Гриша – шестилетний пацан – проснулся ранним утром, приподнялся на кровати, стоявшей у окна, осмотрел комнату, громко крикнул «Ма-а-ма!», сообщая криком, что он проснулся и ждет ее. Никто не отозвался. Тогда он на корточках уселся на кровати и стал высматривать мать в окно.
Его взору открылся чудный сад: яблони отцвели, и на ветвях зреют зеленые яблочки, пока еще совсем малюсенькие. Темно-красные вишни завлекают кислосладостью. Вдали виднеется грядка малины: самая любимая ягода мальчика! Папа всегда ест малину с молоком, Гриша пробовал, однако ему больше нравится без всяких добавок. Пальчиками берешь малинку с блюдца (с куста мама не разрешает), кладешь в рот, прижимаешь языком к небу, и сок выливается. Вкусно!
Среди ягодных кустов стоит небольшой пруд – папино сооружение, окаймленное разными камнями, темноводное. Мама опасается: вдруг сын в воду свалится. Требует от папы, чтобы тот изгородь поставил.
– Что смеешься? – сердито выговаривает отцу. – Вот провалится Гришка в пруд – будешь локти кусать.
– Так чому, Галка, вiн повинен провалитися? – отвечает папа, упирая на свою любимую мову, вставляя в нее русские слова, которых набрался от мамы и от соседей. – Грицко – хлопец смышленый. Знае, де можна стояти.
– Ты, Данило, вроде умный человек. А не думаешь. Мальца от глупости не сбережешь. Вот встанет на тот край, – мама протягивает руку в сторону пруда и показывает пальцем на самый большой камень у его края, который, и в самом деле, пацана привлекает (так и хочется на тот камень встать, да с него спрыгнуть в воду, к лягушкам, что в пруду живут и квакают вечерами). – Ты так на меня не смотри: встанет и спрыгнет! – утверждает мама. Потом резко поворачивается и спешит к дому, призывая, – Гришаня, беги, малец, сюда!
Жизнь у Гриши замечательная, потому что он всех любит, и его любят все!
Мама когда-то приехала к папе из далекого города Тамбова. Он туда ездил на соревнования, там и приглядел местную спортсменку-лыжницу. Веселая, стройная девушка, в ярко-красной шапочке со смешно прыгающим помпоном покорила папино сердце, потому он настойчиво и быстро уговорил ее поехать с ним в его родные края. Она сразу понравилась всем в селе. Помимо веселости оказалось, что Галина, так зовут маму, – женщина с сильным характером. Как мама скажет – так и станется.
Папа в этом селе прожил долгую-долгую жизнь. Уезжал лишь в армию. Он и трактор водит, и машину. В небольшом гараже стоит у папы автомобиль, ласково называемый «шестерочкой». Инженером папа работает. Что за работа такая, Грише пока не ясно, только и знает: с техникой отец возится на станции. Соседи уважительно к нему обращаются, величая Данила Григорич.
Григорий – так звали дедушку, которого мальчик видит на фотографии в родительской спальне. Там на стене висят две большие фотографии в деревянных рамах – дедушки Гриши и бабушки Ульяны. Где они, ему неведомо. Взрослые говорят странное и немного страшное слово – умерли.
Гриша не знает, что это слово означает. Мама как-то объяснила: «Уехали они, сынок, в другой мир – улетели на небо. Вон на облачке сидят и на нас с тобой глядят». Конечно, надо бы уточнить – уехали или улетели? А еще хочется увидеть бабушку и дедушку на облаке. Но сколько Гриша голову ни задирает – никак не увидит. Наверное, слишком высоко висит то облако.
У Гриши много дел. Есть у него пес Полкан и кот Звир. С Полканом можно весь день играть: тот радостно крутит хвостом и счастливо лижет лицо мальчика, бегает за ним по саду и улице. С ним не страшно и увлекательно. Например, можно громко крикнуть: «Ко мне, Полкан!». И пес сразу прибежит, плюхнется на задние лапы и выразительно смотрит, ждет косточку в награду. Или уляжется рядом с песочницей, когда Гриша копает в ней карьеры и строит туннели, сквозь которые проводит поезда из кубиков. Лежит пес и наблюдает: время от времени глаза его закрываются, однако в любую минуту готовы раскрыться, чтобы удостовериться – с мальцом все в порядке.
Не таков кот Звир: всегда сам по себе. Хочет – ляжет рядом и громко замурлычет. А то и не подойдет, хвостом взметнет и скроется с глаз. В семье Звир выделяет маму Галю. Они вместе в этот дом жить пришли: молоденькая мама и маленький котенок, которого папа принес от соседей ей в подарок:
– На, Галка, захисника! Бач, як сичить, кiгтi якi! Звiр! – сказал он маме. И мама, осваивая местные речевые обороты, так и зовет шипевшего тогда кота-защитника «Звир».
Село, в котором они живут, считается большим и богатым.
Впрочем, односельчане по-разному устроились. Недалеко от Гришиного дома возвышается за высоким кирпичным забором двухэтажное строение, хозяева которого редко появляются. Когда же они приезжают, целыми днями звучит веселая музыка, не прекращаются хохот и горячие споры. Мама мечтает, что они с папой такой же дом построят и заживут, как люди. Так мама говорит, хотя непонятно Грише, чем ее не устраивает их дом.
У них замечательный дом, хата, как многие здесь говорят. Хотя и в один этаж, да можно по лестнице забраться на чердак и в чердачное окно увидеть длинную, в высоких деревьях, улицу, окаймленную с обеих сторон такими же, как у них, домами. Весною мама обмазывает стены глиной, потом белит, и дом становится светлым и нарядным.
Внутри из сеней попадаешь в кухню с большой белой печкой, с дубовым шкафом для всяческой посуды и с огромным столом, за которым семья обычно обедает. Из кухни в одну сторону раскинута большая комната – гостиная, папа называет ее вiтальней. Соседи часто в витальню заглядывают. В селе принято навещать друг друга, вместе радоваться и угощаться плотным застольем. Иной раз мама жалуется папе:
– Ой, Данила, у нас в Тамбове так не живут.
– Звикай, Галка, – примирительно наставляет папа, - менi сорому не треба. Нехай всi бачать: Данила – господар мiщний: нагодувать-напоiти якого може.
И мама со временем привыкла, блюла мужний наказ – любого напоить-накормить, дабы стыда не испытывать. Со временем сама из тоненькой девушки превратилась в дородную женщину. Впрочем, мама у Гриши – самая красивая и лучшая мама на свете!
Из кухни же можно попасть в дитячью комнату – небольшую, всего-то в ней умещаются металлическая кровать, небольшой столик, двустворчатый шкаф, этажерка с книгами и игрушками, да комод с детскими вещами. Прежде здесь жила баба Ульяна. Теперь Гриша хозяйничает. Сначала боязно было одному на ночь оставаться, однако привык быстро. Он же – большой хлопец, на будущий год в школу пойдет.
Из гостиной ведет дверь в родительскую спальню. Страсть как интересно мальчику в этой комнате. Не от вещей, нужных взрослым. Здесь в выдвижном ящике хранятся альбомы с фотографиями мамы и папы. Вот свадьба: мама, красивая, в белом платье и папа в строгом костюме, народу – все село. Вот они вдвоем под яблоней в саду сидят, мама с большим животом, в котором он – Гриша – тогда жил. Как он там помещался?
В альбоме много фотографий деда Григория и бабы Ульяны, а еще есть совсем старая фотография папиного деда, и тоже Григория. Тот в войну в партизанском отряде сражался за родной край против фашистов. Слова не совсем понятны: фашисты, партизаны, война, но Гриша знает: напали на наш дом злые люди, всех хотели убить, а папин дедушка встал и не пустил в дом злых людей. Партизанский отряд – это отряд таких же храбрецов, не пустивших злых людей в свои дома. Папин дедушка погиб, в его честь был назван папин папа, а потом и Гриша. Он тоже станет партизаном, и никого в свой дом не пустит: маму с папой защитит от злых людей!
Улыбается Грише со старой пожелтевшей фотографии молодой хлопец, моложе папы. Хорошая улыбка – добрая. Непослушный вихор надо лбом, совсем как у Гриши. Мама, причесывая сына, непременно говорит: «А мы его (вихор, значит) аккуратненько уложим. Ну что ж он такой непослушный?», – сокрушается. Грише кажется, что мама говорит о его вихре, как о живом существе. Он и сам приглаживает волосы, да толку в этом действии нет, поскольку вихор всегда вздыблен.
Папа же сыновним вихром страсть как доволен. «Вiрно, – говорит он, – не може пацан пригладженим бути. Як його нi приглаживай, нi утюж, вiн все одно непокiрним залишиться».
Сейчас папы дома нет. Он, как его дедушка, на войну ушел. Что за война такая, мальчик не знает. И где тот партизанский отряд, в котором должны находиться защитники от злых людей? Живут они теперь с мамой одни. Мама наказала, чтобы он никому не говорил, где папа, Только говори – не говори, все соседи знают.
– И чего он, Галка, удумал? – спрашивает маму ее подружка-соседка тетя Таня. – Что мы сделаем? У Киева во какая сила!
Мама отмалчивается, но, Гриша знает, сильно за папу боится. Хочет, чтобы тот скорее домой вернулся.
Время от времени далеко-далеко за селом раздается мощный гром, прежде Гриша такого не слыхал, один раз с грохотом упала с неба на поле, раскинувшееся между селом и лесом, какая-то пушка, снарядом называемая. Все взрослые этой пушки испугались и попрятались в подвалы домов.
И Грише немного страшно, только сильнее страха интерес: что дальше будет? Потому не хотелось ему спускаться в подвал, когда мама, лицом побелев, схватила сына за руку и потянула вниз по скрипящей лестнице.
Сколько долгих дней длится война. Гриша терпеливо ждет ее окончания, однако больше ждет возвращения папы домой. Когда тот неожиданно появляется, мама плачет и непрестанно твердит, что надо отсюда уезжать. Она уговаривает папу ехать в Тамбов, к бабушке Свете, но ни папа, ни Гриша уезжать не хотят. Папа возмущается:
– Чому я повинен бiгти зi своеi землi? Галочка, все владнаеться. Побачиш: ми переможемо.
Мама не верит, что они благополучно переживут это страшное время, и почти кричит, что здесь ничего не образуется, что надо спасаться, и спасать сына. А Гриша, как и папа, не хочет никуда уезжать. Разве можно оставить Полкана и Звиря? А игрушки? Недавно ему подарили здоровскую железную дорогу с паровозом и вагонами! К тому же он знает: папа из родного края не уедет. Разве можно оставить папу?
Соседи тоже говорят об отъезде, и тоже никуда не едут. У каждого в душе греется надежда: победят ополченцы, которых почему-то зовут противным словом «колорады».
Гриша услышал это слово от солдата, который пришел в их дом папу искать. В селе тогда переполох начался. В каждый дом солдаты с автоматами наперевес заходили и спрашивали, где мужики. Мама накрепко велела ему молчать, ни с кем не разговаривать.
Вошел солдат в их дом, прошелся по комнатам, не говоря ни слова, вернулся на кухню, прочно уселся на табурет. Мама перед ним встала, и Гриша перед ней. Защищать маму решил, хотя, на всякий случай, сам к ней прижался. Стоит, голову опустил, боязно посматривает на солдата. Приглянулись ему солдатские сапоги: большие размером и высокие. В таких сапожищах нигде не страшно оказаться, даже в огромной луже.
– Де ж твiй чоловiк? – строго спрашивает солдат.
– Так в командировку уехал, – решительно отвечает мама.
– Яка така вiдрядження? – выспрашивает солдат. И, глядя в глаза Грише, уточняет, – Де твiй папка, пацан?
Гриша молчит, вжимается в материнскую юбку.
– Что ты к пацану пристал? Сказано: уехал он, – срывается мама.
– Сама-то з Росii? – выспрашивает солдат. Долго молчит, затем со вздохом продолжает, – у мене там сестра живе. – Опять молчит. Встает и направляется к двери со словами, – Цi невгамовнi колорады.
Уходит.
Мама с криком «О-ох» буквально сваливается на тот же табурет и громко плачет.
– Мама, мамочка, – причитает Гриша, – не плачь. Дядька ушел, он не придет больше. Я тебя защитю!
И где знать этой женщине и этому пацану, что солдат, который на самом деле многолетней службой в армии дослужился до старшего прапорщика, в тот момент, уже не в первый раз, вспоминает свою счастливую сеструху, умчавшуюся пять лет назад к мужу в российский город Владимир. Вспоминает, как сам он в прошлом годе навещал сестру, с зятем познакомился. Ездили они на рыбалку и анекдоты под водочку с наваристой ухой травили. И было ему в том Владимирском доме уютно и радостно. Не нравится старшему прапорщику то, что теперь россиян и тех, кто за дружбу с ними, зовут колорадами, жуками, значит, колорадскими, поскольку носят те георгиевские ленточки в знак единства с Россией. Да что поделаешь? Время такое неясное. Служит он Украине, борется за ее единство, а в способах борьбы, с градами да бомбежками, сомневается.
В селе же, в котором жило много русских, грелись надеждой, что Россия поможет, своих не оставит.
А Гриша – он кто? Мама – русская, папа – украинец. Местные шутят: хохол с кацапкой.
– Тi у нас, – смеется папа, – кацапистый хохол, або хохлистый кацап.
Мама таких шуток не принимает.
– Прекрати, – выговаривает отцу. – Чему ребенка учишь?
– Так чому, Галка? Народнi прiзвиська живучi. Приймай з гумором. Ти ж у мене сама хохлистая кацапочка.
Папа прижимает маму к себе, звонко целует в щеку, подмигивает сыну. Мама пытается вырваться из папиных крепких рук, но не слишком сопротивляется. А Гриша видит: они любят друг друга. И это здорово, когда так хорошо! Он же будет русским, как мама, и украинцем, как папа.
И совсем не мешают ему прозвища, которые взрослые придумали. Хохол – это, конечно, от чуба, что на голове. Таким чубом гордится каждый взрослеющий парень в селе. Еще у них на полке стоит скульптура, так мама ее называет. На той скульптуре сидит мужик на пне. Сам в широченных штанах, в белой рубахе, окаймленной по горлу и рукавам красной вышивкой. Поверх рубахи надета теплая безрукавка. Голова мужика – лысая, только длинно-тонкий чуб свисает. На лице выделяются мощные усы, спускающиеся книзу. На ногах у мужика высокие сапоги, гармошкой собранные. Сидит он, а рядом петух прохаживается. Смешно Грише становится, когда он ту скульптуру рассматривает. Мама ему сказала, что раньше, давно-давно, украинские мужики так ходили.
Другое дело – кацап. Тут не ясно, отчего такое прозвище придумано. Может, от козла? У соседей есть козел. Ходит по селу, трясет длинной бородой. Дядько Миха его на веревке водит и, замахиваясь хворостиной, прикрикивает: «Ах ти, козел, скотина безсовiсна!, а еще зовет его: «Цап! Цап!». Так нередко в селе зовут козлов. Соседский козел – симпатичный. Грише нравится, хотя он к нему близко не подходит: рога у козла страшные. Еще мальчик с малых лет помнит веселую игру. Мама приговаривала: «Идет коза рогатая за малыми ребятами. Кто каши не ест, кто щи не ест – забодает-забодает», и с последними словами щекотала Гришу, а тот заливался смехом.
Теперь, в слове «кацап» ему слышится, что кто-то зовет: «Цап, цап!». А папа разъяснил, что раньше все русские с бородами ходили, напоминая малороссам бородатых козлов. Только мама, которую папа иной раз называет кацапочкой, совсем на козла не похожа. Ну, никак!
Летнее утро предвещало жаркий день. Гриша, смотревший в окно, вдруг услышал странный стон Полкана. Тот сидел у кровати, поджав хвост, смотрел на мальчика и тихо повизгивал.
– Мама, – позвал мальчик, – мама! – крикнул он громче.
Никто не ответил, наверное, ушла кормить кур, его не разбудила. Грише нравится кормить кур. Раскидываешь перед собой зерно и приговариваешь: «Цып-цып-цып, кушайте, хохлаточки!». Куры квохчут довольные. Мама весело пропевает: «Куры клюют, петухам не дают». Впрочем, их петух, которого в семье прозвали задирой, сам отберет зерно у кур. Петух у них что надо! Классный боец! В селе его побаиваются даже парни старше Гриши.
Мальчик слез с кровати и отправился на улицу в поисках матери. Вышел в сад, прошел на хозяйственный двор. Здесь стоят баня и сарай, в котором обитают куры. Чуть подальше расположился папин гараж, в нем же и мастерская, где они с папой чинят старенький «жигуль». Гриша всегда с радостью копается в отцовых инструментах и представляет, что скоро сам соберет настоящую машину и подарит родителям.
В тот момент, когда он проходил по двору, раздался мощный грохот, переросший в оглушительный свист. Земля задрожала. Еще гром и свист, и колыхание земли, и снова гром и свист.
Крыша соседнего дома провалилась внутрь, в стене образовалась огромная дыра, из которой с криком выскочила в горящей одежде тетя Таня, мамина подружка. Пламя охватило женщину, и повсюду распространился удушающий запах. Огонь пожирал соседский дом.
Гриша остолбенел. Не слышал очередного залпа, не видел взрыва, разметавшего землю и строения вокруг. Мощная волна вскинула его, отбросила к деревянному забору. Накатила внезапно темнота.
Спустя какое-то время мальчик открыл глаза. Он лежал на земле, головой вжавшись в доску. Из живота торчала окровавленная, похожая на связку сарделек, трубка. Попытался руками уложить трубку в живот, и руки сразу стали красными и склизкими. Попробовал встать. Не смог. Боли не чувствовал. Слабость овладела им, уже и рука не шевелилась. «Мама!», – чуть слышно прохрипел мальчик и провалился во тьму.
Очнулся Гриша, как ему показалось, быстро. Встал. Что-то в нем изменилось: удлинились руки и ноги, тело приобрело силу и взрослость. Шагнул, и шаг оказался раза в два больше, чем прежде. Мощный чуб качнулся от встряски головы. Огляделся.
Рядом с ним на земле лежал маленький мальчик с вывороченным животом, отброшенной назад головой и согнутыми в локтях руками, прикрывающими живот.
Вокруг стояли стон и смрад, догорал соседский дом.
Их дом резко накренился, крышу снесло, рядом хлопала сарайная дверь, а вместо сарая раскинулась воронка, на краю которой лежала мамина туфля. Подошел к дымящейся воронке и увидел на дне ее, среди комьев песка и земли, кусок маминого платья. Возникшая внутри Гриши тошнота, готовая вырваться наружу рвотной массой, быстро исчезла, словно ему запрещено что-либо ощущать. Он, непонятно почему, превратился в стороннего наблюдателя, который все фиксирует, да не чувствует.
У двухэтажного дома, чудом устоявшего, только балкон повредило. На земле валяются бетонные блоки забора, одиноко стоит кирпично-белый толстый столб, который прежде соединял эти блоки. Неподалеку висит фрагмент перебитого пополам бетонного столба: часть бетона со столба слезла, и оголилась металлическая арматура.
Григорий пошел по улице вдоль покосившихся и горящих домов, с ужасом рассматривая окружающее. Осколками пробитый деревянный забор розового цвета забрызган кровью, на заборе и около него разбросаны, он догадался, куски человеческого мяса. Рядом валяется мужская нога.
Опять разрушенный дом, во дворе которого брошены грабли и корыто, дымится летняя металлическая печь. Догорает перекореженный «Жигуленок». Рядом суетится мужик, наверное, хозяин автомобиля.
Испуганные соседи, кто пробегает, кто медленно проходит мимо, не замечая Григория.
Женщины голосят, то и дело хватаясь руками за головы, будто стараются свои головы, качающиеся из стороны в сторону, удержать на плечах. У некоторых на лицах запекшаяся кровь и порезы, руки изранены, одежда рваная и обгоревшая. Многие из них сосредоточенно бродят по дворам и огородам, отыскивая среди разбитого кирпича и головешек разбросанные людские останки.
Одна из женщин, лет сорока, с безумными глазами бьет в покосившийся забор, не чувствуя боли рук, по всей видимости, не сознавая, что делает. Другая, лет тридцати, сидит на земле, выставив перед собой обожженные ноги, не замечая, что платье разорвано на груди и свисает лохмотьями. Она тупо смотрит на догорающий дом и прижимает к груди годовалого ребенка, который исходится криком.
Мужчины, тоже с расцарапанными лицами, с обожженными руками и ногами, сжимают зубы и молчат, время от времени выговаривая слова, которые Гришина мама всегда запрещала папе говорить. При мысли о том, что мама папе что-то запрещала, Григорий подивился: как в нем сейчас уживаются два состояния – ребенка, которым он только что был, и взрослого человека, которым он себя все более ощущает.
Кто-то на его пути, не говоря ни слова, заворачивает в простыню тело старой женщины и несет трагическую ношу в тень под дерево, спасая от жаркого солнца. Подумалось: не все ли равно мертвому, где лежать – под солнцем или в тени?
Остановилась прибывшая машина скорой помощи, на которой крупными буквами написано: «Швидка медична допомога». Удивился Григорий: он прочел эту надпись, хотя только что начал изучать с матерью буквы.
Медики в светло-голубых легких костюмах сразу приступили к оказанию помощи: промывают и бинтуют раны пострадавшим, делают уколы для снятия болевого шока, вводят сыворотку против гангрены, ставят шины на перебитые кости. Двоих принесли к машине на носилках, чтобы скорее увезти в больницу.
Односельчане стараются помочь тем, кто сильно пострадал. И только с ним никто не разговаривает, будто его не видят.
Внезапно перед Григорием встал старик, чем-то ему знакомый.
– Ну вот, – говорит старик, – опять ты, Григорий, на земле не удержался. Я-то думал: в этот раз до старости доживешь.
Григорий смотрит с недоумением на незнакомца, а тот продолжает:
– Что, брат, не узнал? Вспоминай. Мы ж с тобой в сорок третьем фашиста били.
И тут, наконец, Григорий понял: он умер.
И вспомнил. Перед ним стоял фронтовой друг Серега. Только значительно старше, чем тогда, когда они вместе сражались в партизанском отряде. Было это в Отечественную войну. Видно Серега еще долго жил после войны, коль предстал сейчас не двадцатилетним бойцом, каким вспомнился, а стариком семидесяти лет.
Память крепка в зажизненном пространстве, которое люди называют загробным. И с переходом Григория в это пространство включилась та память. Переход происходит медленно, дабы душа освоилась с новым состоянием. И память медленно, будто по каплям, раскрывала Григорию то, что было скрыто от него на земле.
Григорий, когда началась война с фашистами, жил в Ворошиловграде. Этот город раньше назывался Луганском, да в середине тридцатых годов власти переименовали его в честь Климента Ворошилова, героя гражданской войны, маршала и наркома обороны великой страны. Никто в те времена и помыслить не мог о злой роли, что сыграл Ворошилов в судьбе многих репрессированных и расстрелянных. Был город Луганск, стал Ворошиловград. Прежнее название жителям милее казалось, да что поделаешь, коли строилось новое – счастливое – будущее советского народа.
В грандиозную стройку вмешалась война с фашистами.
В сорок первом Григорию исполнилось девятнадцать лет, работал слесарем паровозного завода, потому сразу получил броню. Только броня ему не нужна, хотелось на фронт. Не успел. Летом сорок второго фашисты взяли город, и Григорию довелось жить в тяжких условиях.
Оккупанты молодых людей вывозили в Германию, в качестве бесправной рабочей силы. Чтобы не попасться, пришлось ему прятаться в подвале заброшенного дома. Ох, и стыдно было там сидеть да каждого шороха бояться. Однако мать, к тому времени потерявшая мужа и старшего сына, надеясь младшенького спасти, слезно молила его потерпеть.
Может, так и сидел бы Григорий в подвале, если б не расправы над горожанами.
Как известно, немцы не любили евреев. Вывешенное на всех городских столбах распоряжение новой администрации утверждало: «Жыды лишаются всех прав: гражданских, имущественных и других». Евреев обязали носить на рукавах повязки с шестиконечной красной звездой. Им, странное дело, предписывалось: по тротуарам не ходить, передвигаться по булыжной мостовой. В любое время дня и ночи в еврейские жилища врывались немецкие солдаты и местные полицаи, отбирали еще не сданные власти ценности – дорогие украшения, уникальную посуду, мебель, сделанную из редких пород дерева. Словом, жизнь значительной части городского населения висела на волоске.
И вдруг, в начале ноября, власти заявили о намерении перевезти евреев на самолетах в Палестину. Им предписывалось собраться на знаменитом городском стадионе, до войны носившем то же имя – Ворошилова. Каждой перемещаемой семье разрешалось взять с собой лопату для сельских работ, продукты на три дня и вещи весом не более трех килограмм. Большинству евреев, конечно, не хотелось покидать родные места, однако в переезде они видели спасение.
Многие полагали: там, в далекой Палестине, обретут они свободу и покой, начнут новую, может даже счастливую, жизнь.
Словом, ранним утром горожане двинулись к назначенному месту. Первые опасения появились у людей, когда подходили к стадиону, территория которого оказалась огороженной колючей проволокой. Вдоль быстро возведенного ограждения расхаживали автоматчики, грозно рычали с трудом удерживаемые черные собаки. У входа стояли грузовики, обтянутые брезентом. Уйти уже не было никакой возможности.
Пришедших загоняли в машины и увозили.
Опасения усилились, когда их привезли на широкое загородное поле. Люди отказывались покидать грузовики. Тогда в машины запустили злобных собак. Испуганные бедолаги, недавно мечтавшие о спасении в Палестине, оказались перед выбором: быть смертельно покусанными или выскочить в неизвестность.
Выскочивших из грузовиков подростков отводили в сторону. Взрослых заставляли раздеваться догола. Тут же полицаи укладывали приличную одежду в коробки, остальную бросали в костер. Солдаты отбирали у страдальцев золотые украшения – цепочки, кольца и серьги. Затем обездоленных и обобранных людей заставляли прыгать в глубокий ров. Маленьких детей выхватывали из рук матерей и бросали в окоп. Взрослых и детей тут же расстреливали. Подростков заставляли закапывать убитых, а затем добивали и их.
Прибывала новая партия и все повторялось. Расстрел протянулся до позднего вечера.
Через два дня расправа повторилась. Хватали и увозили загород тех, кого подозревали в сопротивлении и в непринятии новой власти, – женщин, детей, стариков, больных, евреев, русских, украинцев. Спастись от бойни не мог никто.
Григорий волею судьбы оказался свидетелем убийства горожан.
После материнского рассказа о первой расправе, он решился уйти в партизаны. Ранним утром в темноте, когда готовилась повторная расправа, пробрался по темным улицам, прижимаясь то и дело к домам и заборам. Потом продирался сквозь кусты, вдоль оврагов и ям, пригибаясь и припадая к земле. Бежал, согнувшись, полз по земле. Когда рассвело, оказался у кургана, названного Острой Могилой.
В районе этого кургана в гражданскую войну велись отчаянные бои Красной Армии против белогвардейских отрядов Деникина. Даже окопы сохранились с тех времен. В тогдашнем противостоянии жители Луганска, поддержавшие красноармейцев, выстроились в многокилометровую живую цепь от патронного завода до поля битвы. Женщины, дети и старики передавали друг другу ящики с только что изготовленными патронами. Не было возможности привезти патроны к полю битвы на подводах: из-за долгих проливных дождей дороги превратились в непролазную грязь, и подводы застревали.
В том сражении победу одержали деникинцы, и за несколько дней своей власти они расстреляли на Острой Могиле тех, кто стоял в живой цепи.
Новые хозяева города сюда же свезли на растерзание около двух тысяч человек. Григорий лежал в колючих кустах на пригорке, боясь пошевелиться, опасаясь, что его обнаружат оголтелые псы или опьяневшие от крови и безнаказанности фашисты. Он слышал автоматные очереди, лай собак, истошные крики, просьбы о пощаде, детский плач.
Видел страшную расправу. Фашисты ломали детям руки и ноги, выкалывали глаза, выворачивали шеи, взрослых били, кололи в животы, кромсали лица, у женщин отрезали груди. Обреченно прыгали страдальцы в окопы, тех, кто не мог двигаться из-за произведенного над ними насилия, сбрасывали. После очередного расстрела фашисты добивали раненых единичными выстрелами.
Затем прибывала новая партия. Все повторялось снова и снова до позднего вечера.
Когда в темноте ночи стихли крики и стоны, душегубы покинули место казни. И Григорий поспешил убраться со страшного места. На второй день блуждания по лесу и обезлюдевшим селеньям отыскал партизан в забытом Богом овраге – глухом и темном, поросшем колючим кустарником, и те подивились: парень-то молодой, а виски белые. Седина страха улеглась на его голову.
Как-то само собой получилось, что проживший долгую жизнь Сергей и вернувшийся к прежнему возрасту Григорий перенеслись из пострадавшего села на небольшой остров, омываемый плавно скользящей рекой. На этот остров местные жители редко заплывали, а последние месяцы вообще сюда не заглядывали.
Развели костер. Поставили над ним рогатину, на которую подвесили откуда-то появившийся солдатский котелок. В котелке заварили большую рыбину. Аромат наваристой ухи бил в ноздри.
Словно не было никаких взрывов, смертей, странных превращений и неожиданной встречи. Просто два друга устроились у костра после удачной рыбалки.
Григорий, который никак не мог отойти от случившегося, в основном молчал, сидел и смотрел на траву перед собою. Сергей же, поддерживая друга, взял на себя костер и уху. Подкладывал в огонь толстые сучья, следя за тем, чтобы огонь не стихал, но и не шибко разгорался. Помешивал уху деревянной ложкой, пробовал на вкус.
День медленно клонился к вечеру. Река, блестевшая на солнце, приобрела вечернюю задумчивость и таинственность. Временами из воды выпрыгивали рыбины, охотившиеся на мошкару. Подквакивали загулявшие лягушки. Комары пронзительно высвистывали свои задиристые песни. Солнце спускалось к лесу, раскинувшемуся вдали. Прохладный ветерок то и дело пробегал, проверяя, что творится на отведенной ему островной территории.
Друзья видели и не видели того, что происходит вокруг. Оба находились в мире, раскинувшемся между жизнью и нежизнью. В таком состоянии еще сохраняются человеческие ощущения, слышны звуки и запахи, ощущаются тепло и прохлада, усматриваются детали земной природы. Однако этим ощущениям уже сопутствует потустороннее бесчувствие, свойственное душе, превращающейся в наблюдателя земного мира.
Один сюда пришел из зажизненного пространства, другой – из жизни. И оба не замечали странностей: появления костра, котелка с рыбой, деревянных ложек, буханки хлеба и фляги со спиртом. Все было так, как в далекие военные годы, разве только тишина, не свойственная войне, их окружала.
– Как ты жил, Серега, после войны? – спросил Григорий.
– Да нормально. Как все. Осколочное ранение перенес, как у тебя было. Вернулся в Тамбов, – помолчал, помешивая варево, продолжил. – Это что? Другие пришли с войны без ног, без рук, а я – здоров, как бык. Женился. Татьяна моя – золотая женщина! Как говорят на Руси: бой-баба. И коня на скаку остановит, – перефразировал он широко известные слова поэта, – и в избу, коль ей надо, войдет. Мы с ней дом поставили, почти в центре города. Вокруг пятиэтажки городские, а мы будто в поселке живем – с садом и огородом. Детей народили. Четверых. Младшая – Светка, твоя, между прочим, бабушка. Она и сейчас в том доме живет.
Сергей хмыкнул, поскольку странное дело получилось: Григорий – и друг его молодости, и внук его дочери.
Вернувшись с войны, рассказывал Сергей, выучился на бухгалтера, устроился на завод. Там и встретил Татьяну. Жили трудно, и все же хорошо. А еще всю свою жизнь помогал он Оксане растить сына.
– Она ведь родила, Оксана твоя, – говорил Сергей, слегка захмелев, – в сентябре родила. Когда ты погиб, вернулась в деревню, сына твоим именем назвала. Замуж так и не вышла. Все шутила: «Где мне такого чубатого сыскать?». Сын твой рос смышленым парнем. Институт закончил, кажется московский, учительствовал в селе. К нам иногда приезжал. Последний раз в девяностом приехал, с женой и с сыном Данилкой. Жену его Ульяной звали. У них трое детей народилось: две дочери, да сын. Ему-то уж сорок исполнилось, когда Данилко родился. Ульяна его с нашей Светкой сдружилась.
На этих словах умолк Сергей. Сбивчиво говорил: спешил скорее другу рассказать, о том, как его родные жили. О своих вспоминал. Светка время от времени ездила под Луганск - в гости к Ульяне с Григорием. Нравилось ей там гостевать, и внучка Галка, Светкина дочка, с Данилкой дружила.
В начале девяностых распался Союз. Украина, как и другие республики, стала отдельным государством. Однако не мешало это дружбе русских и украинцев: многое связывало – и дух славянский, и корни общие, и, главное, осиленное вместе испытание войной.
Тут подошло время его прощания с родными, в середине девяностых ушел Сергей с Земли. Однако своих не оставлял, потому знал, как они дальше жили. В конце века и Татьяна завершила земной путь.
Выросла Светкина дочка, превратилась в красивую девушку. Еще в школе увлеклась спортом, лучшей лыжницей города стала. Как-то приехал в Тамбов Данила, и увез Галку к себе.
В селе к Галке относились по-доброму. Однако за пределами села все чаще сталкивалась она с неприязнью. Слышала обидные слова о том, что русские – лентяи, грязнули, что все хотят загарбати, то есть заграбастать, даже Крым. Только украинцы, говорили ей, свой Крым ни за что москалям не отдадут. Возмущалась Галина такими разговорами, горячилась, доказывала мужу, что Крым еще в восемнадцатом веке, при матушке Екатерине, кровью русских солдат пролит был, что Севастополь – исконно русский город.
– Ти, Галка, – останавливал ее Данило, – не гарячкуй. Все владнаеться. Яка рiзниця, чий Крим? Не у чужих вiн. Про Севастополь ми домовилися. Там росiйский флот стоiть.
Успокаивал он жену, однако и сам не понимал, как случилось, что между русскими и украинцами вражда образовалась. В трудный момент решился выступить против тех, кто вражду, как он думал, усиливал.
Понятен этот поступок Сергею. Горячо переживает он последствия той вражды.
Здесь, в украинском селе, сегодня завершили земной путь его внучка и правнук, в теле которого обреталась душа фронтового друга. С правнуком-другом он встретился, чтобы поддержать того во время перехода в зажизненный мир. С внучкой встретиться нельзя: тело ее полностью уничтожено снарядом. Придется душе какое-то время искать подходящее тело, чтобы по земле пройтись и с землею проститься.
Григорию повезло. Его прежнее тело как раз на этом острове уложено. И хотя много лет с тех пор прошло, энергетика того тела сильна, потому и держит его еще на Земле.
Григорий, слушая друга, размышлял. Он понял, что перед ним близкий человек, вернее душа, обретшая ради него прежний земной облик. Но почему друг не только о нем помнит, но и знает о том, как жилось людям после его ухода с Земли, тогда как он, Григорий, ничего о своих родных не знает и не помнит?
Однако постепенно, слушая знакомый голос и внимая другу, он и сам начал вспоминать то, что с ним в прошлой земной жизни происходило, и то, что видел он после жизни.
Оксана – чуть полноватая девушка с льняными косами и голубыми глазами – выделила Григория сразу, как появился тот в отряде. Девушка к тому времени набралась опыта партизанской жизни, знала, за каким кустом прятаться, как по лесу передвигаться, умела любого разговорить, да нужные сведения выспросить, остановить кровь, промыть и перевязать рану, развести костер в зимнем лесу, приготовить суп из лесных кореньев. Словом, она покорила его умением приспособиться к любым, даже самым непереносимым условия.
В деревне, давно занятой фашистами, осталась ее мать. Старшую сестру Оксаны изнасиловали и убили, и мать вековала одна, боясь фашистского сапога да гибели младшей дочери, выпрашивая у Бога защиты ей, себе и всем честным людям.
К тому же девушка была на год старше Григория, а год жизни в то время равнялся нескольким, так что он быстро смирился с ее главенством в их молодом союзе. Месяц отвела им жизнь на пристройку друг к другу. Присматривались, прилаживались, спорили, отстаивали свою независимость, однако оба чувствовали прилив крови, прогон энергетического тока по телу.
Жили партизаны в землянках, вырытых на склоне оврага. В каждой землянке обитало человек по пять-шесть. Спали на деревянных лежаках, установленных в два этажа. В середине жилища, как правило, стоял стол, сделанный из толстого чурбана, перевернутой бочки или из снарядных ящиков. Посуду и другой необходимый для жизни скарб добывали, кто где мог: приносили из дома, заимствовали у местных жителей. Много ли надо партизану в его боевой жизни? Главное, чтобы было, где выспаться и отогреться.
Для обогрева мастерили самодельные печи из больших стальных бочек. Бочку устанавливали вверх дном. В дне, упиравшемся в земляной потолок, налаживали дырку для дымохода. Под бочкой, поднятой на камни, разжигали костер из хвороста. Костер разогревал стенки бочки, и когда те накалялись, в землянке становилось тепло, и даже уютно.
Иной раз забредали к деревенским жителям. И хотя это было опасно, никто не отказывался передохнуть от лесной жизни, а если повезет, то и помыться-почиститься. Главное, вовремя заметить опасность и скрыться.
Согревала партизан и простая крестьянская одежда – тулуп да штаны. К ним добавлялись груботканая рубаха, шерстяной свитер да вязаная кофта. Валенки носили особые – с резиной на подошве: и тепло, и непромокаемо. Резину вырезали с разбитой автомобильной шины. Не брезговали также шинелями и сапогами, снятыми с убитых фрицев.
Отряд, который разыскал Григорий, оказался небольшим: всего-то человек двадцать. Среди них четыре женщины: две в возрасте – тетка Павлина и Пелагея Даниловна, молодуха Таисия и Оксана. Павлина и Пелагея пришли в отряд из сожженных фашистами деревень. Фашисты и семьи их уничтожили. Таисия – женщина городская, в начале войны проводила мужа на фронт, через полгода получила извещение о его гибели и ушла в партизаны: мстить фашистам за свою одинокую жизнь.
Оксана среди женщин отряда оказалась самой молодой. Конечно, мужики на нее заглядывались, только девушка никого к себе не подпускала, отделываясь от навязчивых поклонников, где шуткой, где строгим разговором о том, что идет война и некогда непотребством заниматься, где кулаком, который у нее славился такой же крепостью, как и слово.
Мужская часть отряда в основном состояла из сельских жителей, хотя были и городские. Собрались люди, не желавшие подчиняться новой власти. Но и возвращения прежней – советской – власти не все желали. Противником этого возвращения оказался бывший зек – Николай Евгеньевич, отсидевший по пятьдесят восьмой статье за антисоветскую деятельность, а теперь сражавшийся в отряде. Прибился к партизанам карманник-виртуоз, назвавшийся Альбертом. Накануне войны его посадили за кражу, хотя дело о краже не было доказано. В первый месяц войны, когда в тюрьмах усилили режим досмотра за заключенными, Альберт умудрился сбежать. Как – не рассказывал: он вообще мало о себе говорил, еще в мирной жизни привыкнув никому не доверяться. Николай Евгеньевич и Альберт – разные во взглядах и в условиях прежней жизни, теперь объединились и вели с остальными жаркие споры о будущей послевоенной жизни, о трагичных ошибках советской власти.
Прибились к отряду два солдата – молодой Серега да опытный в боевых делах Петр Иванович. Их батальон был уничтожен полностью в июле сорок второго года под Ворошиловградом, пробиться к своим оказалось невозможным из-за быстрого продвижения захватчиков. Вместе выбирались они из окружения. Оба – ярые защитники советской власти.
Серега ушел на войну сразу, только школу окончил. Отец его в гражданскую сражался в Тамбовских лесах с эсерами, звавшими себя антоновцами, по имени своего главаря Александра Антонова, сумевшего привлечь на свою сторону широкие слои крестьянского населения. Крестьяне, не согласные отдавать советской власти последнее зерно, оставленное на посев, вступали в «союзы трудового крестьянства», поддерживая антоновские лозунги «Долой продразверстку!», «Да здравствует свободная торговля!».
Отец Сереги гордился своим участием в разгроме антоновцев, сына воспитывал в духе преданности советской власти, готовя к борьбе за правое дело рабочего класса. «Это ж надо, – не раз возмущался он, – свободы захотели! Торговать, значит, им хочется. А советска власть, значит, пусть гибнет! Да я их вот этими руками, – он подставлял к лицу сына мощные кулаки, – всех передушу». Отец был героем советского времени, в сорок первом ушел в ополчение, да вскоре погиб. Память о нем определяла все действия Сереги, готового бить врагов советской власти и в Красной Армии, и в партизанском отряде.
Петр Иванович, которого в отряде звали Иванычем, гражданскую войну встретил пятнадцатилетним пацаном, потому военного опыта того времени не имел, зато обладал мощной силой убеждения заводского рабочего, до войны вступил в партию коммунистов, и теперь яро защищал идеи и дело партии.
Остальные партизаны – жители близлежащих сел и деревень, занятых фашистами, – пришли в отряд по разным причинам. Кому-то некуда было деться, поскольку фашисты уничтожили все, что они прежде наживали и берегли, кто-то мстил за близких, погибших и расстрелянных, кто-то сам спасался от расстрела.
Не все партизаны участвовали в политических спорах, предпочитая отмалчиваться в беседах, которые вели командир Василь Лукич да Иваныч. Однако все понимали: новая власть их уничтожит. Потому и боролись своими малыми силами против огромной военной бездушной германской машины. Добывали нужные сведения для Красной Армии, поджигали немецкие склады, подрывали на мостах и дорогах грузовики, нападали на одиночных противников или ввязывались в бой с небольшими отрядами врага.
Поскольку фашисты постоянно выискивали партизан, приходилось менять место лагеря, однако из родного края не уходили.
В таких условиях, совсем не приспособленных для романтичных отношений, между Оксаной и Григорием возник взаимный интерес. Кто знает, что повлияло больше – тяга ли взрослеющего парня к проявлению мужской силы, его боязнь погибнуть и не оставить на земле своего следа, жалость ли девушки к загубленной молодости и к несуразному парню, который ничего не умеет, но быстро осваивается? А может, встретились блеск голубых и пыл карих глаз, схлестнувшись в наземном пространстве? А может, тоска обоих по нормальной человеческой жизни? Кто знает, что виною сильному чувству?
Как-то партизаны отправились на задание: пустить под откос очередной состав с топливом для фашистских танков. Григорий, подвернувший ногу, остался на хозяйстве. Он-то, конечно, рвался со всеми. Только командир сказал, как отрезал:
– Куды ж ты пойдешь, Грицко? Ты це, пройдешь пару километров, а потом тебя нести доведется? Нет уж. Геройствовать в другоряд будешь.
– Так я, Василь Лукич, дойду. Вот, глядите, – Григорий прошелся строевым шагом, как он себе этот шаг представлял, высоко над землей поднимая одну, потом другую ноги, при этом широко размахивая руками. – И взрывчатку я быстрей всех уложу под рельс, вы ж знаете.
– Ты це, гусаком тут не выхаживай. Сказал – остаться. Так останешься. – Командир посмотрел в сторону женской землянки, от которой Оксана двинулась с ведром к ручью, протекавшему на дне оврага, и строго велел. – Ты це, бабам зроби баню. Вони ж який день просют. Воды им наноси, баню растопи вон в той землянце, – он показал рукой на землянку, которая ближе других стояла к женской. – Хай там моются.
Отряд ушел, и Григорий, ругая себя за неосторожность, заставившую остаться в лагере, приступил к выполнению полученного задания. Под нескончаемые шутки женщин, которые в душе радовались мужской подмоге, притащил в землянку большую бочку и залил ее водой.
Пока он носил воду из ручья, бабы подначивали:
– О-то, печник ты наш драгоценный, – по-доброму оценивала заготовку бани тетка Павлина.
– Ты б с нами чуток попарился бы, – вторила ей Пелагея Даниловна, – мы б тебе спинку поскребли.
– Да он в нашей помощи не нуждается, бабоньки, – подхватывала Таисия, – ему Оксана люба.
Оксана же молчала, слов не находила. Да и понимала бабью хворь. Одиночество, беда – как их снимешь? Разве что шуткой.
Григорий тоже молчал, лишь ходил с ведрами от землянки к ручью. В мирные времена к этому ручью спешили местные жители, убежденные в святости воды, пробивавшейся из потайных подземных родников. Богом людям дареная, потому и не замерзает даже зимой. О Боге не говорили: советская власть этого не любила. Повсюду велась атеистическая пропаганда, да каждый житель, живший здесь с дореволюционных времен, верил: Господь через ту воду беду от людей отводит.
Бочка, наполненная водой, стояла на камнях, между которыми горел жаркий костер из веток. Чтобы дым не мучил, наломал Григорий для костра с деревьев сухие ветви. Оттого дым шел светлый и почти незаметный.
Женщины укрылись в банной землянке, и время от времени до него, сидевшего на всякий случай неподалеку, доносились веселые голоса и даже смех. Так давно он не слышал смеха! Возникло ощущение мирной жизни, показалось, что это он с одноклассниками оказался в походе, и нет никакой войны. Даже появилась шальная мысль: подглядеть бабью помывку. Разозлился на себя за такие мысли, плюнул в сердцах и ушел в свою землянку.
Землянки стояли одна от другой метрах в тридцати, его жилище располагалось на одном конце лагеря, а женское – на другом, так что прошел он метров шестьдесят, продрался сквозь колючие и густые кусты. Улегся на нары, запрокинув руки за голову. Около часу так провалялся. А потом пришла мысль: он же тоже может помыться, наверняка вода осталась.
Встал и отправился к самодельной бане. Увидев, что женщины скрылись в своей землянке, обрадовался: они ушли, и он им не помешает. Поспешил. Открыл дверь, сколоченную из жердей в два слоя, с брезентом посреди, утепленным сеном. Вошел в полутемное помещение, освещавшееся притухающим костром. Быстро начал раздеваться.
В дальнем углу за бочкой раздался шорох. Направил туда взгляд.
Там стояла Оксана. Голая. Девушка неловко прикрыла одной рукой грудь, другой – тайное женское место, куда стремится всякий мужчина, оказавшийся с женщиной наедине.
Оба застыли в молчании. Кровь прилила к лицу Григория, взбурлила во всех его членах, однако оторопь заставила парня стоять недвижно.
Вдруг Оксана откинула руки от притягательных частей своего красивого и сильного тела, решительно подошла к нему.
Григорий, находившийся теперь на речном острове, при этом воспоминании почувствовал Оксанино дыхание, жар ее молодого плотного тела, услышал девичий шепот: «Гриша, Гришенька, коханий мiй, рiдний!». Невозможно чувствовать, однако он ощутил свою тогдашнюю истому, невероятную силу всех членов, особенно того, что дает мужчине чин мужа. Секунда, другая, и ощущение мужской силы исчезло. Такую вот игру строит с ним время перехода из мира земного в зажизненный.
Тогда же эта сила не уходила, она бурлила в молодом теле, перетекала в женское тело и возвращалась назад, увеличенная раз в десять.
Григорий оказался неумелым в мужском стремлении овладения прекрасным женским телом. И Оксана, тоже неопытная, но интуитивно чувствовавшая, что и как надо делать, повела Григория тропами любви, мягко проводя своей рукой по его телу, касаясь его тела своим, отклоняясь и прижимаясь. Она взяла его руку и повела ею по своей груди и по животу.
Оксана сразу превратилась в женщину, и эта женщина знала: перед ней стоит ее мужчина, он проживет с ней всю жизнь. Но может и погибнуть вскоре. Он должен узнать любовь, ощутить мужскую истому, принять на себя состояние мужчины. Сегодня их венчальная баня. Не в церкви, не в городском загсе, а в самодельной бане партизанского лагеря они стали мужем и женой.
Женщина поняла и приняла мужчину. Мужчина откликнулся на плотский зов женщины. Развернулся любовный жар, и оба ощутили счастье.
Однако следовало дальше жить по заведенному в отряде порядку. И хотя все знали, что произошло между молодыми людьми, их отношения внешне сохранялись прежними: он – боец партизанского отряда, и она – такой же боец.
В новогоднюю ночь сорок третьего (кто ж не заметит такой сказочной ночи?), когда наступило в боевой жизни затишье (видно, и немцы не чужды особого отношения к ночи, несущей человечеству новый год и новые надежды), когда партизаны опорожнили кружки с самогоном (его-то гнали сельчане в любую пору, в любых испытаниях) и со спиртом, украденным с немецкого склада, и все, кроме постовых, укрылись в крепком сне, в ту ночь Григорий и Оксана снова были вместе. Судьбоносная сила провернула сложное дело, дав им два часа особого чувствования, чтобы зародилась в теле молодой женщины новая жизнь.
Счастливые своей близостью они не видели, что происходило с Серегой. Ему пришлась по сердцу Оксана в тот летний вечер, когда изможденный и обессиленный он, вместе со своим фронтовым товарищем, оказался в отряде. Болели сбитые в долгой дороге ноги, гноилась рана на руке, чесалось потное тело, мучила жажда, и девушка протянула ему кружку холодной воды. В той воде оказалась заговорная сила. Когда Серега оторвался от кружки и поднял глаза, первое, что он увидел, – васильковая голубизна девичьих глаз. С тех пор, чтобы ни делал, выбирался ли из трудной переделки, уходил ли от преследователей, обустраивал ли землянку, вел ли разговоры с сельчанами, к которым забредал, спорил ли, мечтал ли, стрелял ли, в сон ли проваливался, эти глаза светили ему яркими звездами.
Он сразу догадался об отношениях Григория и Оксаны. Поначалу обиделся, стал резким и грубым. Потом обнаружил, что девушка похорошела, приобрела мягкость движений и слов. Обида быстро ушла. Партизанская дружба-служба оказалась сильнее. Они с Григорием несколько раз бывали в таких переделках, после которых навечно становишься друг другу корешом. Просто, решил Серега, Оксана – не его судьба. Его судьба живет в далеком мирном времени: там он ее встретит и не будет преграды между ними. Надо только разбить врага и вернуться домой.
В середине февраля Красная Армия освободила Ворошиловград. Радость переполняла сердца: скоро-скоро оккупанты будут выбиты с родной земли. Однако фронт внезапно остановился. Наряду с радостью и ожиданием полного освобождения усложнилась жизнь партизан, да и местных жителей. Фашисты усилили поиски сторонников и помощников Красной Армии.
В раннее мартовское утро к партизанскому лагерю подобрался отряд фашистов.
Часовых резанули ножами по горлу: те даже звука не подали. Резко открыв дверь первой землянки, захватчики бросили гранату и прошили темное помещение автоматной очередью. Женщины и подняться с лежаков не успели.
Также быстро расправились с остальными. Только жильцы последней землянки, с противоположного от женского обиталища края, сумели уйти из лагеря. Фрицы сюда не сразу подобрались. Однако в перестрелке, развернувшейся в ходе преследования, двоих убило, спаслись лишь Альберт и Иваныч.
В то утро Оксана, Григорий и Сергей возвращались с задания. Они собрали сведения о расположении немецких группировок, заодно добыли для отряда продукты. До лагеря оставалось ходьбы минут пятнадцать, когда раздались взрыв и автоматная очередь. Остановились.
– В лагерь нельзя, – прошептал Серега.
– А как же наши? – не согласилась Оксана.
– Мы их не спасем, уходить надо, – заверил Серега. – Ты как? – спросил он друга.
– Уходим, – поддержал Григорий.
– Вы что? Испугались, вояки?
Оксана рванулась к лагерю. Однако сразу остановилась, поскольку снова раздались взрывы и автоматные выстрелы. Когда наступила тишина, стало окончательно ясно: надо спешно уходить.
Они отступили. Спустя полчаса их нагнали Альберт и Иваныч.
Развернулся бешеный гон. Преимущество партизан состояло в том, что они знали каждый куст и каждую ложбину окрестности, умело проходили по скользким тропам, знали, куда эти тропы ведут. Но и преследователи поначалу не отставали, не прекращая стрельбы.
Впереди замаячила река, и партизаны решили переправиться на другой берег, полагая, что фашисты в холодную воду не полезут.
– Вперед, вперед, скидавайте одежу, – командовал Иваныч, взявший на себя руководство группой.
– Ты что, Иваныч, заморозить хочешь? – спросил Альберт.
– Это поначалу вода холодная, быстро привыкнешь, – ответил тот. – Вон, гляди, Оксана уж поплыла.
Девушка и впрямь скользила по воде, временами поглядывая на Серегу, который старался не отставать. В воду бросился Григорий, за ним Альберт и Иваныч. Плыли к острову. Движению помогало течение, но затрудняло то, что каждый в одной руке держал скатанную одежду. Когда доплыли до середины реки, на берег выскочили преследователи и развернули по ним пальбу.
Пуля пробила Альберту голову, и тот, захлебнувшись, пошел на дно. Другая пуля тяжело ранила Григория – ударила в спину и выскочила из груди. Серега, плывший рядом, успел подхватить друга. Их темп сразу замедлился. Замедлила движение и Оксана.
– Не останавливайся! Плыви! – крикнул ей Серега.
– Давай, девка! – грозно заорал Иваныч.
Девушка усилила движения руками, хотя то и дело оглядывалась на пловцов. Рядом с ней плыл Иваныч, подгоняя и требуя не снижать темпа.
Немцы прекратили преследование, решив, по всей видимости, что партизаны замерзнут в холодной воде и утонут, либо околеют на берегу. Зачем на них тратить патроны и время? Развернулись и скрылись из виду.
Когда пловцы выбрались на остров, дрожа и синея от холода, Иваныч тут же скомандовал: «Идем! Идем быстро!». Он и Серега подхватили под руки раненого Григория, понесли его в глубь острова, густо поросшего деревьями. Оксана спешила за ними.
Через несколько минут Иваныч сказал: «Пришли».
Он отвалил деревянный настил, покрытый землей и заваленный кучей веток, достал из открывшейся ямы два сидора, развязал и достал из них штаны и фуфайки: как раз на четверых. Велел одеться. Из того же тайника достал бутыль самогона и солдатские кружки. Разлил, протянул беглецам, сказав: «Для сугреву». Все выпили, ощутив разлившееся по телу тепло.
На небольшой поляне, что раскинулась недалеко от схрона, развели костер, установили рядом палки-рогатины и развесили мокрую одежду.
Григорий лежал совсем близко от костра, но согреться не мог и все просил, чтобы его чем-то накрыли. Оксана сидела рядом, положив его голову на колени и держа за руку. Пытаясь согреть раненого, она укрыла его своей фуфайкой, затем легла рядом и обняла, прижавшись. Тем не менее, он ощущал усиление холода. Боли уже не чувствовал, лицо покрыла бледность, слабость постепенно захватила все части тела, не давая двинуть ни рукой, ни ногой. Никак не мог сделать глубокий вдох, и задыхался, пытался короткими и быстрыми вдохами вобрать в себя необходимый воздух. Участившееся дыхание тоже приносило боль. Из груди рвались хрипы, а на губах собралась кровавая пена. Через пару часов он умер.
И снова Григорий, вспоминая тот уход с земли, ощутил резкую боль в спине и в груди, разливающийся по телу холод, удушье и невозможность двинуться. Он сидел у костра, разведенного Сергеем, однако находился в состоянии человека, который умирал, лежа на земле.
– Похоронили тебя здесь, на острове, – рассказывал Сергей, – в той же яме, в схроне Петра Иваныча. Тот предусмотрительно подготовился к отходу из лагеря и создал на острове небольшой запас продуктов и одежды. Тем нас и спас. Конечно, мы поспешили отсюда выбраться. Прошли по броду с другой стороны острова. Петр Иваныч и это предусмотрел.
Сергей замолчал. Что рассказывать? Оксана ни жива, ни мертва, даже слезинки не проронила. К тому же простудилась. Почти безжизненную увели ее с острова. Пристроили на временное жилье к старой хозяйке, что одна жила в глухой деревушке.
Оставив Оксану, отправились к линии фронта. Ночью перебрались к своим. Недели две объяснялись с особистом воинской части: откуда пришли, почему отряд разгромлен, кто предал, где прятались. Все же им поверили, отправили в тыл, а потом и дальше воевать.
С тех пор Сергей с Петром Иванычем не встречался, но всегда с благодарностью выпивал рюмку водки за его здоровье.
После войны отыскал родное село Оксаны, про которое еще в отряде узнал. Встретился с ней, и Гришу – трехлетнего мальца – увидел. Понял тогда, что Оксана Григория навсегда помнит и любит.
Раннее июльское утро. Солнце осветило остров, пронзив деревья жаркими лучами. Высоко над островом голубело безоблачное небо. Безветренный воздух насыщался ароматами трав. Щебетали птицы и жужжали шмели, время от времени нарушая тишину. В траве местами краснели ягоды земляники, словно капельки крови, разбрызганные по земле.
В центре небольшой поляны мерцала огнями недогоревших поленьев и веток костровая площадка.
Вокруг никого не видно.
За пределами острова от бомбежек продолжали гибнуть люди.