу совета.
Дорога жизни не легка,
Но —в путь! — когда моя рука
Твоей согрета!
Перевод Владимира Набокова
МАЙСКАЯ НОЧЬ
Муза
Тронь лютню, о поэт, и поцелуй мне дай,
шиповник ждёт цветка из каждой почки узкой.
В ночи грядет весна, он близок, знойный май,
и вот уж до зари — воздушной трясогузкой
зазеленевший куст разбужен невзначай.
Тронь лютню, о поэт, и поцелуй мне дай.
Поэт
Как почернела ночь в долине!
А мнилось — облик смутно-синий
вот там струился через лес.
Он облетел луга ночные;
едва задел цветы сырые;
неизъяснимы сны такие;
и он погас, и он исчез.
Муза
Тронь лютню, о поэт, вуалью благовонной
ночь зыблет на лугах эолову росу.
И роза чистая закрылась непреклонно,
замкнув и опьянив блестящую осу.
Послушай: всё молчит; возлюбленную вспомни.
Сегодня, в темноте, под липами, укромней,
зари прощальный луч нежнее там затих.
Сегодня всё цветёт: вся ширь природы Божьей
любовью полнится и шёпотом, как ложе
благоуханное супругов молодых.
Поэт
Как сердца трепетно биенье!
Как слушаю своё смятенье,
дыханье в страхе затая!
Кто там стучит, войти желает?
Меня, как солнце, ослепляет
свеча неяркая моя.
Откуда страх и слабость эта?
Кто там? Кто кличет? Нет ответа.
Обман: то полночь била где-то;
как я один! как беден я!
Муза
Тронь лютню, о поэт, хмель юности небесной
играет в эту ночь по жилам Божества.
Тревожно я дышу, мне сладостно, мне тесно,
мне ветер губы жжёт, дышу, полужива.
Ленивое дитя! Прекрасна я, смотри же.
Наш первый поцелуй... О нет, не позабудь,
как я пришла к тебе, крылом скользя всё ближе,
и, бледный, плачущий, ты пал ко мне на грудь.
О, я спасла тебя1 Ты умирал, я знаю,
от горестной любви. Теперь тебя зову,
надеждою томлюсь, без песен умираю.
Спаси,— я до утра без них не доживу.
Поэт
Так это ты, твоё дыханье?
Бедняжка муза, это ты?
Бессмертие, благоуханье,
одно мне верное созданье
среди враждебной темноты!
Друг белокурый, друг мой чистый,
моя любовь, сестра моя!
И в сердце мне, средь ночи мглистой,
с твоей одежды золотистой
скользит лучистая струя.
Муза
Тронь лютню. Это я. Увидела я, милый,
что ты один в ночи, унылый и немой.
К тревожному гнезду я птицей быстрокрылой
спустилась с облаков посетовать с тобой.
Так ты страдаешь, друг? Какую-то случайность,
какую-то любовь оплакиваешь ты;
измучила тебя земная обычайность, —
тень наслаждения, подобие мечты.
Так пой же! Внемлет Бог. Всё песней будет взято, —
минувшая печаль, сердечная утрата.
Давай в безвестный мир, обнявшись, улетим.
Разбудим наугад мы жизненное эхо.
Коснёмся славы мы, безумия и смеха.
Забвения страну с тобою создадим.
Сон выберем любой, лишь был бы он бесценен.
Умчимся. Мы одни. Вселенная нас ждёт.
Италия смугла, и край Шотландский зелен,
Эллада, мать моя, хранит сладчайший мёд.
Вот Аргос, Птелеон, как жертвенник огромный,
и Месса дивная, отрада голубей;
косматый Пелион, то солнечный, то тёмный,
и — чище серебра и неба голубей —
залив, где лебедь спит, один в зеркальном мире,
и снится белый сон белеющей Камире.
Поведай мне, над чем рыдания прольём?
Какие вымыслы напевом раскачнём?
Сегодня, только свет в твои ударил вежды,
не правда ль, серафим был над тобой склонён,
сирени просыпал на лёгкие одежды
и о любви шептал, которой грезил он?
Надежда, счастье, грусть — какое скажем слово?
Стальной ли батальон мы кровью заплеснём?
Любовника ль взовьём на лестнице шелковой?
Иль пену скакуна мы по ветру метнём?
Поведаем ли, кто в обитель ночи синей
приходит зажигать лампады без числа,
чтоб теплилась любовь, чтоб жизнь была светла?
Воскликнем ли: «Пора, вот сумрак, о Тарквиний!»?
Сберём ли жемчуга, где океан глубок?
Пойдём ли коз пасти, где горько пахнет дрок?
Укажем ли тоске небесные селенья?
Возьмёт ли нас ловец в скалистый горный край?
Взирает на него, грустит душа оленья,
жалея оленят и вересковый рай;
но он вонзает нож и тот кусок добычи,
то сердце тёплое бросает жадным псам.
Изобразим ли мы румяный жар девичий?
В сопутствии пажа вошла она во храм
и подле матери садится, но забыла
молитвы, замерла, уста полуоткрыла
и слушает, дрожа, как гулко меж колонн
проходит чей-то шаг и дерзкой шпоры звон.
Прикажем ли взойти на башни боевые
героям Франции, героям древних лет,
чтоб песни воскресить пленительно-простые,
что славе посвящал кочующий поэт?
Ленивую ли мы элегию напишем?
От Корсиканца ли про Ватерло услышим,
и сколько ковыля людского он скосил,
пока не налетел дух ночи безрассветной,
не сбил его крылом на холмик неприметный
и руки павшему на сердце не скрестил?
К столбу ли громовой сатиры в назиданье
прибьём продажное памфлетчика прозванье,
который с голоду из тёмного угла
выходит крадучись, от зависти трепещет,
на веру гения беспомощно клевещет
и к лаврам тянется венчанного чела?
Тронь лютню! Лютню тронь! Молчать мне нестерпимо.
Вздувают мне крыло весенние ветра.
Сейчас я улечу, покину мир любимый.
Дай мне одну слезу! Бог слушает, пора!
Поэт
О, если, милая, тоскуя,
ты просишь только поцелуя,
одной слезы из глаз моих,
я услужу тебе охотно;
и о любови мимолётной
ты вспомнишь в небесах родных.
Я не пою ни упованья,
ни славы, ни счастливых дней,
ни даже верного страданья.
Мои уста хранят молчанье,
чтоб шёпот сердца был слышней.
Муза
Не думаешь ли ты, что я, как ветер грубый,
надгробных жажду слёз осеннею порой,
что горе кажется мне каплей дождевой?
Поэт, ведь я сама тебя целую в губы.
Те плевелы, что рву, придя на твой порог,
то лень души твоей, а горем правит Бог.
Что ж, если молодость печалью обуяна?
Пусть разгорается божественная рана,
где чёрный серафим к душе твоей приник.
Чьё горе велико, тот истинно велик.
Но если ты познал страдание, не думай,
что должен ты, поэт, немотствовать угрюмо.
Чем горестней напев, тем сладостнее он.
Есть песни вечные, — рыданий чистый звон.
Как только пеликан спускается тяжёлый,
из странствий возвратясь, к туманным тростникам,
голодные птенцы бегут на берег голый,
узнав его вдали по плещущим крылам.
Уже обильную добычу предвкушая,
на радостях крича и клювами качая,
зобастые птенцы торопятся к нему.
Но он, на берегу, застыв на камне высшем,
он покрывает их крылом своим повисшим,
как горестный рыбак, глядит в ночную тьму.
Сквозь жесткое перо сочится кровь из раны.
Бесцельно было ночь пучинную пытать:
безжизненны пески, безрыбны океаны,
и он своим птенцам лишь сердце может дать.
На камень опустясь, угрюмый, неуклюжий,
деля между детьми живую плоть свою же,
всей силою любви боль заглушает он,
и, глядя, как бежит горячий ток багряный,
средь пира падает, шатается, как пьяный,
блаженством, ужасом и нежностью пронзён.
Но иногда среди высокой этой казни,
наскуча смертию столь длительной, в боязни,
что сытые птенцы его оставят жить,
он поднимается, чтоб крылья распустить,
и, яростно себя по сердцу ударяя,
с такою дикою унылостью кричит,
что в трепете со скал взмывает птичья стая,
и путник, в поздний час по берегу блуждая,
почуя смерть вблизи, молитву вслух твердит.
Поэт, так делают великие поэты.
На время любо им, чтоб веселился мир,
но песнопенья их, парнасские банкеты,
похожи иногда на пеликаний пир.
Когда они твердят о ложном упованье,
поют забвение, любовь или печаль,
душа от песен их раскроется едва ль.
Как шпага быстрая, их звонкое взыванье
кольцеобразное сияние чертит,
но капля крови там дрожащая блестит.
Поэт
О Муза, многого не требуй,
о жадный призрак, полно звать!
Когда клубятся вихри к небу,
кто станет на песке писать!
Как птица, молодость, бывало,
у самых губ моих витала,
запеть готова каждый миг.
Но столько выстрадал я в мире,
что если первые четыре
стиха сложил бы я на лире,
она б сломалась, как тростник.