Первое четверостишие, прочитанное у Леонида Аранзона, привлекло внимание нескладностью:
Есть между всем молчание. Одно.
Молчание одно, другое, третье.
Полной молчаний, каждое оно –
есть матерьял для стихотворной сети.
Не сразу, вчитываясь и проговаривая, нашёл в третьей строке адресата.
Полной молчаний, каждое оно –
есть матерьял…
Оно – молчание. Ей – полной молчания, безмолвие даёт материал "для стихотворной сети".
Датировано 1968-м годом. Ветер строк поднял кучу сухих листьев – оглядываюсь на осень 68-го. Окончилась эпопея средней школы, началась маята высшей в диапазоне от сентябрьских поездок "на картошку", до необходимости соответствовать уровню учебного заведения. Соответствие было шатким. Требовалось потратить массу времени, чтобы вникнуть в суть каждого предмета, и этой массы почему-то всегда не хватало.
С картошкой проще, но и там изнуряла необходимость располагаться спиной к небу лицом к земле в течении несколько часов. Неполезно и утомительно. По полю проносились зайцы, появлялись машины с обеденными котлами, уезжали грузовики с полными мешками. Обитали в опустевших после лета пионерских лагерях. По вечерам, гремя мелочью в карманах, тянулись в близлежащие магазины, потом играли на гитарах, собирая девочек, как мошкару у огня.
Поэзия воспринималась только в очевидном и простом. За Твардовским школьного периода последовал Андрей Вознесенский, при том, что Пастернак отсутствовал в поле зрения. С той поры мало что изменилось, хотя список авторов числом возрос.
Те времена – эпоха Бродского в России, но я об этом не знал. Самиздатовские стихи, попадавшие в поле зрения, особых эмоций не вызывали. То, что Высоцкий поэт, а не хриплый голос с дерзкими текстами, ещё не было очевидно.
Возвращаюсь к стихотворной сети Аранзона, к нитям строк, прошивающим молчание:
А слово – нить. Его в иглу проденьте
и словонитью сделайте окно –
молчание теперь обрамлено,
оно – ячейка невода в сонете.
Чем более ячейка, тем крупней
размер души, запутавшейся в ней.
Любой улов обильный будет мельче,
чем у ловца, посмеющего сметь
гигантскую связать такую сеть,
в которой бы была одна ячейка!
Заключительная строфа диссонирует, отказывается рифмоваться. У Аранзона особое отношение к финалам не только в поэзии.
На пороге молчания ячейка невода объёмнее, чем сама сеть. Чувствую себя одноклеточным, вздрагивающим и меняющим форму, когда луч света падает на ограничивающую понимание мембрану. Продолжаю искать другие сети, поскольку "мы все уже на берегу морском", и без должной оснастки останешься без улова.
Собственная жизнь вызывает странное ощущение, когда она вступает в отношения с миром искусства. Надо как-то соотнести своё отсутствие там и явное присутствие здесь и сейчас. Искусство – занятие немногих, распахивающих мир образов для всех. Собственная жизнь – занятие для одного. Появление другого, из иной плоскости существования, изгибает и скручивает плоское обоих, ненаблюдаемо для сторонних. Призрак теории относительности любви.
Если в молчании не прячется слово – это пустота. Молчание и слово – пара. Стремление слова к молчанию обтекает острова невысказанного. Речь впадает в океан безмолвия, время шуршит песком и галькой на границе шума и слога.
В поэзии Аронзона проступает начало прошлого века… Заболоцкий, Пастернак… В 63-м Леонид, оканчивая Педагогический институт, защитил диплом по поэзии Заболоцкого…
Год 1970. Темой, выбранной мной для госэкзамена по физике, был маятник с вибрирующим подвесом. При определённой частоте и амплитуде колебаний такой маятник вдруг переворачивается и продолжает колебаться в перевёрнутом состоянии. С ног на голову. Отчего так сочетаются сила тяжести и вибрация, толком не понял. Отчего ритмы и рифмы образуют силовое поле, переворачивающее привычное восприятие жизни с ног на голову и наоборот, надо бы разобраться.
В сентябре 70-го Леониду снились сны, в которых повторы и готовность застрелиться.
Как хорошо в покинутых местах!
Покинутых людьми, но не богами.
И дождь идет, и мокнет красота
старинной рощи, поднятой холмами.
И дождь идет, и мокнет красота
старинной рощи, поднятой холмами, —
Мы тут одни, нам люди не чета.
О, что за благо выпивать в тумане!
Мы тут одни, нам люди не чета.
О, что за благо выпивать в тумане!
Запомни путь слетевшего листа
и мысль о том, что мы идем за нами.
Запомни путь слетевшего листа
и мысль о том, что мы идем за нами.
Кто наградил нас, друг, такими снами?
Или себя мы наградили сами?
Кто наградил нас, друг, такими снами?
Или себя мы наградили сами?
Чтоб застрелиться тут, не надо ни черта:
ни тяготы в душе, ни пороха в нагане.
Ни самого нагана.
Видит Бог, чтоб застрелиться тут не надо ничего.
Октябрь, 13-е. Горы под Ташкентом. Компания собралась охотиться. Товарищ находит раненого Леонида у стога сена. Селезёнка повреждена. Спасти не удалось, не хватило препаратов крови. Изрядно намучился напоследок. Всю жизнь метил в сердце – и промахнулся. Маяковский попал. Владимиру Владимировичу было проще, наган не ружьё, квартира в центре города не склон горы. Азартный игрок спускал курок не в первый раз… повторы, повторы…
Почему нажал на курок Аранзон, остаётся в ячейке молчания. Справка Сети: «По официальной версии, застрелился из охотничьего ружья во время поездки по Средней Азии. Однако характер ранения, по результатам патологоанатомической экспертизы, свидетельствует о несчастном случае при неосторожном обращении с ружьём».
Шаг назад, весна последнего года Леонида, свеча ещё горит на столе.
То потрепещет, то ничуть…
Смерть бабочки? Свечное пламя?
Горячий воск бежит ручьями
по всей руке и по плечу.
Подняв над памятью свечу,
лечу, лечу верхом на даме.
(Какая бабочка вы сами!)
Чтобы увидеть смерть, лечу.
Потом она летит на мне,
а я дорогу освещаю.
Какая грудь на ней большая!
Как тихо в тёмной тишине!
А всюду так же, как в душе:
еще не август, но уже.
Эрос и Танатос, бабочка, свеча… тёмная тишина.
Время настоящее. За окном зимний день. В одном ряду имена века прошедшего, курс пройденных наук, сельскохозяйственная повинность. Вот до чего доводит погружение в прошлое! Блеснула в ушедших сентябрях стеклянная нить паутины, сшивающая дни и ночи по краям лета и осени. Повторы в поисках нового становятся путаницей строк. Все поводы хороши и нет такого сора, который не пошёл бы в дело. Когда б вы знали…
«А всюду так же, как в душе: еще не август, но уже…».
Запало в душу.
Надо же.