Найден был семинарист Ильюшин в сугробе, что на Северном бульваре. Спрашивали "Живой?". "Пьяный" оскорблялся семинарист Ильюшин. Положен в лазарет семинарист Ильшин по причинам тех причин, что причинами причин быть не могли. Да и не являлись.
Спрошен был семинарист Ильюшен "Что за дело?". "Гнила душа, милые!" кричал Ильюшин. "Где же Бог твой , божий человек?" был спрошен семинарист Ильюшин. Бледнел молча семинарист Ильюшин. "Птички радостные есть, моря и океаны, солнце, радостная весть. А как же я, а как мне быть." рыдал семинарист Ильюшин. "А ты поспи" ответом успокоен был Ильюшин. " А можно судыраня зла держать не будет?" с надеждой взмолился семинарист Ильюшен. "Так дела нет то никому! Ну может птичкам. А может и им летать привольней чем думать о тебе." успокоили семинариста Ильюшина.
Найден был семинарист Ильюшин в сугробе, что на Южном бульваре. Спрашивали "Живой?". "Нет" гавкала из соседней избы собака.
Прохаживаясь, скамеек глупых мимо да печальных фонарей, счастливый юноша деда увидал. Несчастливого по виду. "И в чем печаль?"- задал юноша вопрос. "Махорки нет" прошамкал дед. "А как так!"- сияя разместился рядом юноша. "Добра, что в людях, на папиросу не хватает"- зубами гнилыми дед горевал. "Это как же?"- в раздумье юноша расцвел. "Ну как же, эта ну, милость! К ближнему, вот это мхм, сочувствие!"- слезами дед кричал. Колокольцами живыми юноша смеялся: "Имеет место!" Глаза расширив, полными губами юноша шептал: "Но не к нам". Воззрился дед. И все ещё смеясь, юноша спросил.
- На небо ночное ты смотрел?
- Смотрел!
- И что там?
- Вселенной там сиянье.
- А звёзды есть там?
- Есть!
- И сами светят, и во созвездиях вместе хороши?
- Уж да, не убавляют, во мраке божья света.
- И кажется, что звёзды все, что схватит глаз, так дружно, родственно всё свет свой отсылают?
- Как ангелы любя!
- А знаешь, мой любимый дед, что в одиночестве они? И брел бы ты во мраке жизней столько, лишь от одной к другой звезде, что Бога б смерть пришла скорее.
- Мггг!
- И ярко, полно, сияньем обладают, они сами лишь в себе.
"А что же видим мы!"- лохмотьями шурша спросила старость. "Сочувствие да милость" - как в неге радуги юноша поднялся. Весельем беззаботным, радостью округу наполняя, юноша побрел, скамеек глупых мимо да печальных фонарей. Оставив с радостным червонцем смерть.
«А впрочем, не сейчас» подумал Никифор Николаевич. Дорогие, благородные пистолеты для не менее благородных нужд, а именно дуэлей были аккуратно оставлены.
«И всё-таки хороша собой безмерно, да и умна достаточно» думал про себя Никифор Николаевич. «И мужчину таких способностей не упустит, ведь так!» рассуждал Никифор Николаевич. Никифор Николаевич рассуждать любил, можно было бы и заметить, что любил чрезмерно. Но опять же в рассуждении Никифора Николаевича, « чрезмерно», как слово в описании качеств его рассуждения, довольно абсурдно.
Дородного и внушительного человека представлял собой Никифор Николаевич. И вот дородно и внушительно направлялся Никифор Николаевич к одной даме. О которой рассуждал недавно. Звали даму Екатерина Михайловна.
Стоить заметить характер Екатерина Михайловна имела чрезвычайно строгий. Чем и влекла к себе, заметим так же , рассудительного Никифора Николаевича.
Пройдя к Екатерине Михайловне, Никифор Николаевич, не мало удивил этим Екатерину Михайловну. «Опять вы» говорила Екатерина Михайловна. «Я» отвечал Никифор Николаевич. Молча смотрела на Никифора Николаевича Екатерина Михайловна. «Рассудил я Екатерина Михайловна, что недостаток главный наш, что подле друг друга нас мало бывает.»
«Славно рассудили Никифор Николаевич» говорила Екатерина Михайловна. В ободрении молча смотрел на неё Никифор Николаевич. « Однако один я недостаток знаю, Никифор Николаевич». С вопрос ом в глаза Екатерине Михайловне глянул Никифор Николаевич. «Это Вы, Никифор Николаевич». «А в прочем и сейчас» подумал Никифор Николаевич о благородных пистолетах для не менее благородных нужд, а именно дуэлей аккуратно оставленных. Оставил Екатерину Михайловну, Никифор Николаевич.
«И всё-таки хороша собой безмерно, да и умна достаточно» рассудил про себя Никифор Николаевич .
Думаете, застрелился Никифор Николаевич? Нет, повесился.
Широко разводя руки он кружился , вскидывая ноги он отбивал живую, полную души музыку. Он был танцор хоть куда. Хотя и можно и танцором не быть, настолько проникновенна была музыка. Выворачивая на изнанку, этот лихой вальс придавал жизни любому телу. Вот и придал. Ведь мёртв был. Верно и сейчас он мёртв. Но трудно сказать, танец его об обратном говорил..
Зал полнился музыкой. Кричали громко деревенские бабы. Тёрли в немом ужасе морды мужики. Кто за сердце хватался, кто за голову кто и за то и другое. Кто просто ел и пил.
Венгерский танец нарастал, а ныне как бы покойный Николай вторил. Зал насыщался танцем его. Люди метались, или остолбенело поглядывали за передвижениями бунтаря. Где то загремело выбитое стекло. Плакали младенцы.
И вот. Шаркнув носком и подпрыгнув Фёдор, вскинул голову и понёсся поперёк зала, укладываясь в мотив. Секунда и выворачивал коленца старик Амвросий. Замелькали платки безутешных плакальщиц. Танец фейерверком вспыхивал в секунду назад в полных горести членах. Раззявив рот к чему то призывал преподобный Лукша. Секунда и он уже вторит своим братьям, бедняги едва успевали ловить тяжёлые кресты, видать малость отягощавшие крупные их шеи. Хлопки, шлепки и ладный стук сотрясал толпу безутешных скорбящих. Недавно бледные лица, покраснели от томящей грусти веселящих мотивов. Радостно слетал пот с их безутешных подбородков. Выше упомянутые едоки роняя выпадавшею пищу вожделенную из растянутых ухмылками ртов выстукивали стройный ритм. Те же радостно гикали. Видно матушке Евдокии, облачение которой зонтом окружило её вертящуюся в танце фигуру. Вся масса людей вторя душе чудного произведения завертелась по залу.
Такт ускорялся, народ плясал. Плясал и Николай. Резвился народ. Николай угасал. Гремел в апогее народ.
Выкинув каблуком ловко ногу вперёд, руку уперев в бедро, другую же выставив к верху, подкрашенное (видно к встречи со Всевышним) лицо Николая по-доброму улыбнулось. «ЭХ!!» выдохнул он и абсолютно покойный растянулся на полу.
Любил Петя джаз. Однако любить Пете джаз нельзя было. Но! Любил Петя джаз. Хотел любить Петя и любимый, любимыми музыкантами, героин. Но. Героина у Пети не было. Любил Петя дешёвое вино. Все бы ни чего. Но? Любил Петя, вещи свои любимые в душу погружать, что музыкантов чёрных, что вино дешёвое, за справлением дел. Сортирных, не простых. Но. Понять Петю можно. Музыку западную, в одиночестве, поглощать нельзя. А срать можно. Но! Нельзя, значит то, и нельзя. Пройдя нелёгкий путь, дед его, от водки пития к разговору с Богом, вилами проткнул джазиста. То ли в туалете сельском, то ли на яблони дедовы сцущем. Но? Храбрости пример показан. Отчаянной страсти родных людей в деле любимом. Джазиста подпольного, да мистика, что когда то дедом был. НО. Нет.Тут уж не добавишь. Ведь в страстях своих, исчерпали они историю себя.
Паяц Игоша был не так уж и худ, как хорош. Ведь урод цирковой, а рад. Спрошен был атлетом Рукошей "Эх ты лица ужас, да членов разврат, как не мёртв еще от ужаса, что в отраженье ждет тебя с лучами солнца?" Улыбкой, что господ наградил, паяц Игоша отвечал "Что есть я сам, а быть другими иные лишь желают". Коней любил паяц Игоша. Как время, что в отраде над ним пребывают, сойдёт, пребудет с милыми сердцу тварями да шёпот восторженный шлёт "Как вы, да и как они, как я они". Полон шарша убожества, да физики глупой, как и человеков, что недостатки в достоинстве искали. То дом цирковой, боли, что от смеха, дом.
Восторга время настало. В улыбках, страданья надежда сверкала в которых , облепили воздух густой. Кричали в крике глупом, да глубоком рты. Трубы медные веселящим звоном хоронили бога свет.
С успокоением умучена была последняя диковинная тварь. Ведь ждут. Кого? Безмерный бас вестил. "Кто же поразит шедрые сердца, что благоволя исскуству нашему, во зреет это?" Земле не нужным, тело волочил паяц Игоша. Ухнув свет ушел с толпы. " Я клеветника* отродья поцелую, чем жить в родине с тобой" в иступе прокричал старинный дед. Про деда можно лишь сказать, что бедных диковинных он лам, что развести решил, насиловать любил. " А я ходить люблю как и в тебе, и в нас так" рассплылся в радости паяц Игоша. Усталь к чертам, что в безумии природы, сошлись на теле счастливого паяца Игоша, в глубине толпы сквозила.
Тела соки изливаясь, мертвели в чуде глаз Игоши паяца. Гурош, что злате цирка своего, взгляд в пустыню прерий отсысал. В песке подошв лезвие мелькнув пропало. " Ты убедись, что в нас, и уйдем к тем что не до нас" скривились в доброте Игоши.
*Сатана
У Петра Васильевича был день рождения. Пётр Васильевич был степенен, дороден, а так же сведущ во многих вопросах. Работал Пётр Васильевич в конторе . Исполнилось Петру Васильевичу 30 лет и был он рад.
Был друг у Петра Васильевича, Гришка Скуритов, учились они в семинарии вместе. Гришка на Петра Васильевича был не особо похож. Нечёсаный, неряшливый роста невысокого, да и с носом что у него не то было. И далеко не во всех вопросах сведущ был. Однако широк душой был Гришка Скуритов и любил его Пётр Васильевич.
Шёл Пётр Васильевич в свой день рождения по улице и вроде как за молоком. Думал Пётр Васильевич, что не поздравляют его Петра Васильевича в день рождения его Петра Васильевича. И видит тут стоит друг его Гришка Скуритов. Пальто нараспашку, шляпы и вовсе не было на Гришке Скуритове. Улыбнулся Пётр Васильевич и идёт к Гришке Скуритову, увидал Петра Васильевича Гришка Скуритов и заулыбался. Подходит к Гришке Скуритову Пётр Васильевич и как будто ждёт чего то. « А купи ка мне пива!», - говорит Гришка Скуритов. «Тьфу»,- плюёт Пётр Васильевич и уходит.
Безмерно интересно жил натуралист Василий. Когда в повозке время проводил, мертвел и разумом и телом. И отмечал, что ехал бы ехал. Когда же отблеск фонаря на туфли его падал, о Боге думал.Помыслив, отмечал, что есть. На звёзды он взирал довольно раздраженно, потому как приходила мысль ему, о вынужденных друзьях его, клопах, что дом обрели свой в его постели. И вывод был его, что много слишком их. Загадка лишь то ли клопов, то звёзд ли. Однажды спрошен был натуралист Василий, что думает, о мелодии одной. "Собаку хочется погладить"." Ну о этой, что", повторно задан был вопрос "Кожу с лица бы снял, да тело бы проткнул ножами" ответил с хитрецой натуралист Василий.В политику не лез. Бывало зайдет беседа в тему эту, и поутру натуралист Василий, болезнь встречает, что от Венеры.В работе, заметить он любил, радость бывает с ним когда в квартале проходясь, услышит крик, и мысль: "Эх, режут", а там срам пытаются лишь справить. И вот на ум к нему приходит: " С котом бы поиграл, да помер жаль". Но вот отмечал мысль странную в себе натуралист Василий, когда в солнца жаре находился "Сверкает как! Ох хорошо то в нём! Уютно"
И шёл натуралист Василий, и тёрлась в скрежете его зубов, бумага папиросы, ведь рад он был.