Вместе с домом от Стрекозовых нам достался Герой – старый пёс черной масти с белым «галстуком» на груди, белыми червяками под хвостом и громким хриплым голосом, похожим на звериный рык. С полмесяца он никого не подпускал к входной двери, кроме отца, в котором сразу и бесповоротно признал хозяина. Выходили из дома и входили в дом, только с разрешения Героя… и, естественно, отца.
– Во, купили... радасть великую! – Ныла бабушка. – Живешь, як у допре*. В уборную без ахраны ни вийдишь. И начёрта яна здалась, такая жисть!
Мы уже отчаялись было дождаться милости пса, как вдруг, в один из дней он стал с нами заискивающе дружить. А было это так.
Лёнику – братику моему – не было и четырёх лет, он ещё не чётко понимал угрозу, исходящую от рычащей собаки. А потому, однажды, как ни в чём не бывало, подойдя к лежащему псу, он присел на корточки и задрал тому хвост. Герой, не оборачиваясь, издал слабый рык. Брат, может быть, в другое время и испугался бы, но в тот момент его внимание привлекли белые червяки под хвостом. Он потянулся к ним рукой и снял одного, затем другого, третьего… Псу это явно понравилось и, улёгшись на бок, он откинул хвост, морду и закрыл глаза. Заметив это, я поспешил к ним. Осторожно подошёл… Лёник выковыривал глистов, а Герой с удовольствием разрешал ему делать это. Мне ничего не оставалось, как присоединиться к ним. Вскоре, закончив чистку хвоста, мы перешли к его морде. Герой одобрительно похлопал хвостом по дощатому тротуару. Мы с братом так этому обрадовались, что готовы были тут же перебраться к нему в будку под крыльцом.
Месяца три, наверное, всё свободное время мы проводили с Героем. Чистили ему хвост, чесали его, водили на Дыньёльку купаться, бегали по Затону. В общем, мы к нему привязались, как те глисты к хвосту. Мама же ужасно беспокоилась за нас. Хотела избавиться от собаки, и в то же время ей было жалко её, а потому нещадно доставала отца вопросом: что делать с собакой? как быть с ребятами? И, в конце концов, достала-таки его.
Однажды утром, едва проснувшись, я услышал от бабушки страшную новость:
– Усё. Нима у нас Гяроя. Папка ваш яго убив.
Это был удар. Я, сверкая глазами, кинулся к отцу.
– Ты убил его? Это, правда? Зачем? Мы же говорили тебе…, ты же обещал. Где Герой?
Отец, как ни в чём не бывало, ответил, что не понимает в чём дело. Когда я, весь бурлящий и кипящий, объяснил ему, в чём дело, он спокойно ответил, что пёс на месте, как и положено, охраняет дом. Просто он посадил его на цепь. Вот и всё.
– В будке он. Иди, посмотри, если не веришь.
И предложил совместную прогулку к будке. Я согласился, но в душе, я бабушке верил больше. Её глаза горевали, а отцовские праздновали.
«Героевская» цепь со звеньями в спичечный коробок вела от крюка на стене дома в прямоугольный лаз будки. Я глянул на отца. Тот, слегка улыбнувшись, пожал плечами, мол: видишь, а ты боялся. У меня отлегло от сердца. Но заглядывать в будку почему-то не стал, просто, потянул за цепь…
На её конце, перепоясанный по животу широким ошейником, как солдат армейским ремнём, явился моему взору… щенок – копия, нет, сильно уменьшенная копия ожидаемого Героя – тоже чёрной масти с таким же белым «галстучком» на груди, но очень маленькими лапками, коротким трясущимся хвостиком и щурящимися глазками-бусинками. Весь его вид был одновременно и пытливым, и растерянным. Я взглянул на отца: его лицо выказывало вызывающее недоумение. Я выпустил цепь из рук, которая, звякнув, дёрнула щенка и завалила его набок. Не сразу поднявшись, встав на четыре лапки, тот задрожал. Мне захотелось успокоить его и я, наклонившись, протянул к нему руку. Но щенок, тоненько заскулив, вдруг описался. Я кинулся к нему, поднял на руки и прижал к себе. Он недоверчиво взглянул мне в глаза и вдруг по-братски лизнул в щеку, мол, не будешь драться?
По настойчивой просьбе мамы, его назвали Дозором. Я потом всю жизнь ломал голову – почему она его так назвала? И только к старости вспомнил, что мама – женщина, а значит, бесполезно было ломать голову. Вот, назвала так – и всё!..
Дозорка в тот же день стал полноправным членом нашей семьи. Щенка не выпускали из рук.
– Что вы, панимаишь, носитесь с ним, как с ребёнком? – Качая головой, сетовал отец. – Он так и ходить разучится… чудаки.
А «ребёнок» и ходил, и бегал, и лизался со всеми. И ещё рос…, буквально, на глазах. Уже в начале осени мы впервые его взяли с собой в лес за груздями. Мама боялась, что он потеряется и потому всё время не грибы собирала, а следила за Дозором. Отец то и дело подшучивал над ней: «Смотрите, мать ваша в дозоре за Дозором следит».
За зиму он вырос и тогда уже все походы в лес без него были абсолютно невозможны. И не только, из-за умоляющего взгляда его чёрных глаз и трогательного поскуливания, но и, как необходимая в походах вещь, например, компас, спички, нож, фляжка с водой.
Троицко-Печорск располагался в центре тайги и, выйдя из дому, без умения ориентироваться в лесу, можно было идти долго-долго – до самых Уральских гор или северных морей, или… на тот свет, не встретив в пути, при этом, ни единой тропинки, деревеньки…, живой души, кроме, разве что, медведя или росомахи.
Конечно, защитить от таких серьёзных обитателей тайги Дозор не мог, но предупредить об их появлении или присутствии – святая его обязанность и великая радость. Кроме этого, собака в лесу лучше любого компаса определяет стороны света, точнее, не определяет, она даже не подозревает, что это такое, она просто ведёт хозяина домой…
Всё время, пока мы собирали грибы или ягоды, Дозорка, как угорелый, носился по лесу, с лаем на бурундуков, белок или птиц… сначала, радостный, под конец усталый, но всегда счастливый и благодарный. Часто, насобирав корзины и корзиночки даров леса, мы, усталые, шагали домой. Но, через некоторое время, вдруг понимали, что шли не туда, куда надо, а… в незнакомую сторону. Становилось не по себе, и мы дружно начинали звать свой любимый «компас»:
– Дозор!.. Дозор!.. Дозор!..
Вскоре он появлялся и, радостно виляя хвостом, слушал приказ:
– Дозор, домой! Ну! Веди домой! Дозорка!
И он, окинув взглядом место, обнюхав кусты, ягель – словно ориентируясь, выбирал направление, по которому и вёл к дому. И всегда приводил.
Летом, частенько, перед сном, оставив бабушку на хозяйстве, мы ходили на Мылву купаться – вместо бани. Разумеется, с Дозоркой. На реке было безветренно. Вода в ней была теплее воздуха… с зеркальной поверхностью… и множеством мошкары и комарья, за которой нет-нет, да вынырнет из воды сорога или другая какая-либо рыбёшка, блеснув серебром телесной раскраски. Мужчины друг друга намыливали хозяйственным мылом, а мама употребляла мыло «Кармен» или «Земляничное». Иногда пытались намылить и Дозорку, но, кроме тучи брызг и звонкого лая ничего не получалось. Ныряли в воду по очереди – сначала бросали Дозорку, за ним прыгали сами…, после всех, медленно заходила мама. Приходили домой к полуночи. Благо, сериалов и новостей по радио не показывали, и торопиться было некуда. Спали, как убитые… после того, как бабушка, конечно же, всех нас пересчитает.
Зимой – детская забава «Займи сопку» или катания с горок, без Дозорки не проходили ни разу. Он радостно со всеми вместе скатывался вниз и с лаем тащил всех наверх. Иногда, в сумерках, было не разобрать, кого ты спихнул вниз – товарища по парте или «полноправного члена семьи».
В конце осени, когда замерзала Дыньёлька, мы вместо цепи к ошейнику Дозора прикрепляли верёвку и он, как бурлак, передвигаясь берегом, с удовольствием тягал нас по извилистому замёрзшему руслу. Случались и курьёзы, когда наш «бурлак» заметив неподалёку прогуливавшихся кошку или собаку, забывал про свой «груз» и, что есть силы, рвал за ними. И тогда, катания наши заканчивались, как минимум ушибами, ссадинами и кровью… малой, естественно.
Пёс с грустью провожал всех нас, на работу, в школу, магазин…, с тревожной надеждой заглядывая в глаза: ведь скоро вернётесь? – спрашивали они. И радостным лаем встречал всех ещё за несколько домов по улице. Если сидел на цепи, то обязательно с проволокой через весь двор. А чаще всего был отвязан. Тем более что основным назначением проволоки являлась сушка постиранного белья – любимое собачье время: хорошо тренирует бдительность. Заляжет наш Дозор где-нибудь во дворе и делает вид, что его ничего не касается, в особенности белые простыни и пододеяльники, которые висят, висят и вдруг, как заполощут под налетевшим порывом ветра. Вот тут-то и надо было успеть их успокоить. Со всего разгону он кидался на бельё и стягивал его наземь, чтоб оно успокоилось. Бельё, естественно «успокаивалось», но, откуда не возьмись, появлялась бабушка с тряпкой в руке…и вот это-то, и было для пса загадкой. Что ей не нравилось в этом деле? Он никак не мог понять, отчего она, вместо ласкового слова, так истошно кричала на него и хлестала по нему тряпкой? Непонятно…
Зимой на самом высоком сугробе двора он вытаптывал себе лежбище и, свернувшись калачиком, отдыхал там, при этом, чутко отслеживая обстановку. Вечерами, в особо сильные морозы, когда начинали трещать углы в комнатах, бабушка, убрав со стола посуду после ужина, говорила вслух:
– Пайду, Дазорку впустю, а то замерзнит бедный.
В такие моменты пёс ей всё прощал – честное слово! Благодарно ткнувшись носом ей в колени, он делово, но покорно, с опущенной головой, повиливая хвостом, топал к печке, где у самого жерла и располагался, во всю свою длину вытянувшись на полу. Трескали поленья в печи, к лапам шло тепло, в комнате появлялся запах псины.
Больше всех такие времена любил кот Василий. Не успевал Дозор, как следует разомлеть, как бесшумно передвигаясь, тот вдруг оказывался у передних лап пса и усаживался спиной к тому самому белому «галстуку», притом, настороженно поводя ушами. Некоторое время спустя, удостоверившись в мирной обстановке печного ареала, он приступал к туалетным процедурам и уже через несколько минут, окончив их, располагался на полу, при этом, невозмутимо уложив голову на ближайшую собачью лапу. Спереди – грела печь, сзади – могучая и тёплая грудь друга…, вокруг тишина и спокойствие. Глубоко и с удовольствием вздохнув, он закрывал глаза. Псу, как и положено, снились погони и потому его лапы начинали «бежать», что, естественно, мешало спать Василию и он, как мог, боролся с этим безобразием. Например, слегка царапнув челюсть Дозора, объяснял тому, в чём дело. Пёс ворчливо соглашался…, кот снова укладывался…, лапы возобновляли бег…, претензии повторялись. Пёс рычал…, кот округлял глаза, мол, я тебя понимаю, но…, в конце концов, оба засыпали.
Дозорка, в общем-то, был миролюбивым псом, но положенную работу сторожа выполнял безукоризненно.
Однажды, мне тогда было лет десять, в один из рабочих дней, когда родителей не было дома, к нам во двор забрёл неизвестный мужчина. На вид, из «вербованных» или «командированных» – крепкого телосложения с красным лицом, видимо, от изрядно принятой дозы спиртного. Матерясь, на чём свет стоит и, обругивая всех и вся, он с кулаками кинулся к бабушке, которая, сидя на ступеньках крыльца с миской зерна, кормила кур. Никто из нас не успел ничего понять и как-то на это среагировать, кроме Дозора, который в то время, за что-то, наказанный бабушкой, отбывал наказание прикованной цепью к будке под крыльцом. Словно молния, блеснул он из тёмного лаза и, ударив лапами пришельца в грудь, опрокинул того наземь, после чего, угрожая раскрытой пастью и злобным рыком (тогда я впервые увидел в облике нашего домашнего пса черты лютого зверя) принудил того закатиться к дощатому забору. Это была небольшая зона, размером около двух метров в длину и около полуметра в ширину, куда лапы и зубы Дозора не доставали. Даже встать на ноги не было возможности из-за наклонившегося звена ограды в этом месте. Бабушка попыталась оттащить своего защитника, но мужчина обругал её и пригрозил сжечь забор и дом, а заодно и всех нас, здесь живущих.
– Аа. Ну, тады и лежи тут, покуль не просписся. – Миролюбиво решила бабушка. А меня послала к отцу за помощью.
Когда мы прибежали домой, то увидели лежащего без движения мужчину под забором, сплошь закиданного землёй, а вокруг него в радиусе около метра площадка двора была испещрена глубокими ранами, нанесёнными когтями Дозора.
Отец, как всегда, задал дурацкий вопрос:
– Чего он там лежит, панимаишь? Умер что ли?
Бабушка усмехнулась.
– Ага, як бы ни так! Умрет ён. Уснув, паразит…, чтоб яго пранцы ели!*
И рассказала отцу, как было дело. В конце лишь добавив, что после того, как я ушёл, «ён дастав шпички и став йими чиркать…, хатев забор падпалить…, а Дазорка значалу гавкав, гавкав, а тады павернувся к ёму задам да як став дряпать землю лапами та кИдать у яго… так и закИдав всяго».
Дозор во время рассказа, словно понимая суть, поворачивал морду то к бабушке, то к отцу, всё время, при этом, моргая глазами. Когда я подошёл к нему и, наклонившись, обнял его за шею, он покровительственно лизнул меня и, улыбнувшись, проворчал:
– Да… это я так… пьяных непереношу…, а чо он к бабушке полез…
Бабушка, кстати, попросила маму, чтобы та «накупляла маслОв у сталовой…, ён жиж мине спас, ни пабаявся»…, мама пообещала, но всё время забывала о данном обещании. И тогда, примерно, через неделю, бабушка с утра надела свою «каришливую» юбку и новый белый платок и пошла с мамой…, «а-то, ат вас даждесся тут… к паске».
Громадные говяжьи «маслы» варились долго. Затем ещё около часа остывали и, наконец, появились в миске под носом ничего не подозревающего спящего пса, уже, потерявшего всякую надежду на завтрак.
Он жил с нами семь лет, до осени 1962 года.
Пропал внезапно. Однажды, утром мы его не обнаружили на месте. Не было его и днём, и вечером. Не было и на следующий день…, и на все дальнейшие дни. Тогда тосковали все. Даже «огоньковские» кроссворды не отгадывали. Мама без конца шмыгала носом, отец качал головой, Василий недоумённо осматривал комнату с печкой… Долго ещё, подходя к дому, не слыша любимого лая, мы надеялись, что бабушка обрадует нас добрым известием, но, увы, того не случалось. Чуть ли не каждый день она встречала нас у калитки, грустно констатируя факт отсутствия пса:
– Дазорки так и нибулО… – Разводила она руками. – З утра хтось заскуголил на правулке, я спахватилась, побегла… дивлюсь – не…, не ён, чужий якийся прискочив…
Ровно через год мы уезжали из Троицко-Печорска. Жалко было покидать родные места, где прошли мои детские годы, но, откровенно говоря, без Дозорки, не очень-то. Да и вообще…, я уезжал из детства…
Примерно через полтора года после того злосчастного дня, уже, живя на новом месте жительства, как-то, сидя у телевизора, отец неожиданно завёл разговор о домашних животных – их уме, доброте… и вдруг упомянул факт таинственной пропажи нашего Дозора. Мы невольно насторожились:
– Ваша мать в Троицке, фактически, не разрешала мне говорить вам с Лёником про Дозора…, теперь вот скажу: – он глубоко вздохнул, – его ссыльные… съели тогда, панимаишь…, вот как. – Я в упор глянул ему в глаза. Они были грустны и правдивы. – Мне ещё летом Шульга поведал. Он, как раз, из Шерляги* приехал… бригадир ему сказал, спирт им закусывали…, сволочи.
Я вдруг отчётливо представил глаза Дозорки, затем…, как его режут на кусочки и варят…, или жарят…, или… и у меня брызнули слёзы из глаз…
Всё...
Пояснения к тексту:
ДОПР – в старину – дом принудительных работ.
прАнцы – парша, шелуди. У бабушки – черви.
ШерлЯга – посёлок лесорубов под Троицко-Печорском.
(картинка из интернета - вылитый Дозор)