Страдание святых мучениц Фидес, Спес, Каритас и матери их Сапиэнтии, пересказанное агиографом 21 века, который не настаивает на том, что они были именно такими, но предполагает, что они такими могли бы быть.
Мало кто из жителей славного города Медиолана не знал Анцию Карону Сапиэнтию, вдову адвоката Юлиана Бестия. Собственно, известность первоначально обрела не сама вдова, а ее супруг – единственный бесплатный адвокат столицы Эмилии и Лигурии. Скольких отчаявшихся должников спас от рабства сей благородный муж, анналы умалчивают, потому что кого такое интересует? Неизвестно также скромной медиоланской истории, чего стоили адвокату имущественные тяжбы разорившихся патрициев со своими крупнокошельковыми родственниками и всякие заковыристые дела по защите чести и достоинства разных благородных матрон, хватких всадниц и простодушных плебеек, которых смерть их мужей зачислила в единое безнадежное сословие вдов и в одночасье сделала вожделенным объектом для мошенников и аферистов широкого профиля. Юлиан Бестий был ходячей легендой и последней надеждой всех униженных и оскорбленных каждого из четырех холмов древнего города. Лет пятнадцать назад он совсем зеленым юношей явился в школу известного ритора Марка Анция Карона и на вопрос мэтра: чему ты хочешь научиться? – ответил: хочу защищать беззащитных. После этого, говорят, господин Карон сразу положил на него глаз и, присмотревшись хорошенько, через несколько лет женил его на любимой единственной дочери Сапиэнтии, сделав наследником своего немалого состояния. К слову сказать, именно это состояние да несколько имений возле Аквилеи дали возможность Юлиану Бестию реализовать свою мечту. Отец его жены и она сама были убежденные христиане, поэтому финансовая установка Юния Бестия – защищать бесплатно - им импонировала.
В первые месяцы своего замужества Анция Карона больше помалкивала. Ей нравился муж, но она не понимала его и не знала, как к нему подступиться. А дальше – слово его, слово ее – и скоро стало совершенно непонятно, где чьи слова, да и мысли у них часто возникали совершенно синхронно одни и те же. Было одно-единственное расхождение, но очень прискорбное для Сапиэнтии - принимать веру супруги и тестя Юлиан Бестий не желал. Когда речь заходила об этом, он официальным тоном говорил: «Госпожа Анция Карона, ни тебе, ни твоим дочерям я не запрещаю ничего, но когда у меня будет сын, то уж его-то я воспитаю по-своему». Сына Юлиану Бестию Бог не дал.
Последние годы семья балансировала на грани бедности, но от нищеты Господь сохранил. Они продали все свои имения, кроме одного, и оно кое-как их кормило. У них остался небольшой уютный домишко в городе, маленькая, очень злая и непревзойденно обаятельная собачка Милочка, благородный пушистый серый кот Виминаций с двумя черными полосками на лбу, похожими на брови, отчего морда его выглядела удивленно-печальной, и дикая пегая кошка Ванди, постоянно царапавшая пол острыми, как бритвы, коготками. Все они жили очень дружно, а потеря кормильца и главы семьи только сплотила этот маленький мирок в стойкой борьбе за существование. Впрочем, жизнь их протекала по законам довольно непривычным для окружающей среды, и они тщательно это скрывали. Каждое утро, поблагодарив вместе с дочерьми и домочадцами Господа за новый день, Сапиэнтия приступала к очень бурной кулинарной деятельности и собственноручно наготавливала разной снеди едва ли не на целую когорту. Она возилась не одна – помимо рабыни ей помогали дочери, а дикая кошка Ванди, пугливое и осторожное существо, забиралась на круглое окошко высоко над столом и внимательно контролировала процесс. Снизу столь же пристальный контроль осуществлялся Милочкой и бровастым Виминацием, которого, естественно, в обиходе звали Вимкой, причем, если у Ванди интерес к происходящему был чисто духовный – ее привлекала возможность насладиться пребыванием с любимыми хозяевами, то собака с домашним котом старались еще и об утешении своих бездонных утроб; они методично отслеживали все, что попадало на пол и наперегонки бросались сцапать добычу. Невзирая на свои крохотные размеры, зверьки готовы были поглотить не только то, что оказывалось на полу, но и содержимое всех горшков и корзинок, находившихся на столе и над очагом. С ними надо было держать ухо востро.
Завершив приготовление хлеба насущного и еще много чего к нему, загрузив горшками, кувшинами и читрами приличный возок, Сапиэнтия отправлялась в долгое путешествие по самым бедным улицам Медиолана. К этому делу она относилась чрезвычайно ревностно. Вообще, ревность являлась отличительной чертой ее характера. Она была и ревнива и ревностна одновременно. Первое она как добросовестная христианка старалась изжить, а второе, напротив, усердно развивала в себе.
Если возле ее дочерей появлялись молодые люди, прекрасные очи Сапиэнтии приобретали стальной оттенок и излучали чистейшую совершенно беспримесную ревность – делить дочерей она не хотела ни с кем, готова была стереть негодников в порошок и ничего не могла с этим поделать. А вот ежели ей что-то следовало сделать для семьи или ради Господа, то ее кристально голубой взгляд полыхал нежной ревностью самоотдачи и жертвенности. Она старалась не покладая рук день и ночь без сна и отдыха. В благочестивых трудах ее часто сопровождала старшая дочь – двенадцатилетняя Фидес – умница, красавица и добрая душа. Впрочем, так можно было охарактеризовать любую из дочерей Сапиэнтии. Они были очень разные, ее плюшечки, как называл их отец, но сходились в одном – в безграничной вере в Господа и нежном радостном доверии родителям и всему окружающему их миру. Фидес из плюшечки недавно превратилась в изящный багетик, несколько капризный, с плутоватым прищуром близоруких глаз, при этом, хитрости в ней не было ни на асс. (мелкая денежная единица – прим. автора) Она немного горбилась, потому что считала себя слишком высокой, ее ореховые, как у деда, глаза всегда светились любознательностью – все вокруг ее чрезвычайно интересовало и подвергалось сложному критическому анализу. В детстве она доставала домашних классическим детским вопросом: «Почему?», а когда научилась складывать два и два, вопросы усложнились, и часто Фидес старалась дать на них ответы самостоятельно и обстоятельно. Она смело и дерзновенно высказывалась обо всем на свете, в особенности любила порассуждать о делах церковных, которые в Медиолане, с ее точки зрения, были не блестящими. Правда, в данном случае она высказывала не собственную точку зрения, а только озвучивала позицию местного епископа, их опекуна и давнего друга их покойного дедушки. У епископа Мария Викторина в Медиолане было несколько диаконов, и только два из них усердно занимались своим прямым делом – «пещися о хлебах», остальные не то, чтобы отлынивали, нет, но не проявляли той ревности, которую Владыка счел бы удовлетворительной. Владыку Викторина в общине очень любили и отчасти, пожалуй, Фидес вызвалась помогать матери развозить бедным хлеб насущный, чтобы лишний раз услышать его ласковое: «Детонька моя!» Иногда он добавлял: «Жаль, девкой уродилась, а то хороший бы архиерей получился». Это потому что Фидес была благоговейной, деловой и ответственной. Завидев Сапиэнтию с детьми, Владыка хитро улыбался в аккуратно подстриженные усы и добавлял: «Красотки пришли, красотки! Сделаю-ка из вас диаконис». И Фидес очень старалась соответствовать такой перспективе. Надо сказать, что она изо всех сил подражала Владыке, и большая часть ее высказываний были просто цитатами из его из его речи.
- Вот, - морщилась она, задрав остренький носик - что это у нас дьяконы только: «Господу помолимся, да Господу помолимся», а кто будет заниматься бедными?
- Для этого есть наша мамочка и Фидес, - серьезно отвечала ей младшая плюшечка, а скорее, пожалуй, булочка Каритас. Каритас, невзирая на свой 9-летний возраст, состояла в основном, из очень симпатичных округлостей, припухлостей и ямочек, как младенец. При этом, она не казалась полной, но чуть припухшие голубые глазки, маленькая пухленькая кисть, такие же щечки с ямочками, как у матери, - все это составляло впечатление свежей аппетитной булочки.
Она почему-то перешла на шепот, словно сообщала некую невероятную тайну:
- Ты разве не знаешь, что дьяконы – это ангелы, им нужно заботиться о небушке.
- Ну, о хлебушке бы тоже не помешало, - вздыхала Фидес, совсем как Владыка Викторин.
- Не говори так, Фидес, им хватает своих хлопот. Охо-хо…
Среди трех сестер Каритас обещала стать самой красивой и самой доброй. Она ежесекундно готова была оправдывать и утешать любого человека, а тем более духовное лицо. Мать говорила о Каритас «копия отец», а сестры называли ее «наша милая охохонюшка», потому что большинство своих высказываний Каритас завершала забавным и скорбным «охо-хо…» Так делал ее отец, которого она, кстати, почти не помнила, но удивительно точно воспроизводила его немного косолапую походку, чуть заметный наклон к правому плечу такой же, как у нее, золотисто-русой кудрявой головы, и манеру сопровождать мыслительный процесс тихим и серьезным сопением. Старшие сестры были предметом ее безграничного обожания, но это не мешало ей слегка ревновать их к матери. Во всяком случае, если Сапиэнтия и Фидес задерживались дольше положенного вне дома, то Каритас караулила их у двери, держа мамину домашнюю тунику и, не успевала мать переступить порог, как Каритас оттесняла ее от сестры подальше и требовала своим низким голосом, совершенно не соответствующим ее девяти годам, сейчас же снять столу и паллу и настойчиво совала ей домашний греческий хитон. Ей казалось, если мать переоденется в домашнее, то уж точно никуда не уйдет. И после этого для Фидес и Спес в течение часа минимум было весьма проблематичным пробиться к матери через кордоны разных хитрых уловок Каритас, переключавших все внимание Сапиэнтии на младшую дочь. По поводу матери у нее происходили бесконечные столкновения с терьером Милочкой, которая яростно оберегала хозяйку от всех вообще и от Каритас в частности. Милочка была просто сгустком собачьей ревности, но сражалась она только с Каритас и с удивленно-печальным котом Вимой. По вечерам Милочка занимала позицию на кровати Сапиэнтии и стояла насмерть, заливаясь лаем до хрипоты, чтоб не пустить на кровать Каритас и Вимку. Больше в этой баталии никто не участвовал. А Каритас с Вимкой каждый вечер безнадежно и упорно штурмовали материнский одр. Пока длилось это действо, Сапиэнтия успевала отдать рабыням распоряжения на следующий день, побеседовать с Господом, а продолжалось это довольно долго, и переодеться ко сну. Наконец она хлопала ладонью по постели и говорила:
- Спим!
Милочка моментально замолкала и отправлялась в свою будку в вестибюле, Вимка, как ни в чем не бывало, забирался под бок хозяйки, а Каритас, поцеловав мать и прихватив по дороге Ванди, убегала в спальню сестер. Они сами переодевались в ночные сорочки, сами расплетали волосы и очень любили пошептаться перед сном:
- Я бы этому Пигасу больше не носила ни полбы, ни хлеба, ни свинины, есть люди и победнее; но мама меня не слушает, говорит у него горе – лишился глаза, теперь ему несладко, а по мне он просто нахал, - возмущалась Фидес, быстро распуская длинные каштановые косы.
Каритас закрыла ладошкой вначале один, потом второй глаз, посмотрела на едва мерцающий в темноте фитилек масляной лампы и, посопев, сделала вывод:
- Ему и правда несладко. С одним глазом очень неудобно. Охо-хо…
Спес, которая единственная из сестер действительно была плюшечкой и поэтому очень долго устраивалась на постели, - ей всегда казалось, что жарко – поддержала Каритас:
- Вспомни, в прошлом году он помог нам собрать яблоки – мы бы с таким урожаем сами не справились. И подарил нам Вимку тоже Пигас.
- Да он просто подлизывается к маме, думает, как бы побольше урвать.
- Нет, Фидес, давай думать о нем хорошо, иначе он станет еще хуже. Мама помнишь, как нас учила? Если обращаться к доброму в человеке и не замечать злое, то человек невольно будет поворачиваться к тебе хорошей стороной, - Спес уважала справедливость, а справедливость, с ее точки зрения, заключалась в том, чтобы оценив благое и худое, в конечном итоге остановиться на положительном аспекте. Она, в отличие от Каритас, прекрасно замечала все, что омрачало взгляд, резало слух и печалило сердце. Но покрутив объект наблюдения так и эдак, Спес всегда старалась обратить свою надежду к лучшему. В полном соответствии со своим именем Спес - Надежда, - она любила повторять:
- Этот человек еще себя покажет. Мы будем надеяться на самое лучшее.
Фидес все же не сдавалась:
- Но мама говорит также: если мы добрые, то это не значит, что нам нужно садиться на шею.
Сонный басок Каритас возразил:
- Мама сказала это о префекте. А он не бедный и не одноглазый.
- Да, - подхватила, зевая, Спес, - префект – это совсем другое дело.
Фидес осознала, что остается в меньшинстве. Она легонько хлопнула ладошкой по кровати:
- Ладно. Спим!
Ей ответило дружное сопение носиков-курносиков.
Утро принесло перемены в их отлаженную жизнь. Всех разбудила Милочка. Лай и рычанье оповестили домочадцев о том, что предстоит принимать гостей. Рабыня, слегка заторможенная после внезапного подъема, поспешила к вестибюлю, оттащила Милочку от входной двери, и через несколько минут в атриум уверенно вошел поджарый черноволосый мужчина в сером дорожном хитоне. На его лице было написано большими буквами: «Вы, может быть, меня и оценили, но я еще на вас посмотрю…» Дождавшись хозяйку, степенно заговорил первым:
- Приветствую тебя, госпожа. Прости, что так рано. Я торговец шерстью из Остии Луций Сег, и у меня для тебя письмецо.
Он небрежно протянул Анции Кароне деревянный диптих. Сапиэнтия, прикрыв маленькой узкой ладонью зевок, развернула дощечки, пробежала глазами по письму и спросила гостя:
- Ты давно приехал?
- Пожалуй, с полчаса уже в Медиолане.
- Я хотела бы предложить тебе перекусить.
- Благодарю, госпожа, но меня ждет мой товарищ по работе. Я обещал туда и назад.
- Ну, неволить не буду. Это тебе за труды.
- А от вознаграждения не откажусь. Будь здорова, госпожа Анция Карона, - блеснул скупой улыбкой торговец.
- Будь здоров, Луций Сег.
Когда сонная рабыня, крепко держа в руках порыкивающую Милочку, проводила гостя, Сапиэнтия вернулась в свою комнату, окончательно проснулась и еще раз просмотрела письмо. Задумалась. Потом слегка махнула головой, как бы стряхивая несвоевременные мысли, после чего приступила к утренней молитве. Сосредоточенный разговор с Господом помог ей принять окончательное решение, и она отправилась в спальню дочерей. Движение Сапиентии, что бы она ни делала, производило впечатление легкого плавного танца, красивая золотоволосая голова немного склонялась вперед, словно она собиралась преодолеть какое-то препятствие, при этом, во всем ее облике сквозила упругость и стремительность. Со стороны она казалась капризным тепличным растением, и никто бы не подумал, видя ее впервые, что у этой изысканной женщины имеется цепкая жизненная хватка и немалая сила воли.
Милочка следовала за хозяйкой, помахивая крохотным хвостиком. Сестры уже оделись и помолились. Сапиэнтия вздохнула, чуть улыбнулась, любуясь своими плюшечками. На щеках мелькнули очаровательные ямочки, в глазах расцвели фиолетовые ирисы. Женщина несколько секунд собиралась с мыслями, еще раз вздохнула и твердо произнесла:
- Кажется, мы переезжаем в Рим.
- В Риим? – удивленно переспросила Фидес, - зачем? Спес и Каритас переглянулись и недоуменно воззрились на мать.
- Я получила письмо от нашей соседки и подруги Рессамнии Соэмии. Фидес, ты должна ее помнить, тебе было семь лет, когда она с мужем переехала в Рим.
- А я тоже ее помню, - сказала Спес, - всегда ходила такая закутанная в десяток покрывал и неаккуратная. И сына ее помню.
- Да. Он тяжко заболел, и она просит нас пожить у нее. Она ведь сирота, родни нет, муж умер. Нужно ее как-то поддержать. Поэтому начинаем потихоньку собираться. А я отправлю Торника узнать, когда подвернется оказия, чтоб мы могли уехать.
Каритас посопела немного и послушно пробасила:
- Ну в Рим, так в Рим, Охо-хо…
Наиболее отдаленный из медиоланских кимитириев, приютивший христианскую общину города под видом погребальной коллегии, казался в хороший нежаркий майский вечер довольно многолюдным. Почти все вечерние посетители отправились в один из самых больших колумбариев. Это не удивило сторожа кимитирия, поскольку погребальные коллегии обычно так и собираются – в колумбарии, который они приобрели в складчину для себя, любимых, и гудят всю ночь. Он гонял их только в том случае, если они пытались разводить костры между могилами и варить мясо или мусорить. Но сторож знал, что посетители этого колумбария – большого добротного здания с многочисленными нишами для захоронения усопших – бесчинствовать не будут. Он поначалу немного удивлялся – гудят ночь напролет, песни поют, правда, тихо, но все равно понятно, что люди уже прилично приняли на грудь – иначе с чего бы целую ночь распевать на кладбище? – а вот расходятся, не шатаясь, без обычных пьяных реплик и выходок, так, словно они только проснулись и мирно выбираются из дома по своим делам. Со временем сторож к ним привык – ему-то что, тем более, что напоследок глава этой коллегии оставлял ему миленький такой мешочек с мелодичным, греющим душу, звоном. Поэтому сегодня он не обратил внимание на то, что когда они расходились, одну из женщин с тремя детьми окружили почти все, кто был в колумбарии. Они, видимо, прощались с ней. Одни обещали, что будут молиться о путешествующих, другие предлагали различные необходимые в дороге вещи, третьи спешили сообщить адреса в Риме, по которым можно остановиться «на всякий пожарный». Под конец Сапиэнтия – а это была она – осталась с невысоким худеньким старичком, епископом Марием Викторином, который грустно смотрел на нее добрыми подслеповатыми глазами. Они неспешно двигались к выходу из кимитирия. Дети шли немного впереди.
- Может, не поедешь, Сапиэнтия? Такое чувство, словно вижу тебя в последний раз.
- Но ты же благословил мой путь.
- У меня возникло впечатление, что Господь не возбраняет, но сейчас сердце подсказывает мне, что больше тебя не увижу. Наверное, ты останешься в Риме. Может, замуж выйдешь…
- Да кому я нужна с тремя детьми в 30 лет? Старуха…У меня уже старшая дочь невеста. Хотя, конечно, с мужем поднимать деток было бы легче. Да и от двух-трех сыновей я бы не отказалась. Это, мне думается, я еще осилю.
- Вот-вот, муж тебе бы не помешал…
- А, по-моему, дочери не представляют себе другого отца, кроме Юлиана Бестия. Мне с ним не всегда было легко, но он относился ко мне тепло, а дети его любили. И он их. Знаешь, чего стоило загнать их в постель, пока отца не было дома? Особенно Спес. Ждут. Тазик и кувшин для умывания приготовили, полотенце сложили, еда на столе. Сидят рядком на трапезе в триклинии, переговариваются, пока не начнут дремать.
А Юлиан Бестий часто задерживался…
- Тебе его не хватает?
- Не знаю, как сказать. Юлиан Бестий – почти половина моей жизни, отец моих детей. Боль потери за несколько лет иссякла. Сейчас я переживаю о нем только по одному поводу – он так и не познал Господа.
- Но все-таки скучаешь?
- Дети не дают скучать. Но иногда мне хочется убирать для кого-то дом, готовить кому-то суп. Чтобы кому-то нужна была моя забота.
- Тебе здесь есть о ком заботиться.
- Эх, Владыка, это все не то...
Впрочем, стрелять в Риме женихов в мои планы не входит. Побуду у Рессамнии, покажу детям Город, кое-что подкупим и вернемся.
Душно благоухала сирень. Гудели майские жуки. И особая кладбищенская тишина благостно окутывала собеседников. Они замолчали. Потом старичок сказал:
- Ну, Ангела Господня тебе в дорогу.
По пути домой Сапиэнтия вспоминала поучение епископа на последней Трапезе любви. Маленькая христианская общинка Медиолана собиралась нечасто. Систематических преследований христиан в то время в Медиолане не было, но вызывать к себе интерес властей и агрессивных мирных обывателей они не хотели. Поэтому старались никак не отличаться от обычных членов погребальных общин. А те свои пирушки на кладбище проводили далеко не ежедневно и даже не еженедельно. Вот под них и подстраивались. Но если на собрании кого-то не обреталось, то в его дом сейчас же направлялись диаконы со Святыми Дарами и с нелицемерным желанием помочь словом и делом. И когда выясняли, что какой-то брат или сестра болен, или в чем нуждается, то сейчас же вся община скидывалась (иногда не раз), и в складчину помогали преодолеть нужду или болезнь. Поэтому на Трапезе любви после преломления Хлеба речь шла, конечно же, о любви. Старенький епископ Марий Викторин, которого все очень почитали, говорил, прикрыв глаза, негромко и как-то по-свойски, словно обращаясь к доброму вдоль и поперек знакомому домашнему собеседнику:
- Каждый человек живет любовью, и вы все прекрасно знаете, что она бывает плотской, то есть эгоистичной, бывает жертвенной, в этом случае человек свой эгоизм в значительной мере преодолевает, но не вполне, поскольку может преследовать личный интерес. И бывает любовь, которую дарует нам Христос, и которая является отражением Его божественной жизни в наших душах. Где критерий, позволяющий нам понять, в любви ли мы, то есть во Христе ли мы? Критерием этим, братия и сестры, является любовь к врагам. Наличие такой любви дает нам возможность ясно осознавать, что мы участвуем в божественной жизни, то есть живем по заповедям Божьим. Любовь к врагам – это вершина духовного пути. Потому что Господь на кресте молился за своих врагов: «Господи, прости им, не ведают, что творят!». Враги всегда не ведают. Они знают только то, что им от нас нужно и то, что мы им совершенно не нужны. И всячески дают нам это понять, вплоть до физического истребления. И преодоление такой ненависти возможно только при наличии немалой благодати. Конечно, это – дар Божий. Но кто не стяжал благодати любви к врагам, того не коснулся дух Христов.
Раздумывая над этими словами, Сапиэнтия пришла к заключению, что врагов у нее вроде бы нет, но есть люди, которых она недолюбливает. Вывод из этого напрашивался сам собой…
Пока Владыка беседовал с народом, двое мальчишек лет шести прямо около выхода из зала собрания, устав от Богослужения, вытащили маленькие деревянные мечи и занялись фехтованием. Вначале они тихонько восклицали и фыркали, потом вообще перестали обращать внимание на окружающих и стали препираться в полный голос. Сапиэнтия подошла к ним и шепотом сказала: « Конец войне. Наши в городе! Сдать оружие!». «Римляне не сдаются!» - громко и задиристо возразил ей один из мальчиков. «Все, все, командующий подписал мирный договор и объявил разоружение», - с последними словами Сапиэнтия вытащила из упрямо сжатых ладошек мечи и отошла на свое место. После этого женщины, находившиеся недалеко от мальчиков, стали пенять их бабушке – невеселой пожилой госпоже с одутловатым лицом – на поведение внуков. А госпожа вдруг взъерепенилась и отпарировала им:
- А ваши дети где? Где ваши дети? Мои-то хоть в собрании, а где ваши?
На это женщины промолчали, а госпожа торжествующе провозгласила:
- Вот! – И отвернулась от смущенных сестер. Сапиэнтия скосила глаза на соседнюю лавочку. Там мирно устроились ее плюшечки. Фидес внимательно слушала епископа, вытянув шею и остренький подбородок. Каритас тихо посапывала на плече у Спес, а вот Спес было трудней всего – как она ни старалась вникнуть в Слово Божие, но нос сам собой клонился к земле и глаза слипались, тоже без ее участия. Спес терла глазки, периодически вскидывала головку, и опять проваливалась в дрему. К ним подошел служка в незатейливо вышитой тунике и шепнул Фидес: «Ваша очередь разносить воду». Фидес кивнула, подняла сестер, и они гуськом отправились к кувшинам, из которых разливали воду сидевшим за трапезой. В этот момент к Сапиэнтии подобрался боком один из проштрафившихся бойцов: «Тетенька, простите, пожалуйста, нас. Можно мы заберем свои мечи?». Сапиэнтия молча отдала ему игрушки, и он, сердито нахохлившись, вернулся к столь же хмурому брату – римляне-таки не сдаются. Сапиэнтия улыбнулась и с грустью подумала, что у нее подобных орлов уже не будет. И вторая печальная мысль, посетившая ее, была о том, что люди, подобные бабушке этих отроков, ей довольно неприятны. А что уж говорить о врагах!
Когда диаконы прочитали благодарственные молитвы, в зал собраний быстро вошел коренастый пожилой гражданин, весь растрепанный, в перемазанной одежде. На плечах его высилась огромная корзина.
- Ну, Луций Метелл, как всегда, к шапочному разбору, - улыбнулся Владыка Викторин. Проходи, мы оставили тебе Дары.
Луций Метелл снял с плеч корзину и с большим облегчением плюхнулся на общую скамью.
- Что, опять всю ночь разгружал? – спросил Владыка.
- Да, пригнали корабль из Брундизия и даже продыху матросам не дали. «Важный груз, сейчас же перенести на берег!». Можно подумать, что с ним бы что-то случилось, если бы этот груз провел еще одну ночь на корабле, а не на складе. Дурит начальство, как обычно.
- Ну, щука-то как раз нужна, чтоб карась не дремал. Положите ему овощей и рыбы. Да побольше, побольше. Человек трудился всю ночь. И винца плесните, не жалейте.
Женщины сейчас же выполнили просьбу Владыки.
- Да это не щука, а целая акула! – продолжал возмущаться Луций Метелл. - Ладно, Господь с ними! Там сыр в корзине, жаль не успел доставить к Трапезе, но раздадите бедолагам.
- А, кстати, о бедолагах. Апий Лар, - повернулся Владыка к одному из диаконов, - ты вчера навещал Насику Серапию?
- Я был у нее два дня назад, привел доктора и покормил ее коз.
- А ты полагаешь, что ее козы вчера и позавчера есть не хотели?
- Владыка, ну вы же сами меня вчера посылали за город…
- Позавчера я тебя никуда не посылал, - в голосе Владыки зазвучала досада, - между прочим, эти козы кормят пятую часть нашей общины, и заметь, совершенно бесплатно. Какая тут любовь к врагам, когда мы и о ближних не всегда вспоминаем!
Последняя фраза была риторической. Произнеся ее, Владыка потихоньку стал багроветь:
- Я вам тысячу раз говорил: в ближнем наша жизнь и наша смерть. Потому что Господь судит нас прежде всего за отношение к нашим господам. А господа наши – это не те, кто делают благотворительные взносы, а те, кто помирают в трущобах, те, кто страдают от тяжких болезней. Те, кому нужны наши силы и наша любовь. Ты бы своих коз покормить не забыл…
- Нет у меня коз, - пробурчал диакон. Он был нотарием, и даже само приближение к козе расценивал как суровый подвиг самоотречения. Не говоря уже о том, что две из них были бодливы и бедный диакон крепко претерпел, пока они насытились.
Сапиэнтия, как и все члены общины, знала, что диакон Апий Лар очень старается, но рожденный летать с козами имеет сложные отношения. После того, как закончилось собрание, она подошла к Владыке:
- Владыченька, я знаю точно, что Апий Лар позавчера чинил крышу у Сабины Младшей, у него ушел на это весь вечер после работы. Я вчера приносила ей обед, и старушка так радовалась его трудам.
- Не заступайся за него, Сапиэнтия. Захвалили вы его. Совсем от рук отбился. А ночью что он делает? Я в его возрасте больше часа по ночам не спал. И даже будучи пресвитером, занимался диаконией.
А где твои красотки?
- Вон разносят воду.
- Одна отрада – детоньки, - оттаял Владыка.
- Да, дети – это исключительное утешение, - подтвердила Сапиэнтия.
- Мне будет вас не хватать, - печально посмотрел на нее Владыка.
- Мы тоже не представляем себе, как мы там без вас, - ответила ему Сапиэнтия таким же взглядом.
Сборы затянулись на несколько дней. Нужно было кому-то поручить дом и имение, найти в общине человека, который бы продолжал кормить бедных, конечно же, дождаться оказии, то есть дождаться, пока соберется многочисленная компания желающих двигаться в том же направлении и составит внушительный обоз, потому что на дорогах встречались бандиты, и ехать маленькой группой без охраны было опасно. Собственно оказию представляла из себя охрана, то есть курьер государственной почты с сопровождавшим его солдатом. Время отправления обоза было сориентировано на них. И, разумеется, все мужчины тоже вооружились. Император Адриан и его ближайшие предшественники много сделали для того, чтоб очистить дороги империи от работников ножа и топора, но нельзя было сбрасывать со счетов случайность, поэтому, когда семейство двинулось в путь, их экипаж оказался в плотном окружении купеческих фур и крестьянских повозок.
На первой же остановке возле деревенской таверны после четырех часов пути Сапиэнтия со старшими девочками отошла в местную лавку, а Каритас осталась в экипаже и осторожно выглядывала во внешний мир.
Рядом с трактиром топталась местная пьянчужка в поношенной драной тунике. Она была простоволосой, ее черная грива мало чем отличалась от вороньего гнезда, и винищем от нее разило жутко. Она никак не могла прокашляться, потом долго икала. А, отикавшись, завела серьезный монолог о том, как скверно устроен мир:
- Вот, с утра маковой росинки во рту не было, и даже крохотного утешительного стаканчика не послали мне боги. Ни тебе еды, ни тебе воды, ни тебе радости жизни… И для чего человек живет на этом свете?
Каритас навострила уши. В Медиолане она редко покидала пределы дома и своего сада, но от матери и старшей сестры знала, что некоторые жители еле сводят концы с концами. Но так, чтоб уж и радости у человека совсем не было… Каритас на мгновение задумалась, вытащила сыр и хлеб, который мать положила в ее дорожную сумку, чтобы ребенок мог подкрепиться, независимо от привалов и остановок, и большую часть отдала женщине. Та рассыпалась в благодарностях, и Каритас спряталась внутрь повозки, потому что ей стало неловко. Собственно, ничего особенного она не сделала. Мамочка и Фидес постоянно занимаются этим в Медиолане. Их, конечно же, благодарят, но не так рьяно. А крестьянин, вольготно раскинувшийся на соседней с их повозкой телеге с каким-то товаром, заметил:
- Что ж ты, девочка, делаешь? Это ж пьянчужка, бездельница. Таких кормить – только баловать.
Каритас ничего не ответила крестьянину, а про себя решила, что доброе дело она, ради Господа, сохранит в тайне, поэтому ни сестрам, ни матери ничего не сказала, а когда они вытягивали по пути свой хлеб с сыром, которые Сапиэнтия сунула во все дорожные сумки для внештатного перекуса, Каритас старалась сделать вид, что крепко спит, и ее не трогали.
На пути из Медиолана в Рим путешественникам запомнилось два происшествия. Где-то на повороте к лесу их остановил военный патруль. Офицер придирчиво проверил документы, а солдаты заглянули во все повозки. Уже знакомый Каритас крестьянин сказал вполголоса кому-то:
- Ищут беглых иудеев. Что им тут у нас делать? Если иудей и сбежит откуда-то, то в Парфию или в Александрию, а не в центр империи. В крайнем случае, к себе на родину попилит.
- Это как сказать, - ответил женский голос из глубины телеги, - в столице спрятаться легче, у нас евреев полно.
- А то столичного жителя от провинциала не отличить… Вечно со мной споришь! - Проворчал крестьянин.
На одном из постоялых дворов Вимка подрался с кем-то из местных котов. Он приковылял к хозяевам испуганный, ободранный, оставляя за собой кровавый след. Сестры запричитали, а Сапиэнтия сейчас же положила его на колени и стала обрабатывать рану, которая была нешуточной. Кот внимательно смотрел на хозяйку, не издавая никаких звуков, и только когда ему было совсем невмоготу, он вытягивал лапу, не выпуская когтей, и очень осторожно касался головы Сапиэнтии. Все подивились терпению и такой доверчивости животного человеку. Крестьянин с соседней повозки покачал головой и даже языком поцокал:
- Мой бы кот уже бы давно меня исцарапал и удрал от такого лечения.
- Но Вимка же сознательный, - серьезно ответила ему Каритас, - он понимает, что мама его не обидит.
Самым неожиданным впечатлением от дороги были щедро раскрывшиеся охотничьи таланты Милочки и Ванди. Они без конца притаскивали к повозке то полузадушенную мышь, то зайца с перегрызеннным горлом, то еле дышащего суслика. Животные охотно делились добычей с людьми, и сестры горевали о том, что чаще всего их трофеи невозможно было вернуть к жизни.
**************
В то время, как обоз из Медиолана въезжал в Вечный город, из него по другой дороге, скача во весь опор, убегал хозяин Рима и всей империи цезарь Публий Элий Адриан. Впрочем, «во весь опор» - это очень сильно сказано. Последние годы болезни потихоньку подтачивали здоровье императора, и поэтому движение его жизни замедлялось в самом прямом смысле. Он пока еще кое-как мог взобраться на лошадь, но стремительный аллюр уже даже мечтой быть перестал. Он старался преодолевать немочь, но последнее время все чаще задумывался о том, а нужно ли ему это вообще. Не проще ли отпустить, наконец, удила и предоставить судьбе нести его туда, куда ей вздумается. В конце концов, хорошая лошадь всегда вернется в родную конюшню. Его же, Элия Адриана. конюшней была вилла в Тибуре, куда он и направлялся со всей скоростью, на которую был способен в свои шестьдесят два года со своими больными суставами, опухшей печенью и изнуряющим шумом в голове. Это было привычное бегство из Рима, которое он совершал в течение всей своей императорской жизни. Чего ему не сиделось в стольном граде – из-за толпы, бесконечно снующей по маршруту белки в колесе, или же из-за кровавых следов, которые оставили на улицах вечного города его подозрительность и тщеславие, или из-за того, что господин утонченный вкус – верный друг августа - посещал далеко не все римские дома? Нет, из Рима императора гнала вполне банальная причина – нелюбовь. Нелюбовь жителей Города.
Он так сильно ощущал ее с самых первый дней своего здесь пребывания, что вскоре после того, как Фортуна облагодетельствовала его багряницей (конечно, не без его собственного вмешательства, - такое дело он не мог предоставить капризу переменчивой богини), он понял, что ему необходимо срочно подыскать себе какое-то логово, где он мог бы запереться наедине со своими великими замыслами и не понятыми никем из смертных движениями души, и оттуда управлять, строить, казнить-миловать, благодетельствовать – короче, совершать положенные правителю великие дела. Он искал недолго, и в хорошем дачном местечке под Римом прикупил старое разваливавшееся республиканское поместье почтенной двухсотлетней давности. Хозяин поместья, разорившийся всадник, уверял императора, что строению не более сотни лет, но император своим наметанным глазом архитектора-самоучки определил, что эти стены могут помнить не только современников дедушки Юлия Цезаря. Именно древность и заброшенность этого места его привлекла. И, конечно, потрясающий пейзаж. Где-то здесь во времена этрусков обитала тибертинская пророчица Сивилла. Сейчас об этом напоминал только храм в Тибуре. И хотя невдалеке некогда были дачи Мецената и Катулла, увековечившего здешние места в своих стихах, но на самом обширном участке, облюбованном императором, не находилось никаких строений, и в изобилии имелись озера, ручьи водопады и целебные серные источники. Территория размером в две трети Рима. Кроме того, здесь в огромном количестве обретался местный строительный материал – тибуртин и можно было себе позволить по-настоящему грандиозный проект. Для него цезарь выбрал край известняковой террасы, тянущейся от Тибуртинских гор до римской равнины. Рядом протекала река, по которой на небольшом судне местные жители быстро добирались в Рим. И со свойственным ему азартом и основательностью Адриан погрузился в бесконечную дачную стройку. Он свозил сюда мрамор всех цветов и оттенков, плинфу, гранит и диаррит и, помимо этого, статуи, мозаики, картины, рельефы и барельефы, подлинники и копии, которые невозможно было отличить от подлинников. Он любовно не воссоздавал, а пересоздавал по-своему все лучшее и впечатляющее, что удалось ему увидеть во время его многочисленных поездок по миру. Шестнадцать лет он строил свой идеальный город с подземной инфраструктурой, со сложными и удобными коммуникациями. Он гениально вписал здания и сады в окружающий пейзаж, и местные многовековые оливы, раздобревшие на солнце смоковницы, розовые олеандры, тенистые пинии прекрасно срослись с зкзотическими сирийскими, африканскими, азиатскими и даже индийскими растениями. Из кустов самшита и лавра искусные мастера изваяли удивительные живые статуи. Все культурно значимое в этом идеальном проекте обновлялось и обретало совершенно невиданный смысл. Академия здесь представляла собой не портики в саду философов, напоминающие те, что находились в окрестностях Афин, это был рассадник новой философии Адриана, которая, естественно, свое последнее слово еще не сказала, да нужно ли это слово, когда есть услужливое журчание воды, предупредительный шепот ветра в кронах пиний, почтительное сияние звезд с которыми император уже совсем накоротке. Серапиум –не просто святилище Сераписа, это жилище совершенно нового бога, прирученного и прикормленного ласковой железной рукой римского венценосного пастуха, пересоздающего и создающего не только мир, но и богов. Каноп – не напоминание о месте, где погиб любимец Антиной, а святилище, возродившее к жизни нового бога – бога любви и преображенной памяти. Каждое из этих мест было дорого воспоминаниями не столько о том, что было, сколько том, что могло бы быть. Адриан понял, как он может изменить не вполне удавшееся прошлое – его нужно перестроить, перерисовать, переваять, переписать. А главное сокровище идеального города – маленькая вилла на острове, где можно уединиться, поднять мост и оказаться в полном божественном одиночестве. По ту сторону жизни, любви, философии, закона, любого человеческого знания, искусства, религии – всякого проявления осмысленного человеческого существования. В эту виллу стремился император, чтобы животворным торжеством абсолютного одиночества удалить от себя тошноту сенатских дрязг, тягомотину канцелярии, косые или льстивые взгляды и прочие проявления человеческой нелюбви.
Наконец, он подъехал к Тибуру и почти физически почувствовал, как из Зоны Отчуждения он вступил в Сферу Приятия. Здесь он был нужен. Разумеется, как правитель, и правитель недурной, он был востребован в любой точке империи. Его ценили. Но именно в Тибуре он был не оценен, а просто принят в городскую семью как свой. Не только потому, что он облагодетельствовал этот город, обеспечив всех работой по своему циклопическому проекту и, соответственно, достойным уровнем жизни. Здесь он чувствовал себя Октавианом Августом в Риме почти Золотого века. Он мог зайти в таверну или в любую лавчонку, и его принимали, как приняли бы уважаемого члена какой-нибудь коллегии, а не как властителя, перед которым следует трепетать. Хозяин, приветствуя, просто кивал головой и привычно улыбался. Как своему. Этой искренностью и простотой Адриан напитывался так же, как местным чистейшим и свежайшим воздухом. Ноздри трепетали. Горожанин мог запросто подойти и спросить у него совета по своим личным делам, и делалось это с почтением, но без подобострастия. Император гордился таким доверием своих граждан. Он никому и никогда этого не говорил, но Тибур невзначай стал таким же детищем его сердца, как и вилла. Нет, правильней было бы сказать, что вилла – его единственное полностью удавшееся чадо, а Тибур просто отечески распахнул ему объятия, и здесь он ощущал себя как дома в самом раннем детстве, когда его еще любили. Поэтому всегда занятый до предела, всегда сконцентрированный на чем-то особо важном император совершенно младенчески расслаблялся в Тибуре и мог запросто наведаться и в таверну, и в курию и просто к знакомым горожанам. Здесь его явление не производило переполоха, а просто радовало людей, которые сердечно принимали своего поначалу невольного, а впоследствии вполне сознательного благодетеля. Потому что, верный своей дотошности и добросовестности, Адриан со временем вник в большие и малые проблемы города и, как это он делал в местах, в которых был особо заинтересован; с малыми задачами справился быстро, а с большими основательно. Тибур процветал, а поэтому гордился своим благодетелем и от души был ему признателен.
Поэтому в Тибуре конь императора перешел на шаг - отказать себе в удовольствии раскланяться, переглянуться, поздороваться-помиловаться со своим любезным семейством август не мог. К вилле он подъехал в капитально улучшенном настроении, и свита, трусившая в некотором отдалении, окружила его. У перевязи все спешились, передали лошадей конюшим и опять немного отстали от императора, потому что было ясно – он отправится на островную виллу, а это значило, что он хочет побыть один.
Он миновал греческий стадион, комнаты прислуги, личные апартаменты преторианской гвардии, которые были отмечены высоченными колоннами, оспиталию – комнаты для близких друзей, немного замедлил в Канопе, чтобы, как обычно, заглянуть в задумчивые лица кариатид Эрехтейона, и мимо зала приемов и зала философов со статуями греческих любомудров в нишах, ринулся на островную виллу. Ни одна душа в империи не могла себе представить того, что обычно аккуратный и предельно пунктуальный император, как только поднимал деревянный мостик через канал, огибавший островную виллу, и переступал порог вестибюля, тотчас же срывал с себя тогу, швырял ее где попало, той же участи удостаивалась вся остальная одежда и немногочисленные украшения. Наконец, совершенно голый, со взъерошенными волосами, он падал на кровать и сладострастно нежился на шелковых простынях, переживая каждый раз по-новому совершенно экстатическое состояние одиночества. Это было абсолютно невыразимое блаженство человека, вынужденного постоянно пребывать среди людей, заставляющего себя казаться четким, обязательным, принципиальным, справедливым и уравновешенным. Потом он какое-то время слонялся из угла в угол – просто так, безо всякой цели. Разваливался на креслах, падал на диваны, делал какие-то упражнения, погружался в крохотный закрытый бассейн, хватался за книги и тут же выпускал их из рук, перебирал любимые камешки, тоже привезенные со всех уголков земли, ласково трогал оружие. Когда ему надоедало валять дурака, он звал секретаря и принимался за дела. Секретарь-вольноотпущенник знал, что когда его позовет император на островную виллу, он встретит там добродушного и умиротворенного человека, в каком бы состоянии он не вернулся из Города. Поэтому покой императора на островной вилле оберегался очень скрупулезно. Дверь не скрипнет, муха не пролетит. И, конечно же, в эти минуты никого, кроме цезаря, там не бывало. Зато после того, как он, снова завитый, причесанный и аккуратно одетый являл себя публике, из него можно было выжать все, что угодно. Тогда-то к нему подкатывались друзья, клиенты, рабы, ветераны – этот ряд просителей не имел бы конца, если бы доступ на территорию виллы не был ограничен.
Император стоял под сенью кольцеобразной арочной галереи, образованной цилиндрической стеной, вдоль которой шли сорок ионических колонн, прямо напротив деревянного моста через канал. Сейчас к нему подошел старый еврей в простой тунике из тонкой шерсти и очень изысканно уложенной тоге. Он непринужденно по-домашнему поклонился:
- Приветствую тебя, мой цезарь.
- О, Аристовул! Давненько ты не наведывался. Опять чего-то хочешь от моей души.
Еврей тонко улыбнулся.
- Хочу. Буду просить о поимке и помиловании моего брата бен Иегуды.
- Занятно. Насчет поимки я бы понял, не будь это твой брат. А в отношении помилования мне неясно, почему оно должно сочетаться с поимкой. Он что - участник последнего восстания?
- Нет, это его миновало, но обвинение ему предъявили. Он подался в бега, и я нигде не могу его найти. Брат болен и нуждается в уходе.
- А у тебя есть доказательства его невиновности?
- Есть. Мне нашли письмо бар Козибы. (Так называли иудеи впоследствии руководителя восстания – прим.автора). Он негодует по поводу того, что бен Иегуда не позволил своей общине присоединиться к бандитам. Вот письмо.
- Узнаю эту руку. Кстати, я так и не разобрался – умел он писать или нет?
- Думаю, за него писал секретарь. Хотя он был в родстве с рабби Элазаром га Модаи. Рабби приходился ему дядей. Так что грамоте, скорее всего, бар Козиба обучался. Вот перевод письма.
- Так… « Знай, что ты должен приготовить пять каров зерна для отправки с работниками моего хозяйства. Так что приготовь для каждого из них ночлег. Пусть они остаются у тебя всю субботу. Следи за тем, чтобы сердце каждого из них исполнилось довольством. Будь храбр, и поддерживай мужество среди местных жителей.
Негодяя бен Иегуду из Пеллы, который закрыл свое сердце для Б-га, и его Машиаха, нужно задержать и повесить при первой же возможности. Так же поступи и с его последователями.
Шалом! Я приказал, чтобы те, кто сдает тебе свое зерно, принесли его на следующий день после субботы".
Этому письму уже больше двух лет. Кто же может преследовать твоего бен Иегуду? Всех виновных уже наказали. Кое-кого еще ловят, но это уже так, последняя подчистка.
- А соседу бен Иегуды очень приглянулось его поле, и он объявил моего брата христианином.
- А он реально иудей?
- Нет, христианин, но вполне законопослушный. Налоги платил всегда, в беспорядках не участвовал.
- Я бы на эту тему еще подумал, но сегодняшние звезды тебе благоприятствуют. Опиши приметы твоего брата, и будем его искать. Где он сейчас может быть?
- По моим сведениям, в Италии.
- Хорошо, Аристовул. Считай, что эта тема закрыта. Через неделю другую обнимешь братца. А теперь, коль ты здесь, я хотел бы кое-что тебе показать. Пойдем к Пойкилу.
Пойкил, построенный в воспоминание одноименной галереи в Афинах, представлял собой ее улучшенный вариант, расписанный знаменитым художником, творчески переработавшим копии знаменитого греческого Полигнота. Эта большая площадь в виде вытянутого прямоугольника с бассейном в центре была окаймлена двумя только что отделанными крытыми галереями. К одной из них направился император в сопровождении Аристовула.
- Друг, только ты смог бы оценить эту работу. Посмотри. Это последняя копия Полигонта. Тебя, я помню, весьма восхищал подлинник. Почему молчишь?
- Конечно, эта работа изящнее, нежели афинская, но ее писал больной сын нашего времени. Видишь, краски те же, но они не умиротворены, как у Полигонта, а болезненно насыщенны, цвет ядовитый, линия нервная.
Аристовул, увлекшись, не заметил, что по мере того, как он говорил, лицо императора хмурилось, как зимнее небо в ненастный день. Он молча отошел от Аристовула, взмахом руки подозвал секретаря и негромко сказал, подавая ему деревянную дощечку с письмом бен Козибы:
- Проверь всю информацию по этому письму, выясни, где брат Аристовула и уточни, насколько правдивы его слова.
Секретарь, понимавший императора с полувзгляда, подумал: «Не позавидуешь ни Аристовулу, ни его брату».
Картину, которую так лихо раскритиковал старый еврей, подправлял и окончательно «редактировал» сам император.
****************
Медиолан - город немаленький, но Риму он, конечно же, уступал и в размерах и по красоте. Хотя застройка Вечного города не была плановой, однако многоэтажные здания, ухоженные сады, статуи в неожиданных позах и мозаичные вывески поразили медиоланских провинциалок. Не то чтобы они чувствовали себя подавленными, скорее уставшими и до краев заполненными изобилием и пестротой римских впечатлений.
Особняк Рессамнии Соэмии тоже показался им громадным после их скромного миланского домика. Но хозяйка – массивная немного неряшливая женщина, мать двоих детей,- встретила их чрезвычайно радушно. Первыми ее словами, обращенными к Сапиэнтии, были:
- Как я мечтала вытащить тебя из твоего Медиолана! Ты там, наверное, скисла после смерти мужа. Но, признаться, я удивлена тому, что ты, наконец, откликнулась. Все отпираешься да отпираешься. Ладно, это лирика. Давайте с дороги помойтесь, поешьте и отдохните. Сейчас покажу вам ваши комнаты.
Раб и рабыни засуетились вокруг Сапиентии и ее дочерей, потащили багаж куда-то наверх, хозяйка и гости поднялись вслед за ними. Скорби и болезни в этом доме не чувствовалось.
- Ты не возражаешь, если твоя комната будет рядом с моей? А девочек мы поселим чуть дальше. Вот здесь они будут довольны. Я даже каждой выделила отдельную кровать. Окна выходят в сад, они не услышат уличного шума. Заходите, дети, устраивайтесь.
Вот Фидес уже девица хоть куда. Я бы не прочь ее взять в невестки, однако… доктора говорят, что мой Фиделис долго не протянет. Самое печальное заключается в том, что один из наших братьев, которого Господь наградил даром провидения, утверждает то же самое. А было бы здорово – Фиделис и Фидес.
- Да, если пророк так утверждает, то это серьезно, - поддержала разговор Сапиэнтия . Ее ревность уже приготовилась ринуться на почти забытого ею Фиделиса, но он был безнадежно болен, а его мать – лучшая подруга детства и юности, поэтому ревности пришлось остаться при своих интересах.
- Пойдем, покажу тебе Фиделиса, ты его помнишь совсем маленьким, а к девочкам сейчас придет Юния Верона, она на год старше Спес, если ты помнишь.
- А где Фиделис?
- Его комната на первом этаже. Оттуда удобнее выносить его в сад.
Женщины спустились вниз. Через атриум вошли в крытую галерею и отдернули занавеску на двери большой спальни, где на широкой постели на белой льняной простыне лежал худенький мальчик, который никак не тянул на свои 14 лет. Глаза у мальчика были закрыты, и дышал он с трудом. Под желтой туникой обозначились острые плечи. На остриженной макушке топорщился маленький вихорок. «Кожа да кости. Что ж ты так-то, детонька?», - подумала Сапиэнтия. Она отметила про себя, что спальня Фиделиса – возможно, единственная комната в доме, где наблюдалась некоторая видимость порядка. В остальных помещениях многое, похоже, находилось не на своих местах и, хотя она заметила достаточно рабов, и грязи особой не было, дом производил впечатление неухоженности и неубранности, подобно его хозяйке. Впрочем, она такой была всегда, как и ее мать и бабка. Сапиэнтия не считала себя большой аккуратисткой, но ей казалось, что внешняя и внутренняя упорядоченность взаимосвязаны. Поэтому порядок в своем доме, хотя и не идеальный, она поддерживала.
У изголовья мальчика на спинке кровати сидел серый попугай с оранжевыми щечками. Когда Сапиэнтия подошла к постели, он взлетел, перебрался на миртовое деревце в углу комнаты и стал чистить перышки, с любопытством и настороженностью поглядывая на гостью.
- Привет тебе, Фиделис.
Пергаментные веки распахнулись:
- И вам радоваться. Я рад, что вы к нам приехали. Я вас помню, - мальчик говорил с трудом, видно было, что общение с людьми уже дается ему нелегко, - мама, у тебя красивая подруга. Глаза, как садовые фиалки.
При виде больного ребенка Сапиэнтия почувствовала, что в средостенье у нее запульсировал мучительный комок, и от этого взгляд действительно стал глубоким и фиалковым. Она погладила потянувшуюся к ней худенькую ручку и спросила:
- Ты мадригалов не сочиняешь?
- Нет, но могу. Хотя мне это не интересно.
- Тебя не интересуют красивые женщины?
Мальчик горько улыбнулся:
- Сейчас уже нет. Мне важно, чтоб человек был нешумным.
Сапиэнтия хотела сказать, что он еще поправится, но поняла, что эти слова прозвучат фальшиво, и она продолжила беседу просто:
- Тогда тебя заинтересуют мои дочери. Они, правда, красавицы, но шуму от них нет, это точно.
А попугай негромко, но отчетливо выдал:
- Господи, помилуй! Гоша очень хороший. Спасайтесь от садовых бандитов! Козел! Козел! Господи, помилуй! Ох, козлы! Гоша хороший, Гоша хороший!
- Помолчи, Гошка. Мама мне часто рассказывала обо всех вас. Но сейчас я бы немного передохнул. Да и вы с дороги.
- Тогда до встречи.
- Да.
- Господи помилуй садовых бандитов! – надрывался неугомонный попугай с оранжевыми щечками.
Сапиэнтия вышла в сопровождении подруги.
Они молча проследовали в триклиний и возлегли. Рабыня принесла хлеб, сыр, кислое молоко, вареные овощи. Вдруг занавес, отделяющий триклиний от остального дома, резко дернулся, и в комнату влетела босоногая девочка-подросток в длинной оранжевой столе. Волосы ее были небрежно сколоты на затылке и кое-как подвязаны синей тряпицей. Миловидное прыщавое личико сердито морщилось, черные бровки соединились у переносицы. Девочка, похоже, передвигалась, главным образом, бегом. Она резко притормозила, увидев Сапиэнтию, мотнула головой, черная прядь упала на плечо:
- Приветствую вас, - это Сапиэнтии, и - матери:
- Ма, эти козлы опять протиснулись через дырку в заборе и лопают нашу капусту, как будто так и надо. Я скажу Ремигию, чтоб он их поколотил, как следует.
- Юния Верона, я тебя просила не ходить босиком!
- Ой, ма, на улице жара, птички дохнут.
- Но в доме холодный пол!
- В доме классно, ма.
- Вот что ты с ней будешь делать?
- Короче, ма, я этим козлам дрына дам.
- Пусть лучше Ремигий заделает дырку в заборе. А дрына зачем? Это же животина, она не соображает. Вели Ремигию вывести козлов и заняться дыркой. Вот мои хлопоты, - повернулась Рессамния к Сапиэнтии. - А это моя дочь Юния Верона. Прошу любить и жаловать. Знаешь что? На втором этаже в розовой комнате дочери госпожи Сапиэнтии. Отведи их в малый триклиний и покорми.
- Бут сделано!
Девочка повернулась на одной ножке и выбежала.
- Это мое шило-веретено и моя верная помощница. Соседи не следят за своей животиной, и она с удивительной регулярностью оказывается в моем огороде. По-хорошему, надо менять забор, да все руки не доходят.
- А соседей призвать к порядку нельзя?
- Это хлопотно. Они считались с моим мужем, он все-таки всадник и даже в эдилы выбился, но после его смерти многое пошло наперекосяк. Устала смертно. Держусь ради детей.
- Да, это я понимаю. Я тоже устала. И от хлопот о семье, и от того, что через душу проходит много человеческого горя. Ну, наши господа, как Владыченька выражается, то есть бедолаги нашей общины, давно уже на мне. Это понятно и, можно сказать, законно. Но после кончины Юлиана Бестия у меня возникло две проблемы – принять всех, желающих меня утешить, а это чуть не все подзащитные моего мужа, и утешить тех, кто раньше грузил его своими проблемами, то есть все тех же подзащитных. А чем я могу им помочь? Очень сложно втолковать людям, что вначале нужно поменять кое-что в мозгах, а потом искать адвоката. Если он еще после этого понадобится. А вообще я только по смерти Юлиана поняла, что это был за человек, хотя он и не знал Христа.
- Ну, мы всегда самые высокие баллы выставляем близким посмертно.
- Не скажи. Мы папочку нашего очень уважали, дочерей он любил, меня жалел, даже баловал иногда. Хотя, ты права, я все-таки при жизни его недооценивала. Знаешь, он все время пропадал по своим делам, денег, естественно, не было. Дом на мне, имения на мне. А уж клиенты его всенепременно только на мне. До сих пор.
- Мой Юний Верон тоже не сказать, чтоб уделял нам много времени, хотя был христианином. Работа, дела общины, а на семью его почти не оставалось.
Сверху послышался самозабвенный лай.
- Это твоя Милочка?
Сапиэнтия улыбнулась:
- Если она будет мешать, поселим ее на улице.
- Нет, что ты! Я же тебе писала: всех четверолапых тащи с собой. Юния Верона обожает всякую живность. Фиделис , правда, прикипел только к своему попугаю, но прочее зверьё он терпит. Ничего, терпеть ему полезно.
- Этого терьера Юлиану Бестию привезли из Британии для меня. Так что своего рода память.
- Если все так серьезно, то госпожу Милочку будем тетешкать все.
- Ее особенно не потетешкаешь.
- Ты совсем не изменилась.
- Это лесть?
- Есть немножко. Но я хочу сказать, что мы столько лет не виделись, а я сейчас не чувствую этих лет, хотя последнее время они давили меня неподъемным грузом.
- Тогда с завтрашнего утра начинаем новую жизнь. А сейчас по матрасам?
- Давай!
Женщины поднялись от трапезы и направились наверх. Не успели они подойти к лестнице, ведущей на второй этаж, как дом опять огласил милочкин лай.
- Интересно, что ей у нас не нравится? – спросила Рессамния.
- Думаю, она просто притирается к окружающей среде.
- Она всю ночь будет притираться?
- Нет, сейчас отнесем ее будку в вестибюль, и собака угомонится.
А причиной милочкиного беспокойства стало следующее. В розовую комнату, где три сестры разбирали свой багаж, прикидывая, что им и где определить, влетел вихрь в виде черноволосой прыщавой девчонки с веселыми зелеными глазами и с порога затараторил:
- Так, девушки. Меня зовут Гайя Юния Верона. Прошу в порядке старшинства огласить ваши гражданские имена.
- Ты говоришь прямо как в претории.
- А откуда ты знаешь, про преторию?
- А у нас папа – бесплатный адвокат.
- Прямо-таки бесплатный? Он христианин?
- Нет, он настоящий римлянин – с достоинством ответила Спес. Обычно во внешнем мире Спес брала представительство на себя. Фидес была импульсивной, поэтому не сразу соображала, что следует сказать, потом задним умом она понимала, что на эмоциях ляпнула что-то невпопад, а Спес со свойственной ей обстоятельностью перед каждым ответом всегда делала едва уловимую паузу, и за это время в ее рыженькую головку влетала светлая и свежая мысль. – Наш папа настоящий римлянин, хотя он никогда не был в Риме. И мы тоже здесь первый раз. Меня зовут Спес Юлиана Бестия, а это мои сестры Фидес и Каритас.
Когда Юния Верона ворвалась в комнату сестер, на коленях у Каритас удовлетворенно урчали Ванди и Вимка; при появлении незнакомого человека Ванди моментально соскользнула под кровать, а Вимка продолжал блаженствовать под ласковыми ручками Каритас.
- Ой, а можно потискать эту красоту? Какие у него бровки интересные! А что это за лысый ёжик бросился под кровать?
- Это не ёжик, - важно ответила Каритас, - это Ванди, кошка. Она дикая, поэтому чужих боится. Охо-хо!
Юния Верона стремительно ринулась к Каритас и Вимке, но наперерез ей из корзинки выскочила Милочка и, самоотверженно лая, стала с исключительной отчаянностью защищать своих исконных врагов.
Сестры дружно расхохотались.
- Ни за что бы не подумала, что Милочка так себя поведет, - смеялась Фидес, - ну вы посмотрите – трусит, а не подпускает. А Каритас и Вимка ее противники номер один.
Юния Верона остановилась и тоже прыснула, а потом небрежно протараторила:
- Обычно животные копируют своих хозяев. Наш отец все твердил по любому поводу: «Господи, помилуй!» А Гошка летал за ним, и в один прекрасный день мы услышали от него: Господи, помилуй!
Фиделис после смерти отца воевал с козлами из соседского огорода, так второе слово, которое усвоил Гоша, было «козел». Теперь иногда случается такая лажа: заходит какой-нибудь кент, а Гошка орет: «Козел!» Кент правильно считает, что это о нем, и обижается. Мы с Фиделисом вначале так ржали!
- Наша Милочка – папино чадушко, - весело сообщила Фидес, радуясь новому знакомству, хотя ее несколько покоробили отдельные выражения Юнии Вероны, - он ее принес, чтобы мама не скучала дома без него, хотя маме скучать было некогда. Он ей дал имя. Папа Милочку кормил и приучал к корзинке, в которую она делает свои дела. Мама, глядя на Милочку, говорила ему: «Твой портрет. Как вцепится в то, что ей нужно и ни за что не отдаст, так ты вгрызаешься в очередное дело и пока не отобьешь подзащитного, не успокоишься».
- А ваша собака еще и врагов защищает. Христианизированная зверюжка.
- Ну, какие мы ей враги, - запротестовала Каритас, - она ест и даже спит иногда с Вимкой. Это у нее игра такая – не подпускать нас к маме. Потому что она ревнивая. Охо-хо!
Милочка поняла, что поле брани осталось за ней, но не спешила его покидать, а, косо поглядывая на Юнию Верону, повернулась к ней боком и напряженно застыла на месте.
- А Ванди почему такая странная? Её можно поймать?
- Мы ее и Милочку постригли перед дорогой, чтоб не было жарко, а Вимку не успели. А еще у Ванди задние ноги больше, чем у домашних кошек, поэтому она страшненькая. И рожица у нее особая - кажется, что ей на нос села бабочка с разными крыльями и положила крылья на мордочку, потому что половина мордашки у нее серая, а половина рыжая. Ты потом увидишь. Это очень красиво. А ловить не вздумай. У нее когти, как лезвия. Порвет на клочки. Но когда она к тебе привыкнет, увидишь – она очень преданная и благодарная.
- У вас есть мыши или крысы? – поинтересовалась Спес.
- Как же без них?
- Вот Ванди с Милочкой поживут у вас неделю, и вы о них забудете.
- И собака мышей ловит?
- Еще как! И, кроме того, зайцев и лис. Когда мы сюда ехали, она нам каждый день приносила добычу. Положит возле ног и ждет, чтоб похвалили.
- И сама не ест?
- Не ест, пока не позволим.
- Интересно. Но я должна позвать вас на хавчик.
- Долго же ты собираешься гостей кормить, - послышался голос Рессамнии Соэмии, - идите теперь в большой триклиний, там еще не убран стол и скажи Реции, чтоб принесла свежего молока. Покормишь девочек и отнесешь молока Фиделису.
- Бут сделано, ма. Поехали вниз, - и Юния Верона вылетела из комнаты.
Каритас аккуратно сняла Вимку с колен, Фидес прикрыла баул, из которого она вытаскивала свои вещи, а Спес еще раз расправила тунику, повешенную ею на кровать. После этого сестры гуськом вышли из комнаты.
*****************
Примицерий императорской канцелярии нашел цезаря в Зале философов. Он сидел на скамье под бюстом Эмпедокла и очень заинтересованно слушал двух граждан в философских нитяных плащах. Иногда подавал короткие реплики. Старший философ – быстрый лысый субъект лет пятидесяти (о таких говорят «живчик») утверждал, что познание мира – дело не человеческое:
- По большому счету, знать мы можем только то, что нам откроют боги, потому что пять чувств несовершенны, а разум человеческий ограничен.
- Я полагаю, что ты говоришь о знании духовном, - ответил ему император. - Действительно, в мистериях иерофантам открывается вся полнота мира через общение с божеством. У нас с вами есть такой опыт. И никакие пять чувств его дать не могут. И разум, не искушенный общением с богами, здесь тоже непригоден. Но если речь идет о получении обыденной информации…
В эту минуту император заметил примицерия, терпеливо ждавшего его в отдалении, и сказал философам:
- Простите меня, друзья, я должен отлучиться, но с удовольствием продолжу нашу беседу вечером. Буду ждать вас в Больших термах после захода солнца.
Философы раскланялись и заверили императора, что придут. Собственно, далеко идти им бы не пришлось. Здесь, на вилле императора, все было под рукой. И термы тоже. Они неспешно направились в оспиталию, беседуя по пути, а цезарь поманил рукой примицерия. На вилле этикет соблюдался не столь жестко, как в Риме, поэтому, поприветствовав коротко императора, примицерий без предисловий и комментариев подал ему свиток. Адриан пробежал глазами текст и задумался. Провел тыльной стороной ладони по подбородку. Эта привычка появилась у него после ранения в подбородок во время сарматской кампании. Тогда он все время ощупывал заживающий шрам, очень переживая о том, что внешность будет подпорчена этим уродством.
- Значит, Аристовул скрыл от меня, что брат его сочувствовал бунтовщикам. Ладно. Все-таки брат.
Примицерий понял, что беседа с философами сильно повысила моральный тонус. Император еще раз коснулся подбородка.
- Самое разумное арестовать обоих, но Аристовул никуда от нас не денется. А солдаты хорошо обследовали то место, где скрылся его брат?
- Насколько я знаю, да, – сказал примицерий вслух, а про себя подумал: «Если больному льву ничто не приносит облегчения, единственное лекарство для него — съесть обезьяну». – Человека с приметами бен Иегуды и трех его спутников провожали до предместий Города и уже хотели брать, но они свернули в кусты и исчезли. Солдаты нашли подземный ход, но, во-первых, там очень много разветвлений и выходов, во-вторых, они попали туда на час раньше преследователей. А если все-таки арестовать Аристовула и распустить в еврейских кругах слухи об этом?
- Если арестовать, он не приведет нас к брату. Они ведь будут искать друг друга. Самое разумное – продолжать поиск и наблюдать за домом Аристовула. Моя душа чует, что братец его весьма не прост, и кто знает, какие еврейские тайны он хранит. Или тайники. Иудеи же еще семьдесят лет назад спрятали часть сокровищ своего храма. Их так и не нашли.
- Как скажешь, мой цезарь.
Примицерий поклонился и вышел из зала Философов.
*************
Весь уклад дома Рессамнии Соэмии был очень сумбурным. Просыпались, кто когда встанет, ели, как придется, и в доме без конца происходило какое-то движение – с утра в атриуме топтались клиенты, потом бесконечной вереницей шли братья и сестры из общины, а от обеда до ужина то и дело перед хозяйкой возникали торговцы, рабы, соседи – конца этому не было. Первое время Сапиэнтии было нелегко вписаться в режим, прямо противоположный ее собственному, но Сапиэнтия старалась, и у нее получилось. Уже не раздражали бесчисленные посетители; правда, ей не нужно было их встречать, но из атриума все время доносилось приглушенное «бу-бу-бу», и это не позволяло сосредоточиться. В их маленьком домике в Медиолане всех ласково укрывала тишина, а если дети начинали какую-то возню, то ведь это был родной шум, он тишине не мешал. И посетители были свои хорошо знакомые люди. Все с ними было понятно – кого как принять, что кому сказать, а кого побыстрей спровадить, чтоб не докучал глупостями.
Именно в доме Рессамнии Сапиэнтия осознала с некоторым ужасом, что люди ей в тягость. А Рессамния Соэмия каждого нового гостя встречала так, словно от его благополучия в ее доме зависит все ее настоящее и будущее. Сапиэнтия искренне считала себя доброжелательной и гостеприимной, и так оно и было, но глядя, как Рессамния суетится буквально около каждого клиента, она стала думать, что чего-то она в христианской жизни пока недопонимает и недоделывает. Поначалу она не могла не раздражаться при виде очередного праздного посетителя, но потихоньку привыкла, а заодно стала тактично отваживать отдельных граждан от дома Рессамнии. Как ни странно, но ее общительная подруга была ей за это благодарна. У добродушной Рессамнии был один недостаток: ей не давалось слово «нет», а Сапиэнтия в нужной ситуации произносила его достаточно твердо.
Состояние Фиделиса было стабильным, но семья не предполагала его выздоровления, и все относились к этому совершенно спокойно, что очень удивляло Сапиэнтию. Однажды, подходя к спальне Фиделиса, она услышала низкий с хрипотцой голос Рессамнии, которая очень задушевно объясняла больному сыну:
- Если ты хочешь себе это представить, то вспомни, как мы ездили в горы, когда тебе было десять лет. Помнишь, вверху мы нашли огромный луг, весь в красных маках, и над ними летали бабочки величиной с две моих ладони? Помнишь?
- Помню, - глухо ответил мальчик.
- А там все будет еще красивее. Тебе тогда так понравился тот луг в утренней росе…
Пергаментная кисть выпросталась из-под одеяла и немного поднялась, останавливая пылкую речь Рессамнии.
- Мам, а вдруг там этого не будет?
- Будет, - убежденно отрезала Рессамния. – Это подобно тому, что ощущаешь в собрании. Вспомни, как мы туда ходили. Ты все время говорил, что там радостно, хотя спектаклей нам не устраивали, и никто нас не развлекал.
- Да. Меня в собрании всегда посещала радость. И когда вечером я принимаю Тело и Кровь Господа, я чувствую радость.
- Ну вот!
- Но там не будет тебя, Гайи, Спес, Каритас, Фидес и Сапиэнтии. Там не будет Реция и Марка Соллия. Как же мне там радоваться?
- Ты не переживай, мы тебя догоним через сколько-то лет.
- А до того мне оставаться одному?
- Тебя встретит отец и дедушки с бабушками. И пра-пра-пра… ой, сколько у тебя там родни!
- Отец – это да, но остальных-то я не знаю… Даже Милочки там не будет…
С Милочкой Фиделис неожиданно подружился, она охотно запрыгивала к нему на кровать, подставляла бочок для чесания, и Фиделис кое-как гладил своими пергаментными почти негнущимися пальцами ее шелковистую голубоватую шкурку.
- Милочки точно не будет. Но… но ты сможешь нас навещать во сне и, если Господь позволит, то и наяву.
- А такое бывает?
- Еще как!
Сапиэнтия отодвинула входную занавеску и поманила рукой Рессамнию. Фидель ее не заметил.
- Пойдем я тебе кое-что покажу.
Когда они немного отошли от спальни мальчика, Сапиэнтия со слезами на глазах возмущенно спросила:
- Зачем ты ему все это говоришь?
Ответом ей был изумленный взгляд.
- Это же твой сын, плод всей твоей жизни! И ты его так запросто отправляешь туда?! Ты его вот так просто туда отпускаешь?!
Ты знаешь, как мой Юлиан Бестий хотел сына? Он просто грезил своим наследником, продолжателем его дела. Здесь, на земле. На этом свете!!
Рессамния долго не отвечала, грустно глядя на подругу.
- Прости , - Сапиэнтия выдохлась, и ей стало стыдно. Рессамния взяла ее под руку, как в детстве, и, тяжело переваливаясь с боку на бок, повлекла к укромному месту. Сапиэнтия неожиданно обратила внимание на дряблость ее жирной, с большими порами, кожи, на темные впадины под глазами, на сеточку выпуклых капилляров на висках и правой щеке, на одышку, почти такую же, как у ее больного мальчика. Как будто все это Сапиэнтия увидела впервые.
Рессамния усадила ее на сундук в самой отдаленной комнате, взгромоздилась рядом и еще какое-то время молчала. Потом энергично взмахнула кистями обеих рук, словно выбросила мяч из ладоней.
- Ты думаешь, я не просила Господа продлить ему жизнь и вернуть здоровье? Думаешь, не нанимала лучших врачей? Но рак это рак. В прошлом году он еще ходил в школу и гонял по пустырям со своими друзьями и Юнией Вероной. Три месяца назад у него появились боли в спине. Мы думали, это позвоночник, позвали массажиста. Только хуже стало. Два месяца назад он слег. Вначале без конца кусал себе губы, я понимала – ему больно. Мы молились всей общиной, чтоб Господь хотя бы облегчил его муки. Сейчас он почти не чувствует боли. Но это чудо. На другое чудо я уже не смею надеяться. Про предсказание пророка я тебе говорила. Но я все-таки просила Господа и, конечно же, приложила все мыслимые и немыслимые усилия к тому, чтоб он поправился, однако однажды после молитвы ясно поняла, что он умрет, уйдет туда. Сама поняла. Без врачей и пророков. Его нужно отдать Господу. В моих ли грехах дело, или в жизненных просчетах Юния Верона – это для меня уже неважно. Но я твердо знаю, что там ему будет лучше, чем здесь.
Сапиэнтия молчала почти понимающе. Но в конце очень длинной паузы все-таки решилась возразить:
- Ты же понимаешь, что Господь не случайно дал нам возможность появиться на этом свете. И поэтому дети наши, воспитанные в Господе, должны жить на земле. Чтобы она стала лучше.
Рессамния улыбнулась одними глазами.
- У вас в Милане замечательные люди. Бедняки вам действительно братья и сестры, сироты – родные дети. Но, мне думается, что мы должны искать не только доброго делания, а, прежде всего, Самого Христа. И цель нашей жизни – не просто встретиться с Ним, а еще и не опустить глаза под его любящим взглядом. И к этому я готовлю сына.
Сапиэнтия яростно взмахнула рукой:
- Это все риторика. То есть, ты говоришь верно. Для нас с тобой, для взрослых…Но дети наши должны жить!
Сапиэнтия обняла подругу и притянула к себе.
Глаза ее синели, как рассветное италийское небо. Но только это был осенний рассвет, очень печальный.
Этим вечером они отправились в колумбарий на собрание римской общины. Колумбарий был расположен на Аврелиевой дороге, довольно далеко от города. Для Преломления Хлеба община собиралась у тех братьев и сестер, кто имел большие дома, а в дни памяти мучеников совершали бдение в колумбариях.
Все было очень чинно и торжественно. В Медиолане бдения проходили по-домашнему, Владыка служил в простом льняном облачении, которое только символически отличалось от обычной одежды. Облачения римского епископа и его свиты были побогаче и позатейливей. Пели и читали очень слаженно, хоть в темноте почти ничего нельзя было разглядеть. Возникало ощущение какого-то таинственного действа. Юния Верона отправилась разносить воду, а сестер к этому делу не подключили. Видимо, из-за того, что они были гостями. Но Фидес такое уважение пришлось не по душе. Она была деятельной; хоть и не столь шустрой, как Юния Верона, но она любила находиться в гуще событий. Римские сестры проявили большое дружелюбие и, обласкав детей, посадили их поближе к епископу, а Владыка, благословив, сказал им несколько ободряющих слов, однако они чувствовали себя немного не в своей тарелке.
Взрослые и подростки стояли, поэтому Фидес тоже встала, Спес сейчас же очутилась подле сестры. Каритас посмотрела на них, вздохнула и пристроилась рядом. После того, как все единодушно и с немалым подъемом пропели «Благослови, душе моя, Господа», на середину колумбария вышел иподиакон с большой свечой. Он приблизился к епископу. Диакон, подошедший с другой стороны, подал ему свиток. Владыка Пий, подтянутый и полный сил пожилой человек, с лицом убежденного аскета, развернул книгу и стал читать слова из послания апостола Павла: «Кто отлучит нас от любви Божией...» Епископ читал очень неспешно, словно пробуя каждое слово на вкус, и стараясь передать свое впечатление от дегустации окружающим. Прочитав, он задумался ненадолго и потом очень энергично начал проповедь:
- Апостол в этом удивительном отрывке размышляет о том, что может оторвать нас от Бога и о том, что стоит между Господом и человеком. Поначалу он перечисляет различные превратности жизни – и это понятно, потому что голод, притеснения, болезни и прочие скорби иногда приводят к тому, что человек на пике этих бед резонно спрашивает: « Где же ты, Господи? Почему не прервешь мои страдания?» Но дальше апостол называет не какие-то низменные или опасные вещи, а говорит о стихиях мира – высота и глубина, и даже о силах ангельских. То есть не только негативные переживания способны отлучить человека от любви Божией но еще более – позитивные. Люди могут забыть о Боге и любуясь красотой тварной природы, и увлекаясь произведениями человеческих рук и человеческого ума, но, прежде всего, забывают о Боге, созерцая самое совершенное из Его творений – человека. Случалось такое, что, безо всяких гонений и преследований, восхищаясь родным или любимым нами человеком, мы перестаем думать о Его Творце. И тогда в угоду ближнему своему мы удаляемся от любви Христовой во имя любви человеческой.
Но совершенно противоположные вещи происходили с мучениками за Христа. Мы сегодня отмечаем день рождения мученика Елевферия, то есть день его мученической кончины, - день его рождения в вечность, день, когда он вошел в Царство неколебимое. Мне было лет десять, когда Елевферий подвизался в нашей общине совсем юным пресвитером. И я его хорошо помню. Потому что он выделялся среди всех нас тем, что не был привязан ни к кому лично. И абсолютно со всеми – от епископа до последнего подзаборного пьяницы – держался очень ровно, - одинаково сердечно и даже ласково. И когда его арестовали 25 лет спустя, - арестовали его уже архиереем, - он так же сердечно и ласково разговаривал с теми, кто пришел его взять и, представьте себе, он обратил этих людей ко Христу! Потому что каждый человек был для него драгоценен. Но не драгоценнее Господа. Любовь Божия излилась в его сердце Духом Святым так же, как и в сердце каждого христианина, и он принял ее раз и навсегда. И хотя ему, как и апостолу Павлу, была открыта вся красота небес, тоже, конечно, тварная красота, созерцание этого ангельского великолепия не смогло отлучить его от любви Божией. Поэтому он с таким мужеством претерпел пытки, поэтому его не трогали хищные звери и не жег огонь – его окружала благодать Божественной любви, которая не избавляет нас от страданий, но выводит наш дух за пределы тварного мира и делает нас способными принимать эти страдания с радостью и любить наших мучителей.
Когда Епископ закончил свое слово, на середину вышел брат. На нем была узкая белая туника из хорошего полотна без украшений и узкая тога. По его неспешной деликатной повадке видно было, что это человек образованный, сдержанный, даже замкнутый, и основательный. Он почтительно склонил голову:
- Благослови, Владыка, воспеть.
Владыка кивнул головой, а певец обратился к собранию:
- Братия и сестры! Помолитесь, чтоб Господь даровал мне слово.
Собрание уважительно замерло и на некоторое время погрузилось в молитву. Благоговейную тишину раздвинул низкий баритон:
Я замер в заповедной глубине:
Рождалась явь нетленная во мне,
В которой отразились навсегда
и человек, и ангел, и звезда,
и происки возвышенной корысти,
и звонкий смысл новорожденных истин…
Певец сел на свое место. Ему никто не аплодировал, и на лбу его не проступила скромная надпись: «Я – гений всех времен и народов», но на лице его читался страх Божий, было заметно, что этот брат общался с Господом и, как мог, выразил это.
Мужчины принялись обсуждать текст, но никого не интересовало ни качество поэзии, ни мастерство исполнения, хотя певец постарался.
Дискуссия завязалась вокруг третьей строки.
- Ну, нетленная явь – это ясно, речь идет о благодати. Но апостол сказал, что его ничто не отлучит от Божественной любви – ни мир ангельский, ни материальный. А Авлу Симплицию открылось что-то совсем другое.
- Но противоречия-то нет – весь тварный мир – это проявление действия благодати.
- Если человек сосредотачивается в молитве, то к нему притягивается благодать, и он погружается в Божественную жизнь. А там все явлено от века. Вы обратите внимание: он сказал «явь», потому что это – реальность. То есть Божественная жизнь – реальность. И эта реальность заключает в себе все, весь мир.
- Но при чем тут слова апостола?
Вклинился Владыка, внимательно слушавший и кивком позволявший каждому высказаться:
- Дух открыл нам через Авла Симплиция очень важную вещь - когда человек в сердечной молитве пробивается к Господу, то, прежде всего, он должен без вреда или, если хотите без остановок, миновать весь тварный мир. Собственно, об этом апостол и пишет.
Во время речи епископа на середину пробрался еще один брат – прямая противоположность первому – то, что называется «душа нараспашку» - улыбчивый, вихрастый, рыжий и, естественно, щербатый и конопатый. Возможно, он был вольноотпущенник или пролетарий, так как туника на нем болталась самая непритязательная и явно с чужого плеча.
- А я бы спел чуть иначе. Помолитесь обо мне, братья!
Вся община с немалой симпатией повернулась к нему, владыка покровительственно кивнул, и опять все обратились к молитве.
Певец радостно поднял лицо к потолку колумбария и молился с запрокинутой головой. Наконец, запел:
Ты – мой Господь отныне и всегда,
На все благословенные года.
И не пленят меня уж никогда
Ни человек, ни ангел, ни звезда,
Ни все соображения корысти,
Ни торжество приобретенных истин…
- Да, это близко к тому, о чем писал апостол… - одобрительно заговорили все сразу.
Рессамния склонилась к Сапиэнтии и прошептала:
- Они всегда воспевают вместе. И – что интересно – Авлу Смплицию почему-то открывается что-то непростое, и братья это долго растолковывают. Иногда даже Владыка не может объяснить, а Луций Фест из тех же слов сложит что-то элементарное, очевидное и всем понятное. И споет на тот же мотив. Причем, Авл Симплиций выводит очень искусно, а пение Луция Феста так же незатейливо, как и его стихи. Но пробирает до глубины души. Все-таки удивительно действует Дух Святой в разных людях…
На обратном пути одна из римских сестер, сопровождавших Рессамнию и Сапиэнтию домой, шустрая, говорливая и улыбчивая женщина, спросила медиоланскую гостью:
- Как тебе наша община?
- Хорошая община, но у нас намного проще. И воспевают у нас обычно мучеников или апостолов, а не высокие материи.
- Ну, мы все-таки в столице… У нас пятая часть общины философы да риторы, а кто не таков, тот все равно под них подстраивается. Кстати, мой свекор этого епископа Елевферия тоже знал. Ему звери служили, как нам рабы, представляешь? Его пришли арестовывать, а медведи к нему солдат не пускают. А медведи ведь трусливые. (Дальше, оглянувшись, сестра перешла на шепот) Преторианцы не могли его взять, пока он сам к ним не вышел. И по дороге на казнь окрестил всех! Говорят, император рвал и метал!
- Все у вас в Риме своеобразно. У нас в Медиолане двадцать лет назад власти поступали приблизительно так: вызывают брата или сестру к претору и без обиняков говорят: клянешься гением императора, сжигаешь крупицу благовоний перед его образом – отпускаем на все четыре стороны. Нет – голову под меч и с концами. Сильно с допросами не церемонились. Госпожа Рессамния Соэмия тоже это знает. Сколько себя помню, все наше детство, постоянно ждали этого вызова в преторию.
Дети шли впереди взрослых, и Юния Верона тоже интересовалась впечатлениями своих новых подруг из Медиолана.
Фидес откликнулась на любопытство Юнии Вероны без свойственного ей энтузиазма:
- Ну, бдение, как бдение. Про мученика ваш архиерей необычно говорил. О том, что Божественная любовь выводит дух человека за пределы мира. Только непонятно, как это может быть. Наш Владыченька больше высказывается о простых вещах – кому врача найти, кому хлеба послать…
Юния Верона почувствовала, что Фидес бдение не впечатлило так, как ее двоюродного дядю из Аквилеи, например. Дядя был ровесником Фиделиса и навещал их почти каждую зиму вместе с родителями. Они с Фиделисом после бдения перебирали по косточкам и архиерейскую речь и все, о чем говорилось и пелось в собрании. Разговоров хватало на неделю до следующего бдения. Юния Верона отреагировала на слова Фидес с непривычной для себя важностью:
- Епископ наш очень ученый. Не всякий его поймет.
Спес, как обычно, зевая и пошатываясь после бессонной ночи, поспешила реабилитировать римскую общину:
- Все, конечно, очень интересно. Ноги, правда, болят, и спать страшно хочется.
Каритас подвела итог:
- У вас хорошо, но у нас роднее.
Следующим утром сестры направились в комнату Фиделиса, как всегда, гуськом, и на цыпочках , явно прилагая усилия к тому, чтоб не шуметь и не делать резких движений. В руках у Спес, возглавлявшей процессию, была тарелка вишен, Фидес несла кувшин с водой, а Каритас держала на руках Вимку. Заключала шествие Милочка, весело помахивавшая хвостиком с кисточкой. Увидев кота, попугай с оранжевыми щечками, сидевший на кровати Фиделиса, взлетел, устроился подальше и повыше, то есть на жердочке возле окна, и тревожно заголосил:
- Господи, помилуй, Господи, помилуй! Гоша хороший! Ловите садового бандита! Козел! Козел!
Все тихо посмеялись. Спес поставила вишни перед Фиделисом и зашептала:
- Посмотри, Фиделис, это первая вишня из вашего сада. С того старого дерева, которое растет за сараями. Твоя мама хотела послать Рецию, но я сочла правильным отнести ее самостоятельно.
Каритас тихо и серьезно добавила:
- Спес все старается делать правильно и справедливо. Но мы еще и соскучились по тебе.
- Да, не виделись с вечера, - подтвердила Спес шепотом.
- А почему вы шепчете?
- Потому что ты больной, и шум тебя тревожит. Охо-хо!
Фиделис упрямо нахмурился:
- Ничего вы меня не тревожите. Вот возьму да выздоровею. Всем назло.
- Правильно, - горячо поддержала его Спес, - только назло не надо. Выздоравливай просто так. Или ради Бога. Это еще правильней будет. Мама у нас всегда говорит в тяжелых случаях: «Мы будем надеяться». Мы будем надеяться на лучшее.
- Хорошо ты сказала, - успокоился Фиделис и неуверенно взял вишню с тарелки, - если честно, я это есть не могу.
- А ты попробуй, постарайся! Такие вишенки чудные! Даже не кислые.
Фидель осторожно положил вишню в рот, немного сморщился, выплюнул косточку на ладошку Спес и проглотил ягоду. Фидес торжествующе взмахнула кулачком. Фиделис радостно посмотрел на сестер:
- Съел!
- Еще одну, - ласково попросила Спес.
Вторую вишню Фиделис одолел без гримас.
- И…? – протянула ему третью ягоду Спес.
Фиделис виновато улыбнулся:
- Не могу, тошнит.
Фидес уверенно и радостно заявила:
- Ничего, это вопрос времени. Мы тебя вылечим.
В окно, отодвинув занавеску, заглянула Юния Верона:
- В саду голуби женихаются. Хотите посмотреть?
Каритас повернулась к двери, а Спес отказалась:
- Мы здесь побудем, ты нам расскажешь.
Спес видела, что Каритас хочется взглянуть на голубей, поэтому добавила:
- Или Каритас.
Уже из-за занавески, закрывавшей дверной проем, Каритас радостно крикнула:
- Сейчас расскажу!
- Да там рассказывать нечего. Сизарь топчется вокруг горлицы, надувает шею, такой прикольный, показывает, что он – ого-го! Гигант! А голубка делает вид, что ей это по барабану.
Из-за занавески послышался обиженный басок Каритас:
- Ну, Юния Верона, это же нечестно! Рассказывать собиралась я!
- Да ладно, Каритас, забей! Фигня все это!
Каритас вернулась в комнату с поджатыми губами.
Фидес решила купировать конфликт в зародыше и отвлечь внимание недовольной стороны, то есть Каритас:
- Помнишь, Каритас, у нас на террасе поселилась пара голубей?
Каритас сейчас же улыбнулась:
- Да, красивые, белоперые, очень они нас радовали. Мы их подкармливали, и они к нам привыкли.
Фидес продолжила, обращаясь к Фиделису:
- Как-то раз вижу - на полу террасы лежат четыре веточки квадратиком, и я просто забыла попросить рабыню, чтоб их убрали. Потом смотрю – в этом квадратике – яички. И голуби их высиживали по очереди – и голубь, и горлица. А потом вылупились голубята, желтые, похожие на цыплят. Только цыплята потемнее. Мы их старались не беспокоить, и они не обращали на нас внимание. А однажды за мной выскользнул на террасу Вимка, и, видимо, вообразил себя диким котом, припал к земле, прицелился, напрягся - и вдруг голубка, надулась, нахохлилась и как зашипит на него! Бедный кот испугался, вжался в пол, обхватил голову передними лапами, и Каритас пришлось его срочно эвакуировать с места охоты.
- Да перепугался ужасно! – подтвердила Каритас.
- Мы тогда поразились – птичка-то маленькая. А Вимка вон какой! А все равно она его прогнала. Вечером мы об этом рассказали папе, а он засмеялся и говорит, что великие цели равно вдохновляют мир животный и человеческий, а вырастить потомство, говорит, - цель величайшая, - завершила свой рассказ Фидес.
Фиделис, внимательно слушавший Фидес, неожиданно приподнялся на локтях:
- А я помню вашего отца. Они с нашим иногда ходили на охоту и собаку вашу брали.
- Я тоже это помню. Ваш папа был азартный охотник, как и наш.
Ни с того, ни с сего Фиделис нахмурился и сердито отрезал:
- Не хочу я умирать!
Спес укоризненно посмотрела на него:
- Мы же решили – будем надеяться на лучшее.
Тут Гоша провозгласил:
- Господи, помилуй! Будем надеяться на лучшее!
- О, Гошка новые слова выучил, - слабо улыбнулся Фиделис. Эмоциональный всплеск забрал у него все силы, и теперь он откинулся на подушку, тяжело дыша.
- Он много слов знает, - отозвалась из-за занавески Юния Верона. Она что-то передвигала на террасе.
Гоша, словно, получив команду, затараторил:
- Дайте мне триста тысяч сестерциев! Гоша хороший! Я подниму любую провинцию! Ох,козлы! Господи, помилуй! Дайте десять тысяч! Наше правительство – это полный сортир!
- Все, прорвало! – Юния Верона прекратила возню на террасе и влетела в комнату, - там где-то тряпка. Надо набросить на клетку, чтоб он замолчал.
Когда тряпку нашли и набросили на клетку, Гоша жалобно запричитал:
- Господи, помилуй, Господи, помилуй!
И вдруг стал ворковать, как горлица.
- Интересно… А у него свои попугайские звуки есть? – спросила Спес.
- Есть, - ответила Юния Верона, - когда он садится Фиделису на голову и начинает чистить ему «перья», то издает такие прикольные звуки, на которые даже госпожа Рессамния не способна. Соловьи отдыхают. Правда-правда. Такая у него к Фиделису любовь.
- Когда я буду здоров, - мечтательно заговорил Фиделис, - я отведу вас в горы, в пещеры. Там есть очень красивое место с подземным ручьем, в котором самая чистая вода в Италии. Так наш отец считал. Он мне сказал по секрету, что в тех местах водятся самые лучшие косули. Он там за ними охотился.
- Ты мне это место не показывал…- ревниво покачала головой Юния Верона.
- А о нем никто не знает. Меня туда отец привел незадолго до своего конца, чтобы я мог в случае опасности спрятать семью.
- Поросенок ты, Фиделис! А потом, какая сейчас опасность может быть? Да еще в центре Италии. Враги сюда не дойдут.
- Кроме врагов, еще бывают преследования от язычников или со стороны недоброжелателей.
- Сейчас никаких преследований быть не может, - решительно сказала Спес, - папа всегда утверждал, что цезарь Элий Адриан справедлив и знает свое дело. Это очень давно были преследования, при цезаре Траяне.
- Наш отец тоже уважал императора Адриана.
- А птичка ваша свидетельствует о другом, - засмеялась Фидес.
- Это дедуля постоянно ворчал, что император начал правление как убийца и закончит его как сумасшедший, - пояснила Юния Верона, - дедулечка наш из старых римских аристократов. Такой был приколист. Он рассказывал, что лет пятнадцать или около того возник какой-то заговор, что-то замутили сторонники цезаря Траяна. Деда считал, они были правы, а его друга, Корнелия Пальму, император казнил ни за что.
- Наверное, вашему дедушке было известно не все, и поэтому так думал. Я не верю в то, что наш цезарь может совершить что-то недоброе, - в голосе Спес звучало непоколебимое сознание своей правоты.
- Ну, мы как бы тоже не настаиваем. Даже если что было, то это такая старина ветхая, - задумчиво отозвался Фиделис, - вы не обидитесь, если я немного подремлю?
- Мы сейчас уйдем.
- Нет, нет, если не трудно, не уходите, побудьте здесь. Я только чуть-чуть восстановлю силы.
Несколько минут девочки сидели молча, потом Юния Верона, для которой и сидение и молчание были состояниями противоестественными, заерзала:
- А я все-таки пойду, мне нужно проверить огород. Вдруг там опять козлы.
- Иди, Юния Верона. Козлы – это судьба, - сквозь дрему пошутил Фиделис.
Поздно вечером два брата принесли в дом старого больного еврея. Сказали, что он беженец из Палестины и попросили спрятать на время. Гостя отправили в одну из дальних пристроек в саду.
- Ты, наверное, слышала, что у палестинских евреев недавно закончился очередной бунтарский виток? – спросила подругу Рессамния.
- Конечно. Меня Спес немного просветила на этот счет. У нас есть очень политизированный гражданин – диакон Апий Лар. Он служит нотарием в претории. Многие документы проходят через его руки. И с некоторых пор он завел опасную привычку обсуждать свои взгляды со Спес. А ее хлебом не корми – дай обозреть все имперские проблемы. Это у нее по отцовской линии. Они с Каритас были крохи, когда он умер, а сейчас я чуть не в каждой фразе исходящей из их уст, слышу не только его интонации, но и его любимые темы.
Сколь я помню, иудеи учинили бунт, перерезали администрацию и принялись уничтожать всех римлян, а заодно и своих эллинистов направо и налево без разбора.
- Да. Для нас это было актуально потому, что, по слухам, многие еврейские братья влились в это безобразие, а с тех пор, как их главарь объявил себя Мессией, отошли от него. Когда, по милости Божьей, военные действия прекратилось, часть повстанцев спряталась на горе в какой-то пещере возле Асфальтового моря, а некоторым, в том числе нашему гостю бен Иегуде, удалось удрать от этой войны. Двое его товарищей осели в Асии, а трех занесло аж в Медиолан. Но здесь уж их никто искать не будет. Нам нужно бы сделать так, чтоб дети его не увидели, - объясняла Рессамния Сапиэнтии после того, как они накормили, обмыли, подлечили и уложили спать путника.
- Знаешь, Рессамния я не понимаю одного. Ладно, иудеи, они вообще рождаются бунтовщиками. Ну, допустим, ищут свободы, хотя я считаю, что это глупо. Но что во всем этом забыли христиане? Зачем они к ним присоединяются?
- Наверное, из солидарности.
- Какая солидарность, Рессамния? С чем? С кем? Мы живем в прекрасном правовом государстве. Для всех нас это обозначает защиту и благоденствие, а для них еще и цивилизацию. Почему они дышать не могут без ненависти к нам? Что бы эта дохлая Вторая Сирия делала без Рима? Да их бы давно слопали арабы или парфяне!
- С этим я не могу поспорить, но, видишь ли, наш премудрый император потихоньку сходит с ума, а смерть сердечного друга Антиноя давно выбила его из колеи, и, полагаю, это как-то отразилось и на жизни провинций.
- Тише, дети услышат. Юлиан Бестий очень почитал императора и заразил этим дочерей. Спес в детстве даже спрашивала, а ходит ли император в уборную. Пришлось объяснять, что власть предержащие и писают, и какают, правда, Юлиан Бестий об этом так и не узнал, иначе бы мне досталось на орехи.
- Мы как-то обошлись. Мои детки мало к чему языческому имеют почтение. Хотя муж теперешнее правление хвалил. Он вообще полагал, что три последних императора были на высоте. Если, конечно, не считать гонений при Траяне. Но сейчас относительно мирно.
Муж как-то рассказал мне, что император Нерва открыл сиротский приют, цезарь Траян его улучшил и установил алиментации для детей-сирот погибших солдат и инвалидов. Нынешний правитель удвоил эти алиментации. Он вообще много хорошего сделал и для города и для империи. Один только мир с варварами чего стоит. Войны не вытягивают сумасшедшие деньги из государства и наших кошельков.
- Вот поэтому я и не понимаю бунтарей-христиан. Тихо спокойно жили. Чего им не хватало? Ведь наша Родина не на земле. «Не имамы зде пребывающего града».
А теперь идут репрессии по всей империи, страдают и правые и виноватые.
В это время больной старик подал голос, который неожиданно оказался молодым и высоким:
- Простите меня, сестры, но я хотел бы вклиниться в вашу беседу.
- Так ты знаешь латынь?
- Латыни я не знаю, но Господь даровал мне понимание языков.
- А почему делал вид, что тебе ничего не ясно?
- Я не делал вид, я действительно не разбирал вашей речи. Наверное, вы говорили о чем-то своем, и Господь не соблаговолил мне это открыть.
На лицах обеих женщин отразилось недоверие.
- А теперь ты, стало быть, понимаешь…
Он опустил веки, наверное, считая дальнейшие объяснения нецелесообразными.
Рессамния заметила:
- У нас в Риме сейчас нет братьев, которые бы имели дар говорения на других языках.
- У нас в Медиолане тоже…
- Видимо, в ваших общинах не благовествуют Слово Божие другим народам.
- Какое там благовестие народам! – вздохнула Сапиэнтия, - мы в Медиолане тихо собираемся в кимитириях, чтобы нас никто не видел и не слышал, маскируемся под погребальные коллегии. Благовествуем, конечно, но, в основном, своим.
- У нас в Пелле немного другая ситуация. У нас все время было чувствительное противостояние между братьями из иудеев, братьями из язычников и теми евреями-христианами, что примыкали к последним. Даже при цезаре Траяне гонения нас бы не затронули, если бы нас не заложили свои же братья по вере, но иудействующие. Они пришли к выводу, что мы отступники от Закона Моисея, а стало быть, и от Христа, и выдавали нас пачками языческим властям. А мы помолились, посовещались и решили: все одно Армагеддон, поэтому те, кто уцелел, разошлись по окрестным землям с благовестием. Апостолы поневоле. Но лично у меня с тех пор появился этот дар.
Бен Иегуда немного передохнул и продолжил:
- Я, сестры, только хотел вам сказать, что вы напрасно думаете, что все народы, которые были завоеваны Римом, не имели никакой цивилизации и никакой культуры. Просто она была непохожа на вашу. Но это не значит, что она была плохой. Вот у тебя дома, сестра, в Медиолане, совсем другой порядок, нежели у твоей подруги…
Сапиэнтия с удивлением взглянула на старика – об этом они с Рессамнией при нем не говорили и вообще об этом никогда речь не шла …
- И тебе поначалу было здесь довольно неуютно…
А это знала только одна Сапиэнтия…
Обе подруги смотрели на старика во все глаза.
- Ты христианка, ты смогла понять, что тебе мешает принять образ жизни твоей подруги. Но ведь очень, очень многие не только не могут, или не хотят осознать подобные вещи, но просто не видят в этом необходимости. Ведь каждый человек, даже, - увы! - христианин, превыше всего ценит самого себя и все что с собой, любимым, связано. И мало кому даже из христиан хочется вникать и оправдывать жизнь других в тех моментах, которые отличаются от наших собственных драгоценных навыков и правил. И ты, сестра, - старик переключился на Рессамнию, - в Риме не сразу освоилась. И хоть живешь здесь семь лет, но временами чувствуешь себя не в своем огороде. А ведь ты здесь среди своего народа. Просто у римлян немного другие привычки, чем у медиоланцев. Не традиции, не религия, не весь жизненный уклад, а только привычки.
Но вы представьте себе целый народ, совершенно языческий или даже не языческий – если иметь ввиду евреев – и весь этот народ живет по-своему, абсолютно не так, как вы, никому не мешает, и вдруг является кто-то со стороны и заявляет: всем равнение на меня! А почему они должны на него равняться?
Собственно, что стало причиной войны? Император приехал в Иерусалим и стал делиться своими планами по восстановлению города и храма. Но ему виделся языческий город и храм, где евреи будут молиться своему Богу, а язычники своим богам. Я думаю, вам не надо объяснять, как была воспринята местным населением такая перспектива. Вдобавок вышел указ, запрещавший обрезание, потому что, по римским меркам, это рассматривалось как нанесение увечья. То есть император еврейские традиции стал загонять в прокрустово ложе собственной культуры.
В империи есть много государств, у которых была и своя славная история и своя, заметьте, своя, цивилизация, не хуже вашей. И у сирийцев, и у египтян, и у греков и у нас, евреев. И почему всем следует равняться на Рим?
Тут Рессамния, очарованно слушавшая старика, очнулась:
- Ты сказал: была. Была. И уже нет. А у нас есть.
- Я не спорю, есть. Но почему ваша цивилизация должна подавлять нашу?
- Ну, вот на этот-то вопрос ты как христианин и как еврей должен ответить просто: по грехам вашим. И по Промыслу Божию.
- Согласен. Но вы ведь спрашиваете, почему вас ненавидят завоеванные народы. А здесь все просто. Смотрите, у меня 20 плетров земли. Часть земли пахотная, неплохая земелька, часть под виноградником, с нее тоже есть доход, а немалая часть – гористая, навара с нее никакого, а налог, и немалый, я плачу за каждый плетр одинаково. Вернее, платил. Теперь смотрите. Я должен своими налогами облагодетельствовать римского императора, местного правителя и мытаря, который эти налоги взимает. И вот ответьте мне с первой попытки, кто в этой цепочке для меня как для еврея лишний?
- С моей точки зрения, - сказала Сапиэнтия, - лишний мытарь.
- А с точки зрения моего народа, - император. Я не сказал, что разделяю эту точку зрения. Но я ее не разделяю как христианин. И, причем, христианин, потерпевший от иудеев. А те, кто от них гоним не был, рассуждают просто: идет война народная, священная война. Эта война показала удивительный, хотя и бессмысленный героизм огромной массы народа. Знаете, как умер настоящий вождь этой войны, - не бен Козиба, а рабби Акива?
На заре его вывели к смертному столбу. Ученики были неподалеку. Стояли и смотрели. Казнь была очень жестокой: крючьями из него вырывали живое мясо. Увидав первые лучи солнца, рабби Акива начал читать Крият-Шма шель Шахарит полностью, как положено еврею, когда наступает рассвет. Все ученики сказали ему:
- Раббейну, Ты не обязан, на Тебя уже это не распространяется.
И тогда ответил им рабби Акива:
- Всю жизнь я не знал, когда смогу выполнить то, что сказано именно в "Крият-Шма": "Возлюби Всевышнего всем сердцем, всей душой своей и всем, всем, всем". "Всем сердцем", - было сказано, так как в сердце находится и кровь входящая, богатая кислородом, и кровь выходящая, бедная кислородом. Два полусердия символизируют хорошее и плохое - то, что приносит пользу, и то, что вредно. "Всем сердцем" - это обоими намерениями своими, если даже в тебе есть "плохие" намерения, обоими намерениями люби Всевышнего. "Всей душой" - даже, если у тебя забирают душу. И сейчас, когда у меня есть эта возможность, вы хотите меня остановить?
Он закончил:
- Слушай, Израиль, Господь Бог наш Господь один - и умер.
(Трактат "Брахот" , 61 – примеч. автора))
Вы, римляне, не представляете себе, что такое столетия рабства у язычников. Я не одобрял этой войны, но когда в мои руки попали монеты с надписью «Первый год избавления Израиля», «Второй год свободы Израиля», отчеканенные бен Козибой, в моей душе многое перевернулось.
Сын лжи (бен Козиба переводится, как сын лжи –примеч. автора) был по-своему справедлив, и требовал этого от подчиненных. Он защищал народ не только от римлян, но и от родного начальства. И справедливости ради следует сказать, что даже в разгар военных действий соблюдалась суббота и праздновались положенные Законом праздники. При всем при этом рабби Элазар га Модаи три года в мешковине и пепле молился каждый день: «Властелин миров, не суди сегодня, не суди сегодня». Бар Козиба его убил за то, что рабби не одобрял союза с самарянами, даже военного, и вскоре после этого пала главная цитадель бен Козибы - Бейтар…
В свое время Бейтар зажег свечи при известии о разрушении Храма. Бейтарцы радовались, потому что члены совета Иерусалима отобрали у них их законные земли. Но сказано в Притчах: «Злорадный не избегнет кары». Время Бейтара пришло того же 9 ава шесть десятилетий спустя, ведь иерусалимский Храм был подожжен 9 ава…
В Бейтаре было 500 школ, в самой меньшей из которых училось 500 детей. В живых остался один ребенок. А вы спрашиваете, почему мы не любим империю.
Это была война за народный и религиозный интерес. Мои соплеменники хотят жить по-своему. Просто по-своему. И ненавидят всех, кто в этом им мешает. В том числе и нас, христиан. Мы от них отличаемся, а в нашем случае им лень и неохота понять, уважать и принимать это отличие.
Дальше бен Иегуда продолжал с горькой иронией в голосе:
- А нас, христиан, вообще все ненавидят, независимо от национальности. И, заметьте, по той же причине, что и римскую империю народы, которых вы называете варварскими. Потому что мы приходим и говорим: вы живете по-своему, а это плохо. Давайте хорошо - по-нашему.
- Ты передергиваешь. Потому что это должно звучать не так. Вернее так оно с точки зрения образованного римлянина или эллиниста, который воюет за свою древнюю демократию с пеленок до последнего вздоха. А с позиций истины следует сказать: по-нашему хорошо, потому что соответствует правде Божьей. А по-вашему плохо, потому что своя языческая и своя иудейская жизнь - это отступление от Божественной правды.
- Политически грамотная женщина. У тебя муж юрист?
- Бесплатный адвокат.
- А такое бывает?
- Было. Уже нет. Он умер. И не успел оставить мне сына.
Сапиэнтия неожиданно для себя самой высказала почти незнакомому человеку свою тайную мечту.
- А дочери у вас были?
- Да, у нас три дочери.
- И ты их воспитываешь в Господе.
- И я их воспитываю.
- А мою дочь казнили как христианку. Вместе с зятем и всеми внуками. Перед этим долго пытали. Сначала мне казалось – жить дальше не смогу. Меня просто выворачивало от боли. У меня ведь только одна дочь, и я тогда уже был немолод. А сейчас благодарю Бога за то, что лучшая часть меня отошла ко Господу при моей жизни. Значит, лучшая часть моей жизни уже принята Господом.
Обе женщины сострадательно смотрели на старика, который плакал, блаженно улыбаясь, и сами улыбались и хлюпали носами. Когда они возвращались в дом, каждая молчала о своем, но они обе чувствовали, что в этот вечер Господь открыл им обеим некую важную истину, которую невозможно выразить человеческими словами.
**********
- Послушай, Сапиэнтия, мне очень хотелось бы сделать твоим девчонкам подарок к Пасхе, но они уже взрослые, пусть сходят в лавку и выберут сами себе отрезы на столы. Или что другое пожелают.
- До Пасхи еще долго, и одних я их не пущу.
- Ну, сходи завтра с ними, только Юнию Верону с собой не берите, иначе придется скупить пол-лавки минимум. Она у меня барахольщица еще та.
А пошлю-ка я ее завтра пораньше с Рецием и Рецией в деревню. Пусть прогуляется, да и свеженького привезут.
Твои плюшечки, правда, быстро ее хватятся…
- Как ты сказала?
- Что, - недоуменно переспросила Рессамния, - что не так?
- Повтори последнюю фразу.
- Твои плюшечки…
- Откуда ты знаешь про плюшечек?
Рессамния засмеялась:
- А то я не помню, как Юлиан Бестий называл своих крох, когда они были маленькими начинающими ангелами. Поднимет с земли, прижмет к сердцу и вместо того, чтоб сказать что-то подобающее, вздыхает: «Еще одна плюшечка у меня. Охо-хо!». Мне кажется и сейчас к ним это прозвище подходит – свежие, крепенькие, кровь с молоком. Просто плюшечки только из печки. У нас в Риме уже таких не выпекают. Все больше в моде худосочные тощие особи. Да еще и с душком. Вроде смотришь – девица из приличной семьи, а глаза и повадки у нее такие, словно она всю жизнь прожила в лупанарии (публичный дом – прим.автора).
На следующий день с утра Сапиэнтия с дочерьми отправились в лавку на соседнюю улицу. Лавок с тканями там было несколько, но цены кусались, и расцветки не нравились, поэтому они решили прогуляться подольше и найти что-то оптимальное.
Когда они заглянули в маленький магазинчик, над дверью которого был стилизованно изображен лотос, все три девочки дружно ахнули, и Сапиэнтия еле сдержала возглас восхищения. На небеленых известняковых стенах были причудливо развешаны такие тонкие и воздушные ткани, что хотелось тот час же поснимать их и закутаться во все сразу. Сапиэнтия вспомнила о Юнии Вероне и мысленно поблагодарила Господа за то, что денег захватила немного. Удержаться от покупок здесь было абсолютно нереально. Кроме тканей, с потолка свисали связки различных шнуров, тесемок, хитро сплетенных кожаных ремешков, а на прилавке грудой лежал различный хламец, необходимый для всякого уважающего себя портного и всякой модницы, знающей себе цену.
В лавке, кроме продавца, щупленького молодого человека, сонно развалившегося на табурете, но готового в любой момент сделать стойку перед выгодным покупателем, перебирал ткани мужчина в богатой сиреневой тунике с алой каймой внизу и дорогих новых кальцеях. И видно было, что над его красивой тогой серьезно поработал раб-специалист. Мужчина был ухожен и чисто выбрит, без порезов, которые оставляли на щеках большинства римских горожан тупые бритвы дешевых цирюльников. Он держал в руках совершенно прозрачную шелковую материю и придирчиво рассматривал еле заметный на ткани восточный узор.
Послышался благоговейный шепот Каритас:
- Мамуля, давай купим такую ткань на покрывало.
Сапиэнтия тихо ответила:
- Покрывало, детка, должно покрывать тело. А эта ткань предназначена как раз для того, чтоб его раскрыть.
- Но ее же кто-то покупает и шьет себе одежду, удивленно возразила Каритас.
Сапиэнтия пригнулась к дочери и на ухо, очень тихо прошептала:
- Благочестивые люди такого на себя не наденут.
Сапиэнтия не хотела никого обижать, и полагала, что ее не слышат. Но у мужчины оказался исключительный слух и, видимо, на редкость скандальный характер. Он повернул голову к вошедшим, недобро прищурился, во мгновение ока оценил их неброские провинциальные наряды, подбоченился, присвистнул и с какой-то бесшабашной, но язвительной интонацией заявил:
- Между прочим, подобные ткани использует моя бесценная половина, а она, на минуточку, жена претора Квинта Курция Антиоха, правителя Эсквилина и окрестностей. Какие еще будут замечания?
Сапиэнтия вспомнила, что они сейчас обитают как раз в окрестностях Эсквилина, одного из семи римских холмов. Она поспешила раскланяться предельно вежливо:
- Прости, господин Квинт Курций, мы из глубинки, у нас свои заморочки в плане моды.
Но Курция Антиоха это не удовлетворило. Он отложил материал в сторону.
- Из таких тканей шьют свои покрывала даже весталки, а их благочестие пока еще никто сомнению не подвергал. Даже императрица Юлия Сабина появлялась на людях в прозрачном покрывале, чтобы явить Риму свою несравненную красоту. Почему же благочестивые люди в вашей глубинке этим брезгуют?
- Мама, а кто такие весталки? – спросила Каритас.
- Каритас, нельзя встревать в разговор взрослых.
- А погодите-погодите-погодите! Как это так взрослый римский ребенок хоть откуда не знает, кто такие весталки?!
Сапиэнтия немного сдвинулась вперед и опустила слегка расставленные руки, словно прикрывая ними детей.
- Я тебе сейчас объясню. Они выросли в глухомани…
- И как называется эта глухомань, детка? – обратился к Каритас Курций Антиох.
Та вопросительно взглянула на мать. Сапиэнтия обреченно прикрыла глаза. Она всегда требовала от детей правды, какой бы она ни была.
- Медиолан, - как ни в чем не бывало, ответила Каритас .
Претор опять присвистнул и покачал головой.
- А где вы обитаете в Риме?
- У добрых людей, - быстро ответила Сапиэнтия.
- А конкретнее?
Тут Сапиэнтия собралась с мыслями и твердо сказала:
- Я не понимаю, к чему вы клоните. Ни я, ни мои друзья ничего противозаконного не сделали. Если мои дети не знают каких-то реалий столичной жизни, то это не значит, что нас можно просто так подвергать допросам. В нашем государстве имеются законы…
Вдруг Курций Антиох сменил тон и любезно предложил:
- Хорошо, законопослушная особа. Давай сделаем так: ты вместе с мужем и детьми придешь завтра в преторий, и я выясню все интересующие меня детали.
- Я вдова.
- Тогда следует привести опекуна. Он в Риме или нужно посылать в Медиолан?
Сапиэнтия похолодела. Официально их опекуном был друг ее покойного отца, старенький епископ Медиолана Марий Викторин. На его трудах, молитвах и энтузиазме держалась вся христианская община Медиолана, и о нем никак нельзя было сообщать властям в таком контексте. Она поспешно ответила:
- Не надо посылать. Мы завтра днем будем в претории и удовлетворим ваше любопытство.
Мать с дочерьми быстро покинули лавку.
Сапиэнтия не помнила, как она добралась домой. Она велела дочерям не выходить из комнаты, а сама направилась в сад. Почему-то, прежде чем рассказать Рессамнии Соэмии о встрече с претором, она решила обсудить возникшую проблему с бен Иегудой.
Старика она нашла в пристройке в достаточно бодром состоянии. Он, видимо, собирался починить два старых деревянных кресла, которые когда-то отнесли сюда за ветхостью да бросили, и возился с плотницким инструментом. Сапиэнтия осторожно поскреблась о косяк двери.
- Заходи, сестра, будь здорова, поприветствовал ее старик своим негромким тенорком.
- И ты будь здоров.
Сапиэнтия не знала, как ей подступиться к мучившему ее вопросу. Но он начал сам и поверг ее в некоторое изумление.
- У тебя и твоих дочерей выбор небольшой: либо крест, либо отступничество. Ты хочешь заявить властям, что у тебя нет опекуна, но это тебе не поможет - назначат нового, который будет опекать вас с пристрастием.
- Это как?
- И ты, и твои дочери слишком хороши для этой грязной жизни, - дипломатично ответил бен Иегуда.
- Я тебя поняла.
Самое удивительное заключалось в том, что обычная ревность Софии даже не шевельнулась в эту минуту.
- А о епископе ты рассудила здраво – без него ваша община просто задохнется в большом языческом городе.
- Что мне делать?
- Решать.
- Епископа я не выдам, но как быть с детьми? Они могут проговориться просто потому, что бесхитростны.
- А ты побеседуй с ними. Это же твои дети. Они все поймут и все выдержат. Только вот что. Я в Пелле был пресвитером. Поэтому сегодня вечером, с разрешения здешнего епископа, я преломлю Хлеб и дам его вам с собой. Будете вкушать каждый день на закате, а когда вас поведут на последний допрос, потребите всё, и Господь вас укрепит.
- Мы в Медиолане так не делаем.
- А мы у себя на родине делали только так. Да и в Риме святые апостолы ввели такое правило. Поэтому наши мученики - и дети, и взрослые – такие стойкие в исповедании. Нельзя быть христианином без Христа. Вас поначалу соблазнять будут, а не пытать. Вы успеете подготовиться к состязанию с диаволом.
Сегодня вечером все приходите. Будем благодарить Господа.
Вернувшись из сада, Сапиэнтия сразу же направилась к дочерям. Когда она вошла в розовую комнату, посыпались вопросы:
- Мама, почему ты так волнуешься? –с тревогой заглянула в лицо матери Спес.
- Мамусь, это нехороший человек? – предположила Фидес.
Спес взяла в руки ладонь Сапиэнтии.
- Мама, а мы теперь вернемся в Медиолан?
- Мамочка, а все-таки кто такие весталки? – допытывалась Каритас.
Сапиэнтия с решимостью пловца, ныряющего в бурное море, ответила:
- Вот с этого и начнем. Весталки – это языческие жрицы.
- Значит, они еще не просвещены светом Христовым. У них все хорошее впереди, - солидно прокомментировала Спес.
- Нет, Спес. Это значит, что головы у них забиты опилками языческих учений, - возразила Фидес.
- Но милостивый Господь их пожалеет и позовет к себе. У нас же в Медиолане есть Клодия Терпия, она тоже была языческой жрицей. А сейчас ничего, стала нормальным человеком. Охо-хо! –добродушно заметила Каритас, - мамочка, а почему тот дяденька выспрашивал у нас про весталок?
- Кажется, он заподозрил, что мы почитаем Господа.
- Он теперь захочет принять святое Крещение – обрадовалась Спес.
- Теперь он донесет на нас властям – сделала вывод Фидес.
- Он сам власть – тяжело вздохнула Сапиэнтия
- Мы теперь пострадаем за Христа? –очень серьезно и восхищенно прошептала Каритас.
- Да, Каритас. Боюсь, что ты права.
- А почему боишься, мамочка?
- Потому что вы еще маленькие для этого.
- Я уже совершеннолетняя, - с достоинством заметила Фидес.
- А я буду всего через два года – встрепенулась Спес.
- А я только на год моложе тебя! – ревниво заметила Каритас.
- Сегодня вечером пресвитер преломит Хлеб у нас в саду, и мы попросим Господа как-то разрегулировать эту ситуацию, – успокоила дочерей Сапиэнтия.
В претории их приняли не сразу. Вначале они долго молча сидели в большом атриуме, украшенном статуями богов и императоров. Они молились и время от времени пожимали друг другу руки.
Наконец, их провели в большое помещение, не менее помпезное, чем атриум. От последнего оно отличалось тем, что здесь вместо статуй в полный рост находились бюсты все тех же богов и правителей. Здесь на курульном кресле восседал Курций Антиох и недалеко от него за столом, заваленным свитками и диптихами, видимо, нотарий, потому что в правой руке у него был стиль, а левую он положил на вощеную дощечку, приготовившись вести протокол. Претор был теперь одет в белую тунику, тогу с пурпурной каймой, и держался подчеркнуто официально.
- Приветствуем тебя, господин претор.
Ответом был небрежный кивок.
- А где ваш опекун? – спросил Курций Антиох.
- Я тебе прямо скажу – мы христиане, и можешь казнить нас безо всякого опекуна, согласно эдикту цезаря Ульпия Траяна – решительно отчеканила Сапиэнтия.
- Нет, дорогие мои законопослушницы, так просто вы не отделаетесь. Хотите быть государственными преступниками, будете отвечать по всей строгости закона.
Вдруг Сапиэнтию осенило, она вспомнила о том, что муж ее не раз говорил им в шутку: «Если вас задержат за ваши глупо…»
В этот момент четырехлетняя Каритас прикрывала ему рот ладошкой и умоляюще просила: «Ну, папочка…». «Хорошо, - смеялся Юлиан Бестий, шутливо делал серьезную мину и патетически провозглашал: «…за вашу святую веру…». Это Каритас устраивало, потому что так выражался их любимый Владыченька. «Так вот, - продолжал Юлиан Бестий, - если вас арестуют, помните: все проблемы римских граждан, связанные с религией, решаются на уровне великого понтифика, то есть императора. А нынешний цезарь у нас в этом отношении здравомыслящий. Сразу апеллируйте к нему».
- Мы не отказываемся отвечать, но мы – римские граждане, и по вопросам религиозным должны предстать перед судом императора, - скороговоркой выпалила Сапиэнтия
Неожиданно для всех на середину зала важно прошествовала Каритас, на которую никто не обратил внимания, пока она не заявила предельно серьезно:
- Я требую суда цезаря.
Претор и писец рассмеялись. На удивленных лицах сестер и Сапиэнтии тоже проглянули едва заметные улыбки.
- Ой, держите меня семеро! Что ты, пигалица, можешь требовать?
Фидес поддержала сестру:
- Я не пигалица, я совершеннолетняя, и я тоже требую суда императора. В этом толку будет больше.
- Просто папа говорил, что наш август разумен и справедлив, поэтому мы надеемся на лучшее, - доверительно объяснила претору Спес.
- А я несправедливый дурак. Давно уже такого театра не видел. Ладно, голубушки. Получите вы суд цезаря и справедливость императора. Что наш божественный цезарь обожает, так это разбирать судебные дела. Думаю, от такого казуса он не откажется. Пока идите. Вас вызовут. Вы остановились у госпожи Рессамнии Соэмии?
Сапиэнтия кивнула с некоторым удивлением. И это он уже прознал! Ушлый чиновник.
Мать с дочерьми беспрепятственно вышли на улицу. Каритас посопела и вздохнула:
- Охо-хо! Ох!
- Мама, а может, цезарь нас пощадит? – спросила Спес. Три пары глаз с надеждой смотрели на Сапиэнтию. Она хотела разрыдаться тут же. Но взгляды дочерей не дали ей это сделать.
Их обтекала со всех сторон многоликая галдящая толпа. Никому не было до них дела. И совершенно синхронно у всех четырех возникло одно желание – убежать отсюда как можно дальше и спрятаться понадежнее. Девочки прижались к матери, она обняла их, и они довольно долго так стояли, пока их не стали толкать прохожие. Потом медленно, ни на кого не глядя, отправились в дом Рессамнии.
****************
В палестре, вопреки обыкновению, столпились все гости виллы. Им принесли скамейки, удобные стулья, и они расселись кто как хотел. Император, ласково поздоровавшись со всеми, присел в некотором отдалении. За спиной императора топтался примицерий имперской канцелярии и два необычайно юных сенатора в тогах с пурпурной каймой с бритыми ногами-руками и глазами, слегка подведенными сурьмой. У одного из них в ухе была длинная серьга с изумрудом, уши второго украшали золотые кольца.
Один из сенаторов склонился к уху государя, слегка прикоснувшись щекой к его щеке:
- Сегодня нам обещали нечто новенькое.
Император усмехнулся, взглянув на арену, обозначенную песком в том месте, где обычно состязались борцы:
- И что же здесь может быть новенького?
Второй сенатор, с серьгой, ревниво зыркнул на первого, отвел взгляд и иронически сообщил:
- Алкамен выпестовал таких красоток!
Император поморщился:
- Ты же знаешь, я не люблю женские бои. Это не бой, а сопли с сиропом.
Сенатор с серьгой фамильярно возразил:
- Уверяю тебя, мой цезарь, эти две дерутся, как тигры.
Император механически поправил его:
- Как тигрицы.
- Нет, как тигры. Я видел тренировки.
В это время на арену выбежали две женщины с короткими мечами и легкими круглыми щитами. Одеты они были одинаково – в леопардовые шкуры. Одна из них, видимо, правша, а вторая левша, потому что мечи и щиты они держали зеркально. Но отличало их не только это. Из-под шлемов выбивались длинные волосы - каштанового цвета у высокой и бледно-пепельные у низкой. Та, что повыше радовала взгляд точеной фигуркой, а вторая, напротив, настораживала любителей прекрасного нескладным, но могучим телосложением. Приветствуя императора, они сдернули маски. На это немногочисленная, но крепко рафинированная публика откликнулась изумленными восклицаниями. Потому что насколько хороша была приземистая, настолько же уродлива высокая. Надо думать, устроитель зрелища долго подыскивал такой неожиданный контраст.
Император не удержался от восклицания:
- Боги! Медуза Горгона значительно симпатичнее. Им надо срочно поменять головы. Где такое откопали?
Сенатор с серьгой ухмыльнулся:
- Страшную в тюрьме. Ждала суда за убийство мужа.
- Они обе страшные, только каждая по-своему.
- В тюрьме находилась та, у которой морда лица как у моей лошади.
- Ну и речь у тебя! А вторая?
- Не знаю. Но у нее не столь впечатляющее прошлое. Скорее всего, сама пришла к Алкамену на зароботки.
С четверть часа император молча смотрел на арену, потом перевел взгляд на сенаторов:
- Да, правда, впечатляет. Интересно, ради чего женщины могут драться с таким ожесточением? У них есть дети?
Сенаторы пожали плечами, на вопрос августа ответил примицерий:
- Да, мой цезарь, у обеих.
- Тогда понятно, хоть и не вполне.
Примицерий, видя, что император уже насытился зрелищем, решил приступить к нему с делами:
- Мой цезарь, несколько слов о брате Аристовула. Слух о нем в еврейских кругах мы запустили, как ты велел, но он на это не отозвался.
- Либо его хорошо спрятали, либо его стоит поискать среди христиан.
- О, это будет долгая песня. Они, как и евреи, весьма монолитны.
- Значит, нужно очень обстоятельно побеседовать с Аристовулом.
- А если он не расколется?
- Тебя учить? Евреем больше, евреем меньше.
- Хорошо. Есть еще одно дельце, как раз в тему. Вчера после твоего ухода претор Эсквилина Курций Антиох доложил мне об одном забавном и занимательном казусе.
Император повернулся к нему, потеряв интерес к происходящему на арене.
- Одна особа… - вкрадчиво начал примицерий, но цезарь с раздражением перебил его:
- Опять особа! Хватит грузить меня женщинами!
Примицерий терпеливо и тактично, как и положено чиновнику, возразил:
- Подожди, мой цезарь!
Сенатор с серьгой подмигнул императору:
- Эти же тебе понравились.
Император, успокоившись, спросил:
- Еще одна гладиатриса?
-Нет, у нее другой профиль, - мягко ответил примицерий.
- Церцея из центрального лупанария?
- Нет, мой цезарь, ты не угадал. Вполне приличная вдова. Причем, нездешняя. Из Медиолана. Вчера в претории вместе с тремя малолетками публично объявили себя христианами и требуют суда цезаря.
- Все четверо?
- Да.
- А обвинителя, стало быть, нет?
- Нет.
Император поднес тыльную сторону ладони к подбородку и посмотрел исподлобья на примицерия:
- Пострадать хотят?
- Курций Антиох говорит, что непохоже. Надеются оправдаться.
Адриан с усмешкой покачал головой:
- И правда, интересно. Объявляют себя государственными преступниками и требуют оправдания. Вот где логика у женщин? Седьмой десяток живу на земле, и все их не понимаю. Иногда у меня возникает мысль о том, что это просто чудовищная ошибка природы. Хлипкие, капризные, глупые, упрямые…
Сенатор с кольцами на ушах угодливо добавил:
- Коварные, непредсказуемые…
Император иронически согласился с сенатором:
- Вот-вот! Почему мы их должны терпеть рядом с собой? Хорошо бы научиться продлевать человеческий род без них. Очень надеюсь, что когда-нибудь мир к этому придет, и наступит сплошное справедливое царство правильного пола.
Примицерий на это отреагировал неожиданно весело, и трудно было понять, шутит он, или действительно радуется. Во всяком случае, он, в отличие от сенатора с кольцами на ушах, не подлизывался:
- Ты, как всегда, мой цезарь, вовремя и остро ставишь проблему. Возможно, имеет смысл также подумать над тем, чтобы добавить к этому вопрос о христианах, и в таком разрезе, как при твоем отце, божественном Ульпии Траяне.
Здесь примицерий не попал в точку. Своему предшественнику на троне император подражать не стремился, считая разработанные им самим методы правления куда эффективнее. Он опять поморщился:
- Нет, беспредела устраивать не будем. У меня немало добрых граждан поглощают военные действия, болезни, старость и прочие превратности жизни. Конечно, в целом, христианство – чудовищное суеверие, хотя в их учении есть некоторые симпатичные моменты. Можно было бы закрыть глаза на остальное, но они не почитают моей божественной особы. А это уже политика. И выходит, что эти две фурии на арене значительно безобиднее вдовушки с малолетками. Но привлекать будем, как обычно, а на анонимные доносы и требования черни не обращать внимания. И, полагаю, что расследовать должно с пристрастием. А то кому-нибудь понадобилось поле соседа, и он спешит донести, что тот христианин. Вот это нужно пресекать в корне. И если обвиняемый докажет свою политическую лояльность, то наказать следует его доносчика.
Примицерий с сожалением уточнил:
- А возрождение отеческого богопочитания уже для нас не актуально?
- Актуально, только в разумных рамках, - веско ответил август, подняв указательный палец. - В цивилизованных.
**************
Три недели мать и дочери провели в напряженном ожидании. Их никто не беспокоил.
Рессамния и Сапиэнтия единодушно решили ничего не рассказывать больному Фиделю, а Юнию Верону отправить в деревню до окончания судебного процесса. Но дети, конечно, почуяли неладное, на Юнию Верону пришлось сильно нажать, чтоб от нее избавиться, а Фидель почти перестал разговаривать и углубился в себя.
Дом, казалось, вымер. Даже животные притихли.
Через неделю после посещения претории Сапиэнтия отправила в Медиолан письмо своему опекуну с просьбой продать дом и имение, отпустить рабов на свободу и раздать деньги нищим. Потом она сосредоточилась на молитве. Ежедневно Сапиэнтия утешала и ободряла дочерей.
Ежевечерне бен Иегуда преломлял Хлеб и причащал всех домочадцев и гостей Рессамнии Соэмии. И после каждого приобщения каждый ощущал в своей душе небольшое изменение от встречи с Господом. Дети успокоились и стали сосредоточеннее. Рессамния прекратила метаться, как сумасшедшая, в поисках высоких связей, которые изменили бы судьбу ее друзей. А Сапиэнтия в один поистине прекрасный день пережила неповторимую радость - благодать страдания ради Господа. И она перестала бояться предстоящего.
Однажды после службы бен Иегуда попросил внимания и сказал:
- Братья и сестры! Мы с вами только что соединились со Христом. Что из этого следует? А то, что в сердце каждого из нас очень тихо, едва уловимо, зазвучал тихий зов Господа, зов Его благодати. Он обращен к каждому индивидуально и предлагает нам в зависимости от наших житейских обстоятельств, строить жизнь так, чтобы она была угодна Богу. Иногда вопреки обстоятельствам, наперекор нашим желаниям.
Звучание Божественной благодати ненавязчиво, но слух сердца улавливает его, и если мы делаем вид, что не замечаем этого, или действительно не замечаем, в силу какого-нибудь, даже неосознанного, греховного помрачения, оно замолкает. И когда это случается, из нашей души тихо уходит Христос.
- И приходит дьявол… - грустно заметила Рессамния.
- Совершенно верно. Об этом мы всегда должны помнить. Сохрани нас Господь!
Госпожа Сапиэнтия, подойди, пожалуйста ко мне, остальным спокойной ночи.
Когда Сапиэнтия приблизилась к бен Иегуде, он взял со стола дароносицу и надел ей на шею:
- Завтра начнется ваш крестный путь. Буду о вас молиться.
Вопреки своему обыкновению, он посмотрел ей прямо в глаза и тихо добавил:
- Помощи Божией!
На следующий день действительно пришел магистриан и подал Сапиэнтии диптих с вызовом во дворец.
**************
Император очень любил возиться с административными и судебными делами. Во множестве сложных процессов он брал на себя неблагодарную роль судьи и справлялся с ней блистательно в лучших традициях римских понятий о справедливости. Беда только в том, что эти понятия последние пять лет после гибели его любимца Антиноя очень сильно исказились и с ним все чаще случались приступы безумия. Его домашние безошибочно определяли наступление этих моментов по множеству мелких признаков – подергиванию левого плеча, некоторой хрипловатости голоса, который у него почему-то садился в такие дни, шутливости не в меру и, разумеется, по арестам некоторых знатных граждан, которые имели несчастье оказаться у него на пути в роковые часы. Вот и сейчас август вошел в зал суда, слишком уж оживленно беседуя с претором. Все встали. Были произнесены установленные законом приветствия и формулировки, должностные лица расселись по местам и начался процесс.
Август кивнул в сторону претора Курция Антиоха:
- Слушаю тебя.
- Римская гражданка Анция Карона Сапиэнтия, вдова медиоланского адвоката Юлиана Бестия, и три ее дочери обвиняются в святотатстве и, согласно эдикту цезаря Ульпия Траяна, как исповедавшие себя христианами подлежат суду и наказанию, невзирая на отсутствие опекуна и частного обвинителя. Слово божественному Августу.
Император, внимательно смотревший на подсудимых, произнес:
- Я не люблю нарушать судебный порядок, но, мне думается, здесь произошло недоразумение. Объясни мне прежде, Анция Карона, кто ты и какова лично твоя вера.
Он невольно залюбовался женщиной, которая стояла перед ним: невысокая, стройная, стремительная, очень скупая на мимику и жесты; в ней просматривалось чувство собственного достоинства, незамутненное весомым мнением о себе, а вместе с внешней красотой оно производило впечатление неотразимое. Дочери, конечно, подражали матери – в чем-то забавно и неуклюже, а в чем-то даже с некоторым проблеском изящества. Они очень почтительно приветствовали власть предержащих, но страха не выказывали совершенно. Что удивительно, дерзости при этом тоже не наблюдалось. Император был заинтригован.
Сапиэнтия заговорила, вдумчиво подбирая слова.
- Отец мой в свое время - известный ритор в Медиолане, его искусство было главной достопримечательностью нашего незнатного рода. Но самым драгоценным для меня и моего отца стало обретение Христа.
- А муж твой тоже христианин?
- Нет, мой муж всего-навсего бесплатный адвокат.
- Совершенно бесплатный, всю жизнь?
- Да.
- Либо сумасшедший, либо великий человек. Но о мертвых или хорошо, или... Вы жили дружно?
- Да. Я бесконечно уважала своего мужа.
- Только уважала? Любви между вами не было? – император произнес эти слова слишком заинтересованно. Его близким было известно, что со своей женой, племянницей императора Траяна, у него сложились совсем скверные отношения, и теще он оказывал куда больше почтения, чем жене. В конце концов, по слухам, он велел отравить дражайшую половину, чтоб не мешала жить.
- Прости меня, пожалуйста, цезарь Элий Адриан, но мне кажется, что любовь – довольно ненадежное основание для построения семьи.
- В целом я с тобой согласен, но сколь мне известно, твои собратья по вере только и говорят, что о любви.
- Я полагаю, что любовь – это особый дар от Бога, и он дается не всем людям, даже если они веруют во Христа. Или, правильней, дается-то всем, но мало кто может взять. И почти никто не хочет.
А для создания прочной семьи нужно много терпения и безграничная жертва кого-то из супругов, или обоих вместе. И из этого когда-нибудь может возникнуть любовь. Нет, пожалуй, не так. После таких неподъемных трудов Господь дарует любовь.
Адриан задумался и долго ничего не говорил. Потом спросил:
- А что ты называешь прочной семьей?
- Это честные уважительные отношения без мелких подстав и больших предательств.
Император тонко улыбнулся:
- Без подстав и предательств… - и опять впал в задумчивость.
- Я готов согласиться с некоторыми элементами вашего учения, мне приходилось беседовать с твоими единоверцами. Например, в том, чтобы отдать жизнь за друзей, есть великая красота и немалое мужество. Я знал человека, бесконечно дорогого, который отдал свою жизнь, чтобы спасти меня…
- Твой друг хотел спасти только тебя, а наш Бог – весь мир, и тебя тоже – вдруг неожиданно и доброжелательно возникла Спес.
Август сделал движение рукой, словно отмахивался от надоевшего насекомого.
- Слышал я все это, детка, слышал. Но все эти байки не стоят того, чтобы твоей маме из-за них расставаться с жизнью и подвергать опасности детей и друзей. И уж, коль скоро вы являетесь римскими гражданами, то должны крепко зарубить на носу, что в этой стране я и только я определяю и устанавливаю, кого можно считать богом, а кого нет. И кто кого спасет. Потому что я не только правитель, но еще и, между прочим, верховный понтифик. Осознали?
В этот момент, в зал вошел магистриан и, поклонившись, передал претору Курцию Антиоху свиток. Тот молча его развернул, удивленно приподнял брови, потом отложил с видом кота, съевшего ведро сметаны. Встав со своего места, он на цыпочках подошел к императору. Адриан вопросительно посмотрел на него. Курций Антиох почтительно склонился к августейшему уху. Словно брови цезаря кто-то резко дернул за веревочку – так они подскочили. Он быстро взглянул на свиток, потом неспешно перевел взгляд в сторону Сапиэнтии с дочерьми.
- Я вам дам три дня на то, чтобы вы определились с выбором. И настоятельно советую пересмотреть свои взгляды. Тем более, что обвинитель для вас нашелся. - Император указал на свиток. - Это вдова эдила Юния Верона благородная Рессамния Соэмия.
Мать и дочери изумленно переглянулись.
- Это…как? – только и смогла выдавить из себя Сапиэнтия.
- Вот так.
Император повернулся к претору:
- Будь добр, друг, отведи их туда, куда мы договорились.
Так Сапиэнтия с детьми попали в дом Матиены Палладии. Император попросил благочестивую Матиену, муж которой служил фламином Юпитера, сделать все возможное, чтоб Сапиэнтия и ее дочери изменили свои взгляды на мир. Матиена Палладия была женщиной доброй и сострадательной. О христианах она слышала немного, в основном то, что и все: это – еврейская секта (или не еврейская, кто его знает? Мнения в обществе на этот счет были разные). До нее также доходили слухи о том, что члены этой секты были гонимы при Клавдии, Нероне и Домициане. Впрочем, кто не претерпел при этих правителях? Но, - увы! – и при божественном Траяне, славное правление которого пришлось на молодость Матиены Палладии, эти люди тоже считались сакрилегами и подвергались весьма серьезным санкциям со стороны правительства, в которое в качестве сенатора входил и покойный муж Матиены. Со слов императора, не снизошедшего, правда, до личной просьбы, но отправившего на переговоры претора Эсквилина Курция Антиоха с запиской, благочестивая матрона поняла, что эти люди крепко заблуждаются, а из презрительных реплик претора составила впечатление прямо противоположное – дескать, злодейки злонамеренные эти четыре овечки. Чуть не весь Рим замутили своим злочестивым блеяньем.
Разумеется, цезарю она поверила больше, но решила разобраться во всем самостоятельно.
Она постаралась продемонстрировать своим подшефным всю возможную широту римского радушия и благочестия. Поэтому, встретив их в атриуме своего дома, она приветливо поздоровалась, предложила им прохладную ванну с дороги (дорога от претории до ее дома была шагов восемьсот, но все же…) и, естественно, знатный римский ужин.
После ванны Сапиэнтию с детьми рабы проводили в красивый роскошно обставленный покой и оставили одних на некоторое время - пока подсохнут волосы.
Сапиэнтия и Каритас с опаской присели на оттоманке, обитой серебряной парчой, а Спес и Фидес на красивых стульчиках с такими же парчовыми сиденьями. Со своими длинными распущенными волосами – золотистыми, каштановыми, рыжими и золоторусыми - красивы они были необыкновенно. И столь же необыкновенно печальны. Траурное молчание нарушила Спес:
- Мама, я в это не верю. Не могла госпожа Рессамния нас предать.
Сапиэнтия вздохнула с облегчением, услышав эти слова:
- Мне тоже не хочется верить, но ведь сам император сказал.
Фидес неожиданно резко возразила:
- Ну, если он император, это не значит, что он во всем прав.
- Ты что?! – возмутилась Спес, - Помнишь, отец всегда говорил: император – это честь и совесть государства.
Фидес отвечала ей уже спокойнее:
- Он, может, и совесть. А на нас конкретно донес этот вредный дядька из лавки, претор Эсквилина, у которого совести ни грамма. Кажется, он просто перевел стрелки и на госпожу Рессамнию.
Сапиэнтия , подумав, сказала:
- Не будем думать о людях плохо и понадеемся на лучшее.
- Мама, а что тут думать? –Фидес теперь возмутилась. - Сестра по вере и твоя лучшая подруга нас не предаст, это нереально, значит, во всем виноват претор.
Вошла рабыня в красивой розовой тунике и с ней еще две женщины в одежде попроще, которые, пыхтя, несли большой плетеный сундук. Они поставили сундук и вышли, а рабыня в розовой тунике обратилась к Сапиэнтии:
- Если вы высушили головы, мы сейчас сделаем вам современные прически. Госпожа Матиена Палладия просит вас переодеться и выйти к обеду.
Сапиэнтия ответила сдержанно:
- За прохладную ванну спасибо, а что касается причесок и переодевания, то мы предпочли бы остаться в своем и причесаться так, как нам привычно.
- Госпожа, я человек подневольный. Мне приказано вас причесать и переодеть.
Фидес посмотрела на мать с некоторым укором:
- Мама, что с ними спорить? Мы теперь тоже подневольные.
Сапиэнтия вздохнула и грустно кивнула головой.
Пришли три рабыни, тоже очень красиво и богато одетые. Они открыли сундук, стали неспешно вытягивать оттуда наряды, украшения и дорогую обувь. Все это было разложено перед Сапиэнтией и ее дочерьми на большом ковре. Сапиэнтия и дети смотрели в сторону. Рабыни одели и причесали их, как на свадьбу.
Потом вошла еще одна рабыня и сказала, что ее хозяйка, благородная Матиена Палладия просит пожаловать к столу благородную Анцию Карону с дочерьми.
Их провели через несколько роскошных комнат в триклиний, выдержанный в строгом греческом стиле и предложили занять места на мягких, покрытых шелковыми покрывалами, ложах.
Стол был богато сервирован и ломился от снеди. Все дурманящее благоухало, из-за двери звучала тихая музыка. Матиена Палладия, женщина лет сорока, холеная, изысканная и бесконечно снисходительная, после второй перемены блюд обратила внимание на то, что гости ее не едят совсем. Матиена Палладия вздохнула и улыбнулась:
- Ну, бойкот, так бойкот. Госпожа Анция Карона, я допускаю, что в сложившихся обстоятельствах тебе кусок в горло не лезет, но детей-то зачем голодом морить?
На это встрепенулась Фидес :
- А нас никто не морит, просто сами не хотим. Мы к такой еде не привыкли.
Матиена Палладия покладисто поинтересовалась:
- А что для вас привычно?
Фидес перечислила любимые кушанья семьи:
- Овощи, хлеб, сыр, молоко, полба.
Брови Матиены Палладии двинулись вверх:
- В Риме полбу едят только голодранцы.- Она оглянулась на рабыню:
- Принеси хлеб, сыр и огурцы. И молока, конечно.
Разобравшись с меню для гостей, хозяйка повернулась к Фидес:
- Вот объясните мне, пожалуйста, вы люди не бедные, почему вы себя так ограничиваете? Со Спес мне все понятно, ей бы не мешало пару фунтов сбросить. А остальные?
Фидес ответствовала возвышенно, в духе Владыки Викторина:
- Мы себя урезаем, и не только в еде, ради воздержания. С одной стороны, а с другой - чтобы помочь тем, кто нуждается.
Матиена Палладия хмыкнула:
- У нас в Риме этим прекрасно занимается государство, и бедные ежедневно получают хлеб, масло и свинину совершенно бесплатно.
- Это только в Риме, в Медиолане такого нет.
- Ну, допустим, вы решили взять на себя подобные обязанности, но почему именно вы?
В разговор вступила Сапиэнтия :
- Не только мы, - в Медиолане в нашей общине бедным помогают все, кто может, просто каждый делает свое – кто лечит, кто учит, кто одевает, кто защищает в суде, а мы немножко подкармливаем.
Матиена Палладия осуждающе покачала головой:
- Настолько немножко, что при имеющемся небедном хозяйстве в деревне, тебе не на что купить себе и детям столы на выход. Только не говори мне, что вам это неинтересно.
- Почему? Интересно. Но сейчас у нас другой интерес.
- Какой?
- Как можно быстрее перестать тебя обременять нашими особами.
- Ты ушла от ответа. Сказать, чтоб вы мне сильно надоели, я не могу, но вы во всем и везде постоянно гнете свою линию, это, конечно, утомительно. Однако я терпелива. Я вашу позицию поняла, это, наверное, все-таки не безбожие, но чудовищное суеверие. Богу появляться на земле, принимать человеческий вид, чему-то учить и потом умереть позорной смертью, невзирая на божественные возможности…
- Здесь дело не только в смерти, но и в воскресении, и в Его дальнейшем незримом пребывании с нами…
Матиена Палладия даже руками замахала:
- Про воскресение слышать не хочу, а что до Его конца, то хоть бы смерть выбрал попроще и поприличнее… И ты утверждаешь, что это – Творец всего сущего! Если Он – Творец мира, то у него должна быть самая максимальная в этом мире свобода, то есть возможность выбора. И в отношении жизни, и в отношении смерти. Ты понимаешь, что ваше учение - это полное собрание абсурда. Человек, обладающий такой свободой, должен взять себе на земле роль императора, повелителя всей ойкумены, а не нищего проповедника. Если Он действительно что-то хотел изменить в мире. Потому что изменить можно только силой власти.
Тут Сапиэнтия оживилась.
- Но ведь император – самый несвободный гражданин империи, он связан массой условностей, обязанностей, традиций, законов, наконец. (Это она слышала от мужа). Как говорится, великая судьба – великое рабство. Максимум свободы имеет в империи человек бедный, и именно странствующий, ни к чему себя не привязывающий. Впрочем, Господь наш держался в рамках законов общества, в котором Он жил.
- Нет, это не свобода. Такой человек не может иметь отношение к Божеству.
- Свобода у человека в крови. А в отношении изменения властными способами, так ведь они не добровольны. Господь хочет, чтобы мы изменялись в любви. А любовь – абсолютно добровольная вещь. И это как раз максимум свободы.
- Любовь – максимум свободы? Да это самое большое рабство, какое только можно вообразить! Любящая жена в полном подчинении у мужа, любящая мать абсолютно зависит от капризов детей, влюбленный юноша напоминает овцу, влекомую рукой своей пассии, даже любя своего Бога, ты связываешь себя его заповедями. И это свобода?
- Свобода. Потому что в последнем случае - это свобода делать добро, иными словами, не грешить.
- Нет, добрая госпожа. Свобода предполагает выбор. А ты в своем якобы добре выбора не оставляешь ни себе, ни детям.
- Подожди, вспомни детство. Ведь совершать нехорошие поступки было противно. То есть в естественном состоянии у человека нравственный выбор не стоит вообще. Он делает добро, потому что ему так нравится. Разве это несвобода?
- Почему ты считаешь детство естественным состоянием?
- Потому что с годами мы портимся и отходим от естества.
Матиена Палладия задумалась:
- Ну, не знаю. Мне и сейчас не хочется заниматься вредностями. А детство – это временное рабство, все хочешь вырасти и сбросить с себя это ярмо.
Каритас, до этого внимательно прислушивавшаяся к собеседницам, решила вставить свое словцо, как всегда, исключительно серьезно:
- Почему? Я ничего не хочу сбрасывать. Вырасти, конечно, хорошо бы. Охо-хо!
В этом месте возникла пауза, во время которой Матиена Палладия посмотрела глубоко в себя, а остальные на нее. Наконец, хозяйка дома очнулась.
- Ты наговорила столько несуразных вещей. И о том, что твой Бог – добр, и что, будучи добрым, допускает в мире зло, и что оно может приносить пользу. И о каком-то чудовищном воскресении мертвых… Полный абсурд.
Сапиэнтия кротко отвечала:
- Знаешь, наверное, я всего тебе объяснить не смогу. Я чувствую, что воспринимаю мир правильно.
- Покажи мне человека, который этого не чувствует.
- Любой человек, у которого смущена совесть.
- Мы об этом не говорим. Мы рассуждаем о другом. И я не могу сообразить, что скрепляет в твоей голове всю эту несуразную конструкцию, полную противоположностей. Ты ведь не только красивая, но и очень неглупая женщина. Ты образованна. Отец – ритор, да и от мужа, чувствуется, что-то почерпнула. Неужели ты не видишь элементарных логических неувязок в вашем учении?
- С точки зрения обыденной логики неувязок много. А скрепляет все благодать.
- Что за зверь такой?
- Это невозможно объяснить. Кто-то ее воспринимает как радость, кто-то как покой, кто-то как свободу, некоторые как высшую мудрость. Думаю, что это – синтез всех этих вещей и еще много чего. Мы получаем ее от Бога, когда общаемся с Ним в молитве и когда собираемся вместе, чтоб соединиться с Господом. И именно благодать свидетельствует нам об истинности нашей веры.
- Понятно. Это, стало быть, либо колдовство, либо мистерия.
Сапиэнтия даже не улыбнулась.
Вечером, после молитвы, лежа на огромной роскошной кровати, на которой поместилось бы, кроме них, еще человек пять, Сапиэнтия сказала самой себе:
- Ну, вот, как говорил бен-Иегуда, обольщают.
- Мама, а зачем ей все это нужно? – спросила Каритас.
- Это нужно императору. Он хочет, чтоб мы стали язычниками.
- А какая им разница? – спросила Фидес. - Мы же никому ничего плохого не сделали. Мы никому не мешаем, кроме этого дядьки эсквилинского, и то непонятно почему.
- Все как раз понятно. Мы невольно задели его самолюбие, а это серьезная травма для римлянина. Для язычника.
- А что теперь будет?
- Несколько дней нас будут переубеждать, а потом…
- Что потом?
- Давайте до этого доживем. Спим!
На третий день все четверо предстали перед судом императора.
Император восседал на курульном кресле и был настроен решительно. Его левое плечо подергивалось. Утром он беседовал с Матиеной Палладией, и та печально объявила ему о результате, а, верней о безрезультатности своих усилий. Его несколько раздражило то, что всегда спокойная Матиена, казавшаяся ему совершенно бесстрастной особой с рыбьей кровью, вдруг разволновалась и позволила себе возражать ему. Ей понравились ее невольные собеседницы, и она стала настаивать (настаивать!) на том, чтоб их оставили в покое.
- В конце концов, у нас в Риме тьма тьмущая безбожников, а эти хоть во что-то верят, у них есть вполне достойные принципы, а то, что эти провинциалки так дико суеверны, так может их просто околдовали, потому что ничем, кроме колдовства, объяснить такой сумбур в уме молодой образованной женщины, я не могу. Оставь их в покое, мой цезарь. Рано или поздно жизнь все расставит на свои места, и глядишь, лет через десять, а то и раньше, прозреют, поймут, что потеряли много времени на ерунду, и начнут наверстывать – и жертвы принесут, и к гаруспикам ходить будут. Со сколькими уже такое случалось!
Матиена Палладия не пожелала свидетельствовать на суде. Однако одна из ее гостей, слышавшая речи Сапиэнтии, оказалась более благоразумной. С нее и начали. Она честно передала услышанное:
- Госпожа Анция Карона в моем присутствии заявила, что наша религия – это обожествление сил природы и умерших предков. Еще и она, и ее дочери настаивали на том, что Богом является не то какое-то трехликое восточное Божество, не то странствующий еврейский Проповедник, которого распяли на кресте сто лет назад. В общем, они в весьма сложных отношениях, то ли Отец с Сыном и еще там Кем-то, Кого не видно и не слышно, то ли три Товарища. Но больше всего они говорили об этом Проповеднике. Простите меня, конечно, но это полная дичь. Я даже повторять не хочу.
Затем прочитали обвинение и заслушали обвинителя – брат и опекун Рессамнии Соэмии передал документ, подписанный его сестрой, из которого следовало, что за все время пребывания в доме Рессамнии Сапиэнтия и ее дети ни разу не выказали никаких признаков отеческого богопочитания, а, напротив, и т.д. и т.п.
В то время как нотарий монотонно пережевывал текст, Спес прошептала:
- Мама, это все-таки не она, а ее опекун.
Фидес авторитетно покивала:
- Да, беда с этими опекунами…
А Каритас добавила:
- Наш бы ни за что такого не сделал! Охо-хо…
- Ну, наш еще бы! – ответила Фидес.
Шушуканье среди подсудимых показалось императору демонстративным неуважением к суду. Он чувствовал, что раздражение его растет. Но взял себя в руки и начал с отеческого вразумления:
- Дети, у вас впереди жизнь, счастливая, насыщенная разными важными и интересными событиями, и мне было бы жаль лишать вас этой перспективы. Я вам, как отец, советую – проявите благоразумие и выполните свой гражданский долг – принесите жертвы властителям этого мира…
Спес была в ужасе от слов императора и зашептала матери:
- Мама, а Владыченька наш говорил, что властитель этого мира – дьявол.
Сапиэнтия ответила:
- Цезарь имеет ввиду языческих богов.
- Но им же нельзя приносить жертвы! – возмутилась шепотом Каритас.
Император почувствовал тихий гнев. Они его даже не слушают! Но опять взял себя в руки:
- …тогда я назову вас своими детьми перед сенатом и народом. Вы станете уважаемыми людьми…
- Мама, а нам другой папа не нужен, - прошептала Спес.
- Это просто такое почетное звание – успокоила ее Сапиэнтия – дети цезаря.
- Нет, мамуль. У нас есть свой папочка, - ревниво возразила Фидес.
- Это почти понарошку.
- Мамочка, как может быть папа понарошку ? – удивилась Каритас.
Нет, они снова шепчутся! В императоре закипела ярость и он быстро закончил:
- А если вам все это безразлично, то вас будут пытать и, разодрав в клочья, выбросят тела без погребения.
Тут Фидес, у которой была прекрасная память, вспомнила одну из проповедей владыки Мария Викторина и храбро воспроизвела ее в присутствии императора, несколько видоизменив в соответствии с ситуацией:
- Бог наш – Отец Небесный, Ему мы обязаны жизнью и благополучием ( Владыка сказал еще «или неблагополучием», но Фидес это опустила, чтобы не растекаться мыслью по древу), и если мы хотим быть чьими-то детьми, то только Его. ( У Владыки это звучало: «и все мы Его дети, хотим мы того, или нет» А дальше последовала точная цитата) И смысл всей нашей жизни – встретить Его любовь, которая постоянно движется нам навстречу. А все эти боги…(Фидес махнула рукой точно, как Владыка, словно отбрасывая от себя лишнее) все это гроша ломаного не стоит, растоптать и забыть ( Владыка здесь рассуждал о страстях, которых он называл богами человеческих душ, о языческих богах он отзывался просто: «Вси бози язык – бесове». Завершило речь Фидес любимое высказывание Владыки.) Мы того только и желаем, чтобы страдать и переносить горькие мучения ради сладчайшего Иисуса Христа, Бога нашего.
Последние слова Фидес произнесла совсем не так, как Владыка – еле слышно и с умиленными слезами на глазах. Тоненький голосок Фидес звучал вызывающе. Она даже сама не поняла, почему это так вышло.
Тогда император очень официально обратился к Сапиэнтии:
- Госпожа Анция Карона, как зовут твоих детей и сколько им лет?
- Старшая , Фидес, недавно справила двенадцатилетие, а средней, Спес, , и младшей Каритас десять и девять.
- Надо же, такие малявки, а уже речи держат как сенаторы, - хмыкнул цезарь. И безо всяких предисловий приказал Фидес:
- Ты должна совершить жертвоприношение Диане, она весьма вразумляет неразумных девиц.
Фидес молча покачала головой.
Император повернулся в сторону ликтора-палача, который в халате и в маске бесстрастно ждал своего часа.
- Приступай.
Палач одним профессиональным движением сорвал с Фидес столу и тунику. Девочка беспомощно огляделась по сторонам и сжалась в комочек. Потом палач выбрал один из трех кнутов. Поначалу он планировал взять самую безобидную кожаную плетку, но шестым чувством уловил настроение императора и демонстративно взвесил в ладони большой кнут с воловьими жилами и железными крючьями на концах. Отметив удовлетворение во взоре императора, палач неспешно приступил к делу.
Как только крючья коснулись тела Фидес, в стальных глазах Сапиэнтии заплясали кончики мечей. Она понимала, что ожидает ее и дочерей, но в глубине души надеялась, что до пыток детей дело не дойдет.
Фидес всегда была очень терпелива. Сапиэнтия вспомнила, как в детстве она обожгла руку о раскаленную печь. Спес сейчас же побежала за сметаной, а Фидес, перекрестив одним пальцем ожег, прошептала только: Господи, помилуй! И, когда Спес вернулась со сметаной, Фидес подала ей свежую теплую лепешку: «Очень кстати сметана. Ешь!». Она так и не помазала ранку, только несколько дней прикрывала ее ладошкой, чтоб никто не видел, и все твердила: Господи, помилуй!
Эту мольбу Сапиэнтия и сейчас видела в мучительном взгляде дочери, которая кусала то нижнюю, то верхнюю губу, чтоб не закричать. Она даже не стонала.
Нервы не выдержали у цезаря. Он поднял руку. Палач опустил кнут.
- Дальше, - бросил император. Тяжело посмотрев на Сапиэнтию, он с укором выдавил:
- Твоя дочь никогда не сможет кормить твоих внуков.
Палач взял кинжал и двумя почти неуловимыми движениями отсек девочке едва наметившиеся соски. И произошло нечто странное. Кровь, двумя фонтанчиками брызнувшая из ран, оказалась белого цвета!
Даже палач приостановился и приподнял маску, чтоб рассмотреть такое чудо. На равнодушных физиономиях преторских ликторов отразилось совершенно однозначное сострадание.
Второй нотарий беззвучно сказал первому:
- Кажется, у цезаря с головой…
Он, конечно, не договорил, но тот коротко кивнул в ответ.
А с головой у цезаря было точно неладно. Несколько минут он пытался собраться с мыслями и сфокусировать взгляд. И снова – палачу:
- Дальше.
Дальше Сапиэнтия выпала из реальности. Потом она вспомнила, что ее дочь долго лежала на раскаленной решетке. Она не поняла, почему ликторы и нотарии удивленно переглядываются, потому что видела только покусанные губы Фидес и ее закрытые веки. Они стали пергаментными, как у Фиделиса.
С раскаленной решетки девочку сняли необгоревшей, из кипящего котла она вышла невредимой. Поначалу все решили, что от боли у нее помутился ум, потому что в котле она вдруг стала петь – тихонько, жалобно , - и черпать пригоршней кипящую смолу с маслом, выплескивая ее за край котла и наблюдая, как смола медленно стекает с пальцев и капает на пол. А когда Фидес вытащили из смолы, она удовлетворенно посмотрела на свою почерневшую кожу и радостно сказала:
- Ну вот, хоть какая-то одежда.
Сапиэнтия слышала, как дочь пела псалом, она не могла себе позволить отключиться, потому что Спес и Каритас прижимались к ней с обеих сторон и ей показалось, что только сейчас она поняла, какое невероятное, немыслимое богатство - ее дети. Руки матери двигались словно бы отдельно от нее, гладили их головы и шейки, пальцы окунались в нежные волосики, словно хотели навсегда запечатлеть в памяти это тепло, эту податливую мягкость, шелковистость, и Сапиэнтия готова была распахнуть свою утробу, чтобы спрятать всех троих от чудовища, которое спокойно уничтожало смысл ее жизни. Господи! Помилуй!!!
Она слышала как бы издалека голос императора:
…- Приговаривается к усекновению мечом.
Черная фигурка, пошатываясь, приблизилась к матери и сестрам:
- Помолитесь обо мне… Осталось немного.
…Когда маленький красный комочек положили к груди Сапиэнтии, она, всматриваясь в сморщенное личико, почувствовала такую нежность, что, каждый вдох ей казался последним, эту полноту жизни пережить было невозможно. Кроха Фидес сопела и чмокала, поймав сосок матери, а Сапиэнтия всеми фибрами души и каждой клеточкой тела понимала, что ее дочь насыщается не только молоком, но и этой невмещаемой благодатью любви…
Сейчас у Сапиэнтии возникло похожее чувство, но очень болезненное. Ей было страшно прикоснуться к дочери, чтобы не продолжить дело ее палачей.
Руки Фидес распахнулись и двумя плетями упали на плечи матери и сестер:
- Это не так страшно, как кажется… Пожалуйста… ради Бога потерпите…
Фидес касалась губами сестер, они ей отвечали тем же, это были даже не прикосновения, а скорее, дыхание на щеке, на губах, на волосах, на лбу. Все перемазались, но никто этого не заметил.
- Молись о нас, Фидес, ты умница … - все, что смогла выдохнуть Сапиэнтия. Спес и Каритас просто плакали.
- Выше носики, плюшечки. Думайте, как нам жить потом…
Там…будет…несказанно хорошо, - Фидес повторила еще одно любимое выражение медиоланского Владыки, и ее руки попытались обнять сестер покрепче, но только чуть дернулись и снова бессильно повисли.
Палач оторвал Фидес от родных, поставил, крепко сжав плечи, чтоб она не шаталась, и одним точным движением отсек ей голову.
Нотарий, заглянул в диптих и вызвал Спес:
- Прима Юлиана Бестия.
- Это тебя, - сказала Сапиэнтия, крепче прижимая дочь.
- Но я же не Прима, а Спес.
- Они такого имени не знают.
Спес оторвалась от матери и вышла на середину.
- Я не Прима, а Спес.
- На что же ты надеешься, Спес (Надежда)? – спросил император.
- Я всегда надеюсь на лучшее.
- Лучшее в твоем случае принести жертву Диане. Ты видела, как мучилась твоя сестра. Не следует упрямиться. Я повторю – при добровольном послушании ты станешь моей дочерью.
- Эх, цезарь, цезарь! Ты видел мою сестру, а ведь мама у нас одна и вера у нас общая. И учителя одинаковые, и книжки мы читали одни и те же. Где Фидес, там и я, куда Фидес, туда и я.
- Смотри, ты сама выбрала.
- Да, сама.
Спес храбрилась изо всех сил, но Сапиэнтия чувствовала, что ей страшно. Ведь, кроме того, что ее ожидала пытка, в ее сознании только что обрушился великая римская держава, созидаемая поколениями предков, и стабильный римский мирок, который усердно создавали оба родителя, воспитывая дочь настоящей гражданкой империи. Это «Эх, цезарь!» еще несколько дней назад было для нее невиданным кощунством.
Когда ликторы стали сечь Спес железными прутьями, она только молча смотрела на мать, сжав зубы. А Сапиэнтия молча ободряла дочь.
«Господи, это выше наших сил, Господи…»
Потом была клетка, под которой развели огонь…
«Помилуй нас, Господи, помилуй нас…»
И Спес вступила в область благодати. Огонь не опалил, а когда ее подвесили на руках и стали крючьями строгать тело так, что вырывали мясо кусками, и кровь лилась ручьем, у нее возникло новое восприятие боли, неведомое ей раньше, и раны ее заблагоухали.
Сапиэнтия и Каритас уловили тонкий аромат, разлившийся по всей комнате, и воспряли духом.
- Мамуля, а ведь это Спес так пахнет, - изумленно прошептала Каритас и выпустила столу матери, - я такого запаха никогда не слышала.
- Я тоже – благоговейно ответила Сапиэнтия.
Запах подействовал не только на обоняние. Они обе ощутили в душе удивительный мир. Словно они находились в медиоланском колумбарии, на Богослужении, которое совершал их любимый Владыка, где вокруг все - свои, все – родные и ничего совершенно не может никому угрожать.
- Мамусичек, я думаю, еще что-то наладится. Может, они отпустят Спес?
Аромат почувствовали все, но истолковали его по-разному. Император увидел в этом знаке подтверждение правильности своих действий.
Поэтому он махнул рукой ликторам:
- Дальше.
Но здесь он потерпел фиаско. Котел со смолой и маслом, в который должны были усадить Спес, вдруг начал плавиться, как воск, а его содержимое хлынуло на тех, кто стоял рядом. Спес засмеялась:
- Вот видишь, цезарь, Христос мне помог, и теперь я твоих казней не боюсь. Мне же радостно от этого! Видишь, я радуюсь! Значит, лучшее для меня не то, что ты говорил, а то, что Фидес! А твоя Диана будет терзать тебя в аду похлеще, чем ты издевался над нами. И радости тебе никакой не светит.
Последнее заявление Спес привело императора в бешенство, и он жестко взглянул на палача:
- Казнить немедленно.
Ей позволили подойти к родным. Спес доковыляла до матери и сестры:
- Мама! Я радуюсь. Действительно радуюсь. Сапиэнтия бережно обняла дочь:
- Спес. Спес… Господь…Господь благословит тебя…
Сапиэнтия была настоящей римлянкой. Она очень старалась не только не плакать, но и вовсе не показывать своих эмоций. Поэтому она сразу не смогла подобрать слов. Сказать нужно было много, но все слова вдруг обесцветились, и ни одно не подходило.
- Поминайте меня… Держись, Каритас. Просто держись… Главное – потерпеть вначале. Потом – все другое…
Объяснить, что именно другое она не успела, потому что ликтор взял ее за локоть и потащил за собой. Глаза Спес светились надеждой. Это выражение осталось на ее лице и после того, как голова отделилась от тела.
Когда к допросу вызвали Каритас, взгляд Сапиэнтии полыхнул голубой яростью. Ликтор, подошедший, к ним, чтоб сопроводить Каритас на допрос, отшатнулся, потому что ему показалось, что на него метнулись две голубые пантеры.
Очень сосредоточенная и серьезная Каритас предстала перед императором.
- Я вижу, что ты разумное дитя, и не откажешься принести жертву Диане. То, что я говорил твоим сестрам, повторю и тебе. Я готов удочерить тебя официально. Ты понимаешь, что это значит?
- Чего тут понимать? Я в детстве мечтала стать принцессой. Но у меня есть свой папа, - серьезно, как взрослая, ответила Каритас.
- Ты будешь жить в большом красивом доме, и у тебя будет много рабов.
Император явно не знал, как разговаривать с детьми – своих-то у него не завелось. Поэтому соблазнял ребенка тем, что ему неинтересно. Впрочем, и интересным Каритас ему было не купить.
- У Господа дом больше, и служат там ангелы.
- А ты откуда знаешь?
- Так это понятно. Господь куда больше тебя, и дворец у него больше.
- А про ангелов?
- Мама рассказывала.
- Забила тебе мама голову глупостями.
- Это не глупости, это правда. А про Диану – глупость.
- Нет, вы подумайте, от горшка два вершка, а туда же. Тебя мама наказывает?
- Зачем? Я послушная.
- А тебя родители не учили, что нужно слушаться представителей власти?
- Папа так и говорил, только я думаю, он был не совсем прав.
- Почему же не совсем? – съехидничал Адриан.
- У нас в Медиолане префект никого не мучает и не убивает. И не заставляет отказываться от Христа. Владыка говорит, что префект у нас хороший, и мы его слушаемся.
- А я плохой?
- А ты – разбойник и бандит.
- Я - разбойник?!
- Конечно.
- Ну что ж, тогда я тебя примерно накажу.
И, обращаясь к палачу:
- На колесо.
Каритас растянули на колесе так, что кости вышли из суставов, и начали бить палками. Она посмотрела на мать. В лице Сапиэнтии не было ни кровинки, губы шевелились, но слов Каритас не слышала.
Пол под колесом покрылся кровью, она стекала по желобу в специальный слив.
«Господи Иисусе Христе,... Господи Иисусе Христе … _ быстро твердила про себя Каритас, словно боялась забыть эти слова.
Битье не дало результатов.
Когда разожгли огонь в печи, император предупредил:
- Если только скажешь, что велика богиня Диана, сейчас же тебя отпущу.
С трудом разлепляя разбитые губы, Каритас прохрипела:
- Велик… Господь Иисус Христос, а ты и твоя Диана сгорите в аду!
- Дальше! – гневно приказал император.
В печь Каритас полезла сама, не дожидаясь своих мучителей. Вначале ей было нестерпимо жарко, но она повторяла про себя: «Господи Иисусе Христе, Господи Иисусе!...» Она не осознала, в какой именно миг ее накрыла благодать. Как будто кто-то перетянул ее через люк в другое помещение, где были хрустальные стены и свежайший горный воздух. Она вздохнула всей грудью и от радости запела псалом. Ее окружили какие-то светлые радостные фигуры. Каритас поняла – ангелы. Они, радуясь, пели вместе с ней.
В тот же самый момент из печи вырвалось пламя и опалило мучителей. Император вскочил с кресла и в несколько прыжков оказался в самом дальнем углу зала суда.
Один из нотариев, довольно пожилой, сидевший далеко от котла, склонился к другому и шепнул ему на ухо:
- Семнадцать лет назад император допрашивал здесь подобную квадригу, по-моему, их так же и звали, только по-гречески. Помню только, что мать София. Ну, те фланировали по всему Риму и без зазрения совести рассказывали свои сказки добрым римским гражданам. Довольно дерзкие были девчонки. Так вот знаешь, когда их пытали, происходило нечто похожее. Они как близнецы, все эти христиане.
Из печи Каритас выбралась не только радостной, но и совершенно здоровой. Как будто никто ее не бил и не выворачивал рук и ног.
- Да это просто колдовство! Дальше!!! – завопил взбешенный император.
Ожесточил Бог сердце фараона.
Дальше принесли большущие сверла и стали просверливать Каритас насквозь. Одно сверло в живот, одно в грудь. Боли она уже не чувствовала.
Зато ее очень хорошо чувствовала Сапиэнтия. Хоть она и видела, какой Каритас выбралась из печи, и понимала, что Господь уже вмешался в ситуацию лично, но душа рвалась защитить от истязаний это маленькое и бесконечно любимое тельце. И она делала то, что могла сделать: непрестанно молилась. И еще твердила шепотом:
- Терпи, Каритас, терпи! Еще совсем немножко. Господи Иисусе Христе!...
Император махнул рукой – и золотоволосая головка Каритас покатилась по полу.
И тотчас же зрачки Сапиэнтии стали совершенно белыми, а волосы, сантиметр за сантиметром, поседели за несколько минут.
Палач с некоторым страхом подошел к Сапиэнтии, но император жестом остановил его, бросив только одно слово: «Отпустить!» Цезарь стрелой вылетел из зала суда, оставив ликторов и нотариев в сильном недоумении относительно своих умственных способностей. Потом все взгляды обратились к Сапиэнтии. Она не могла смотреть в глаза этим людям, даже в сочувствующие глаза. Она опустила голову и пошла к тому, что осталось от ее дочерей.
Она вспомнила, как Каритас, которая никогда не играла в куклы, однажды утром принесла ей подаренную кем-то куклу и положила рядом. Сапиэнтия удивленно спросила: «Ты принесла мне свою доченьку?» «Нет, что ты, мама! Это – покойник. Сейчас я буду его отпевать. Владыченька говорил, что усопшим нужно наше внимание. А внимание – это молитва. Мама, а почему внимание – это молитва? А ты нам объясняла, что молитва – это разговор с Богом. Как можно говорить с Богом и с покойником одновременно?».
Сапиэнтия сделала все как следует. Она собрала тела своих деток до последнего кусочка, ей разрешили это. Она на коленях ползала по залу суда, отыскивая драгоценную плоть, и аккуратно сложила в две большие корзины, которые ссудил ей палач до вечера, все, что смогла найти. Кто-то из ликторов помог нанять небольшую телегу. Она вспомнила один из адресов, который дал ей «на всякий пожарный» брат в Медиолане. Там ее встретила пожилая супружеская пара. Они сразу захлопотали вокруг Сапиэнтии и помогли с похоронами. Римские братья и сестры оказались очень ненавязчиво участливыми. Они купили все, что было необходимо для похорон, обмыли и одели мучениц, привели епископа, чтобы проводить их в последний путь.
Их положили на высоком холме за городом, и Сапиэнтия три дня сидела возле их могилы, погруженная в молитвы и воспоминания. «Как можно говорить с Богом и с покойником одновременно?» - звенел в ушах голосок Каритас. Вдруг она услышала знакомое мяуканье и обнаружила, что у ее ног трется Виминаций, благородный серый кот с удивленными бровками. Сапиэнтия взяла Вимку на руки и наконец, слезы прорвались через плотину, возведенную скорбью. Вимка смотрел на нее печально, он тоже переживал вместе с хозяйкой. Она всхлипывала долго, а последний всхлип стал последним вздохом в ее земной жизни.
Сосредоточенная на своем горе, Сапиэнтия не заметила, как ее душа покинула тело. Она продолжала всхлипывать, паря над могилой дочерей и своим мертвым телом. Вимка как-то странно завыл, совсем не по-кошачьи. Около Сапиэнтии вдруг оказались две светлые фигуры. Одна из них сказала:
- Мы пришли, чтобы отвести тебя к Господу.
Сапиэнтию охватил трепет, и она заплакала сильнее.
- Все сначала так плачут. Это пройдет.
От них исходил покой. Но Сапиэнтия никак не могла успокоиться. Ангелы молча парили рядом.
Вдруг она услышала страшный шум и увидела, как нечто, напоминающее огромный черный гудящий рой мух, пытается пробиться к ней. Рыдания сейчас же прекратились, и Сапиэнтия переместилась поближе к ангелам. Один из них махнул рукой в сторону роя. И тот исчез. Ангелы доброжелательно молчали. Сапиэнтия не поняла, сколько прошло времени в этой благостной тишине, и было ли вообще время в ее теперешнем существовании. Кажется, было. Мгновения падали в ее сознание, как дождевые капли на воду, и тут же растворялись в нем, быстро скользя вспять вдоль реки ее жизни, извлекая из памяти различные отражения – полустертых лиц, ставших вдруг отчетливыми, невероятно сочных растений, улиц и зданий, пенных водяных барашков, подводных загадок и безграничного парения духа по отточенному лезвию совести. Сапиэнтия мучительно осознавала, что было бы, если бы… Если бы это, это и это произошло по-другому… Если бы она поступила не так… Если бы она подумала иначе… И это недостижимое уже если бы тянулось ровно до того мгновения, когда бен Иегуда надел ей на шею дароносицу и сказал:
- Завтра начнется ваш крестный путь.
С этой минуты поток ее нереализованных возможностей иссяк, и на его месте взорвался мощный гейзер, нацеленный прямехонько в небо. В верхней точке этого светозарного чуда она увидела блаженные души своих дочерей. И сейчас же оказалась рядом с ними.
************
Первым делом они вчетвером направились в Медиолан, навестили Владыку Мария Викторина, который, как выяснилось, всю длинную ночь стоял на коленях и плакал о своих грехах и о людских неведениях. Ангелы, сопровождавшие их, позволили попрощаться с Владыкой заочно. То есть Сапиэнтия с детьми его видели и слышали, а он их нет. Сапиэнтия вспомнила о диаконе Апии Ларе и тут же оказалась в козлятнике Насики Серапии. Утомленный диакон сладко посапывал на ворохе сена, а над ним наклонилась самая бодливая из коз вдовы и вдумчиво жевала, периодически окуная морду в сено прямо бод боком диакона. Потом Сапиэнтия с дочерьми навестили всех братьев и сестер медиоланской общины и опять оказались в Риме. И разделились. Сапиэнтия направилась в дом Рессамнии Соэмии. Хозяйку дома она нашла в спальне, сидящей на постели и громко рыдающей. Перед Рессамнией на столике стоял фиал (бокал – прим.автора). Она нерешительно протянула к нему руку, приговаривая при этом:
- Собаке собачья смерть… Иуда! Просто Иуда и больше ничего!... Ничего…
Рука вцепилась в фиал, все еще нерешительно.
Сапиэнтия умоляюще посмотрела на ангелов. Один из них кивнул. Она погладила подругу по голове и тихонько сказала ей на ухо:
- Угомонись, Рессамния! Жизнь детей – это все же не 30 сребреников. Я буду просить Господа о тебе…
Рессамния подняла голову и увидела перед собой светящуюся фигуру Сапиэнтии. Она вздрогнула и спросила неуверенно:
- Ты… откуда?
- Оттуда.
- Правда, оттуда?
Сапиэнтия улыбнулась.
- Сапиэнтия, я сама не могу понять, как я это сделала. Помню, что пришел брат, наш опекун, и заявил, что если я не подпишу этот документ, то Фиделиса сдадут в приют для детей ветеранов, а Юнию Верону в лупанарий…
Слезы залили лицо Рессамнии Соэмии.
На мгновение появилась радостная Фидес:
- Ну, насчет лупанария он приврал. Юнию Верону он бы забрал к себе, но она сбежала бы в тот же день …
Рессамния не заметила Фидес и продолжала рыдать:
- Мне себя не жалко, а Фиделис, с которого я пылинки сдувала…
Над головой Рессамнии возникла Спес и сказала весело:
- А о Фиделисе вообще нечего беспокоиться… Мы-то на что?
Спес Рессамния тоже не заметила и не услышала. Но она хорошо слышала и видела Сапиэнтию.
- Я знаю, Рессамния. Мне теперь все известно – и как ты по ночам, навестив Фиделя, отправлялась посмотреть, спят ли мои дочери, и подтыкала им одеяла, и как незаметно старалась подложить им кусочки повкуснее, и как договаривалась с братом о том, чтоб выделил им приданое.
- Из-за этого приданого все и вышло…
И Рессамния опять заплакала.
- Забудь. Все вышло по воле Божьей. Они угрожали твоим малышам. Не скажу, что бы я сделала на твоем месте.
- На своем ты поступила иначе.
- Просто незадолго до этого в один благословенный миг я так реально прочувствовала, что Христос посреди нас, что стало ясно - Его я люблю больше, чем детей. И я отдала их Господу.
Рессамния испугалась:
- Что ты такое говоришь?
- То, что ты пыталась мне объяснить в тот день, когда рассказывала Фиделису, как хорошо на том свете. Для меня это теперь реальность, и здесь действительно неописуемо прекрасно.
- Мне теперь там никогда не бывать…
- Мы будем просить Господа о тебе. Петр отрекся, и Господь его простил. А ты от Христа не отрекалась.
- То, что я сделала, страшнее…
Сапиэнтия перешла в наступление:
- У тебя дети, и тебе нельзя расползаться. Отдай мне эту штуку.
Глядя на Сапиэнтию, Рессамния разжала пальцы, которые вцепились в фиал. Он сам собой перевернулся. Жидкость растеклась по столу.
На секунду нарисовалось улыбающееся личико Каритас, мелькнула маленькая ручка, и фиал исчез.
Рессамния была потрясена до глубины души.
Пока длился разговор Рессамнии с Сапиэнтией, три маленьких светящихся силуэта появились в саду претора Эсквилина. Там, в гроте Пелея, под статуей отца Ахилла возле массивной медной скамьи на траве извивался и стонал некто, облепленный со всех сторон рычащей, мяукающей и плотоядно урчащей разноцветной мохнатой массой. Со стороны казалось, что лохматое чудовище мается от непереносимых мук. Три фигурки быстро проникли в грот, и самая хрупкая закричала:
- Быстро марш отсюда! Разбойники! Что вы натворили?!
На этот окрик мохнатые твари бросились врассыпную. И очень неохотно последними оторвались от своей добычи дикая кошка и маленький британский терьер.
Под статуей стонал, уже еле слышно, претор Эсквилина Курций Антиох.
- Ванди, ты как смеешь покушаться на образ Божий! Я тебе сколько раз говорила: «Не смей трогать людей!», - бушевала Каритас. Потом гневно обратилась к собачонке:
- И ты хороша!
Собака поджала хвост и заскулила.
- Иди ко мне, - позвала Фидес и взяла зверя на руки.
Претор разлепил веки, увидел три светящиеся фигуры и не поверил своим глазам. Он помнил, как в саду на него прыгнула с дерева не то дикая кошка, не то рысь и стала рвать его когтями. Почти сразу же он услышал собачий лай, кто-то цапнул его за ногу. А потом началось что-то, что уложить в голову было невозможно. Как будто бродячие кошки и собаки всего Рима набросились на несчастного претора, и что было дальше, он уже не осознавал. Когда сознание вернулось к нему, он ясно различил в темноте трех прекрасных граций, или трех богинь с лицами девочек, казненных по его наветам несколько дней назад. Он решил было, что это, наверное, Эринии, но слишком уж благостный был у них вид. Самая младшая подошла к нему (или подплыла?), сделала крестообразное начертание в воздухе, на мгновение подняла светящуюся головку к небесам и сказала:
- Исцеляю тебя именем Господа нашего Иисуса Христа.
Претор с ужасом увидел, как перестает фонтанировать кровь из его смертельных ран, как они почти моментально затягиваются… И только бесчисленное множество шрамов будет до конца жизни напоминать Курцию Антиоху о том, что происшедшее с ним в саду не было результатом больной фантазии. Он сел, чувствуя страшную слабость во всем теле, и в глубоком раскаянии прошептал вслед удаляющимся фигуркам:
- Велик Бог христианский…
А душа Сапиэнтии после некоторого колебания заглянула в пристройку на хозяйственном дворе Рессамнии, где нашел себе приют бен Иегуда. Он не спал, как и медиоланский епископ. Стоял, повернувшись лицом к востоку с воздетыми руками, со слезами на глазах, и называл, называл, называл странные для римского уха имена своих духовных детей. После каждого имени он вздыхал и просил Господа о какой-то нужде каждого человека, о котором он молился. Это тянулось очень долго. Сапиэнтия услышала и свое имя, и имена своих дочерей. Здесь бен Иегуда заплакал: «Помяни, Господи, души Твоих мучеников…» Сапиэнтия хотела его утешить, но Ангел отрицательно покачал головой. «И брата моего Аристовула, убитого безбожным цезарем …» Бен Иегуда помянул и Рессамнию: «Прости ее, Господи!» Потом он стал столь же долго и обстоятельно перечислять имена людей, которые ему когда-то в чем-то помогли, и тех, кто с ним враждовал. Наконец, она услышало имя императора Адриана. Ангел Господень сдвинул брови, и словно увидев это, бен Иегуда добавил: «Прости меня, Господи!»
- Почему? - спросила Сапиэнтия Ангела.
- Потому что мера его беззаконий давно переполнена.
- Надо же! А мы все считали…
- Ты и теперь так думаешь?
Сапиэнтия замедлила с ответом. После того, как она встретилась снова со своими детками, после всего, что она увидела в новой своей реальности, даже это чудовище в ее глазах перестало быть столь отталкивающим, каким она его запомнила на земле. Ей пришло на ум все то доброе, что она слышала от мужа и других людей о человеке, которого называли цезарем Элием Адрианом.
- Но ведь он столько сделал для государства. И гонений при нем почти не было…
Ангел смотрел на нее сурово.
***************
В деревенском домике Рессамнии, где после казни сестер пребывали Фиделис и Юния Верона, было душно, как и во всей августовской Италии. Ни взрослые, ни дети не могли заснуть от духоты. Фиделису и Юнии Вероне сказали, что Сапиэнтия с детьми спешно уехали в Медиолан по каким-то неотложным делам.
Юния Верона, давно уже порывавшаяся вернуться в город, говорила с досадой Фиделису:
- Как-то странно они уехали и не попрощались с нами. Не могли они так поступить. И тебя слишком поспешно сюда отправили. Что-то здесь не так. Фиделис, с тобой все равно побудут Реций и Реция. Рвану-ка я завтра в Рим.
Оранжевощекая птица вставила свое словцо:
- Господи, помилуй! Ловите садового бандита!
- По сестрам скучаешь? – спросил Фиделис сестру. - Я тоже хотел бы их видеть.
Юния Верона заметила с ехидцей:
- Особенно Спес.
Попугай опять вклинился:
- Будем надеяться! Господи, помилуй!
- Надо же! Соображает! – сказал Фиделис, а сестре спокойно ответил:
- И Спес тоже.
Вдруг в двери возникла слегка светящаяся Спес.
- Спес!!! – Обрадовался Фиделис, а Юния Верона деловито спросила:
- Ты почему такая странная? Ты чем-то натерлась? Шикарный видок! Поделись секретом.
Спес грустно наклонила голову к плечу, как Каритас:
- Секрет такой: умереть за Христа.
Фиделис ахнул:
- Как умереть?! Зачем???
Юния Верона набросилась на брата:
- Фиделис, ты христианин, или как?
- Если я христианин, это не значит, что мне нужно без конца долдонить о смерти! Я и так каждый миг умираю!!!
- Заглохни, Фиделис!
Этот обмен репликами между братом и сестрой произошел молниеносно. Отмахнувшись от Фиделиса, Юния Верона повернулась к Спес:
- Я как-то не въеду – ты с того света что ли?
Спес засмеялась и протянула руку. Рука прошла сквозь Юнию Верону. Девочка слегка попятилась.
- Нас казнили три дня назад по приговору императорского суда как христиан. А мама умерла сегодня, оплакивая нас.
- Она сейчас с вами?
- Да, мы все вместе.
- Страшно было? – почему-то перешел на шепот Фиделис.
- Сначала страшно, потом больно, потом безразлично, а когда стало совсем невмоготу, такая радость вспыхнула. И боль исчезла, и страх. Вернее боль была, но я ее воспринимала отстраненно, как бы со стороны. Радость покрыла все. А потом мне отрубили голову, и пришли ангелы.
Фиделис немного поколебался и нерешительно спросил:
- Спес, а как там?
Спес не спешила отвечать, и в это время в комнате на мгновение вспыхнул яркий разноцветный нездешний свет.
У Фиделиса расширились глаза, его охватила небывалая радость, он ошарашено, очень медленно произнес:
- Я понял, что объясняла мама…
- Поверь мне, то, что ты видел, на тысячную долю не показало всей здешней красоты.
- А вы видите больше?
- Да, потому что мы мученики за Христа.
Фиделис решительно заявил:
- Я хочу туда, Спес. Я готов.
В воздухе возникла Сапиэнтия:
- Тебе рано, юноша. Мы просили Господа, и Он даровал тебе еще 60 лет жизни.
Из-за спины матери выглянула Каритас:
- Я считаю, что лучше сто, но Господь сказал, хватит и шестидесяти.
Много десятилетий спустя Фиделис скажет, что ни до ни после он не видел и не ощущал такой любви, какую в тот момент излучал взгляд Сапиэнтии. И еще он почувствовал, как эта любовь вдохнула в его угасающий организм силу жизни. Он почти физически ощутил то, что ласково говорила им Сапиэнтия:
- Вы оба проживете долго и счастливо.
Каритас, посопев, вздохнула:
- Но иногда будете скорбеть…Охо-хо… Немножко.
Незаметно в комнате появилась Фидес с Милочкой и Ванди.
Юния Верона радостно вскрикнула:
- Фидес!
- О! – качнул головой Фиделис.
Девочка спустила на пол животных:
- Позаботьтесь, пожалуйста, о наших зверях.
Милочка тихо потрусила к Фиделису, а Ванди юркнула под кровать.
- А где Вимка? – требовательно спросила Юния Верона.
- Вимка умер на маминой могиле.
В комнате стало светло как днем. Это появился Ангел Господень. Дети его не видели, только услышали чистый голос:
- Вам пора.
Сапиэнтия радостно улыбнулась Фиделису и Юнии Вероне, но при прощании лик ее стал очень серьезен, а глаза полыхнули таким невероятным нездешним пламенем, что дети зажмурились:
- До встречи в Царстве Господа нашего!
- Мы будем навещать вас во сне, - пообещала Спес.
Фиделис расстроился:
- Только во сне?
- Это как Бог даст! – Фидес приложила к сердцу обе руки:
- Прощайте!
Юния Верона очень энергично запротестовала:
- Нет, нет, до свидания! Мы должны встретиться. Как же мы без вас?!
Гости медленно растаяли в воздухе.
Когда дом, где находились дети Рессамнии, остался далеко внизу, Сапиэнтия обратила на ангела радостный взгляд, излучавший спокойное золотое сияние:
- Кажется, мы закончили все дела на земле.
На это посланец Господа соблаговолил улыбнуться:
- Нет, ваши дела на земле только начинаются!