Юрий Кириленко
Мое первое танго
Летом 1969 года я поступил в МГУ на географический факультет. Это была моя давняя мечта. С малых лет я любил читать про разные страны, обожал рассматривать географические карты и уверенно мог выговорить название высочайшей точки планеты — Джомолунгма.
Более того, я знал, что оно переводится с тибетского как «Божественная Мать жизни», что англичане называли ее Эверест, а непальцы — Сагарматха, «Мать богов». И, конечно, точную высоту, ее легко запомнить - «восемь восемь сорок восемь», 8848 метров.
Лучшим подарком ко дню рождения я считал атласы и книги про путешествия и, естественно, был любимцем старенькой географички, которая курила, гоняла на горбатом «Запорожце» и научила меня (единственного в классе) правильно произносить название океанского течения — Гольфштрем.
В общем, я хотел быть географом, и больше никем.
И вот я поступил. Все предметы — на «отлично», лишь нелюбимая математика — на «хорошо».
В конце июля, после моего возвращения из шумной, но прекрасной Москвы, в семье устроили небольшой пир.
- Он молодец! - грохотал за столом с полной рюмкой в руке отец. - Он поступил в лучший вуз страны! Он будет географом! Он высадится на Северный полюс! Он будет жить в Антарктиде!
Мама вздрогнула и всплакнула при последней фразе. Я тоже не хотел в Антарктиду, даже за большие деньги. Мне хотелось, как жителю в основном северной страны, на юг, в жаркие страны, под пальмы, купаться в океане...
; И поэтому, сын, я поздравляю тебя, - голос отца задрожал, - и дарю тебе... мы с мамой, - уточнил он, взглянув на нее, - мы дарим тебе путевку на круиз по Черному морю... Как будущему географу.
Тут уж у меня накатили слёзы радости, волнения, перехватило дыхание.
«Ла-ла-ла», - запела душа, словно предчувстствуя, что случится со мной дальше.
«Ла-ла-ла — свобода; ла-ла-ла — один, без опеки и присмотра родителей; ла-ла-ла — денег дадут (или не дадут?); дадут — они же не звери, а папа и мама, а я — единственный ребенок, да ещё такой умный...»
Очнулся я от маминого толчка в бок.
- Поблагодари отца, - прошептала она одними губами.
Взволнованный и потный, я еле поднялся и выдавил из себя:
- Спасибо, папа, спасибо, мама...
- Молодец! - орал захмелевший отец. - В нашей инженерной семье будет настоящий гуманитарий.
- Да, - добавил он и качнулся, - ты еще книжку напишешь... приключенческую...
- О приключениях, - поправил я.
Мама опять толкнула меня в бок.
- Да, - улыбнулся пьяненький отец, - о приключениях... в этой... как её... Тарзании...
Прожитые дни я отмечал в календаре крестиками. С каждым крестиком я приближался к заветной дате, обведенной красным карандашом.
И вот мы стоим на перроне Киевского вокзала, и родители наперебой дают мне последние наставления.
- Проверь деньги!
- Проверил. Я их чувствую. (Они зашиты в трусах.)
- По Одессе не шляйся, сразу на морвокзал, на пароход.
- На теплоход...
- Какая разница!
- На корабле веди себя скромно...
- Не кури!
- Я не курю!
- Врешь! Ну ладно, в университете все равно закуришь...
- Да! И не пей!
- Я не пью!
- Как не пьешь? А в Новый год, а на день рождения?
- Это же сухое, «Рислинг»...
- Все равно не пей. А то еще кто-нибудь привяжется, пропьете все деньги.
- Из каждого порта посылай телеграмму, хотя бы два слова, скажем: «Ялта, всё хорошо; Новороссийск, всё нормально...»
- Ладно.
- Денег тебе должно хватить. Если, конечно, не будешь безобразничать.
- Постараюсь.
Они еще что-то говорили, накаляясь. А я уже был далеко-далеко от них, на берегу Черного моря. И, конечно, бродил по солнечным одесским улицам, пил сухое вино, ел виноград, креветок, сходил на пляж и искупался в теплой воде...
А теплоход... Что «теплоход»? Я его плохо себе представлял. Ну, большой, понятно, черно-белый — это я видел на фотографии. Ладно, хоть города посмотрю — Ялту, Новороссийск, Сочи, Сухуми, Батуми, Одессу... Её — два раза, вначале и в конце. Бог с ними, с родителями, они всё ещё думают, что я маленький. А я, между прочим, в Москве почти месяц один в общежитии жил, и ничего, не пропал, не испортился...
Поезд дернулся и поплыл.
- Владик! - заорала мама.
- Быстрей, сынок, опоздаешь! - в унисон вдруг запищал папа. Они словно поменялись от волнения голосами.
- Молодой человек, поезд отходит, - сказала толстая проводница в синей рубашке и берете.
Я быстро чмокнул родителей куда попало и влетел в тамбур. Они ещё попытались бежать по перрону за поездом, но быстро отстали...
Не заметить этот корабль было невозможно. Даже со знаменитой Потемкинской лестницы он выглядел черно-белой громадой. Настоящий город на воде у пирса.
А когда я подошел к трапу и задрал голову вверх, он и вовсе выглядел небоскребом. Дежурный матрос проверил билет и объяснил, как найти каюту.
Я прошел по верхней палубе - «сандеку», солнечной, где за зашторенными окнами скрывались каюты-люкс, мимо бассейна и, спустившись по лесенке, подошел к двери с номером моей каюты.
Я взялся за ручку и, резко рванув дверь на себя, вошел...
В нос мне ударил запах духов, фруктов и цветов. Перед глазами мелькнула голая спина, через мгновение женщина обернулась и, прижимая к груди что-то яркое и цветное, воскликнула: «Ох!»
- Извините, - пробормотал я, покраснел и попытался сделать шаг назад. - Я, кажется, ошибся... Это 420-я?
- Да-да, - быстро проговорила женщина, улыбаясь.
- Как же так? - искренне удивился я. - Может, я пойду, поменяюсь?
- Ну что вы, что вы, - оживилась женщина, не переставая улыбаться. - Всё в порядке, всё нормально. Зачем же меняться? Или вы меня боитесь?
Она откинулась назад и рассмеялась. Я, сбитый с толку, пытался соображать. Значит, дело в моей украинской фамилии, оканчивающейся на «о». Действительно, по спискам не угадаешь: Мурко — он или она... И женщина не хочет, чтобы я с кем-нибудь менялся... Что бы это значило? Как быть?
Но я же взрослый, самостоятельный человек, чего я боюсь? И она вроде не против, чтобы я остался...
Тут надо пояснить, что в свои семнадцать я, юный провинциал из Подмосковья, был ещё девственником. И кроме поцелуев «в щёчку» и «в губы», а также тисканья девочек из класса, никаких отношений с противоположным полом не имел.
То есть теоретическая подготовка, конечно, была. Читал «Элеонору» и «Баню», ходившие по рукам. И фотки, которые мы покупали в электричках у «глухонемых» распространителей, в заветном месте имелись. Но ничего, кроме активного рукоблудия, не знал мой молодой организм.
В те далёкие годы, в начале «застоя» с не старым ещё Брежневым, которого боготворила вся страна, это было в порядке вещей.
Да, были шустряки, которые, с их слов, уже «пробовали», и даже не со сверстницами, а с замужними дамами. Но верилось в это в трудом. А может, просто не хотелось верить, от зависти...
- Отвернитесь, - сказала она.
Я послушно отвернулся, чуть не уперевшись в дверь каюты. Я замер, сминая потными руками спортивную сумку с вещами, ловя ушами, как локаторами, каждое её движение, мысленно представляя всё.
Вот она что-то расстёгивает, вот бросает это куда-то в угол, наверное, на спальное место, вот волнующе щёлкнула резинка (от чего? от трусов?), вот прошелестело что-то (платье? халат?)...
- Вот и всё. Можете повернуться, - сказала она и, когда я обернулся, она стояла передо мной в лёгком цветном платье.
Теперь я мог рассмотреть её.
Она была очень хорошо сложена. Узкая, девичья талия, округлые бёдра, высокая грудь, кожа тёмно-коричневого загара, чёрные жёсткие волосы, шапкой лежавшие на голове, карие, почти вишнёвые глаза, чувственные, слегка припухшие губы...
И минимум косметики.
Это я сейчас так подробно и спокойно описываю её, спустя сорок с лишним лет. А тогда, в юном, ещё мальчишеском восприятии, она казалась мне ослепительной, даже немного экзотически красивой и тревожно-маняще привлекательной...
Наверное, моё волнение было написано на лице. И, наверное, оно было очень смешное, потому что она всё время улыбалась, срываясь на нервный смешок. Но сейчас мне кажется, что это был смех от возбуждения, от остроты ситуации...
- Не надо ничего менять, - вдруг серьёзно и твёрдо сказала она. - Или вы — против?
И она строго посмотрела на меня.
Сейчас, через много лет, прокручивая вновь и вновь кино своей загубленной жизни, я-то понимаю тот хищный, здоровый блеск её глаз, вспоминаю эти раздувающиеся ноздри, этот хрипловатый от волнения смех, это состояние кошки, в лапы которой попал воробышек...
А тогда, тогда мне мнилось, что она так же растеряна, так же смущена, так же стыдливо-нагловата, так же сомневается, как и я.
Мы находились словно на одной волне, без слов понимая всё, что неизбежно должно было произойти между нами, что это одинаково желанно обоим...
Я куда-то рассовывал вещи, переодевался (она деликатно вышла), старался не смотреть на забытый (?!) ею на нижней полке чёрный бюстгальтер, шёл на ужин, общий сбор, знакомство с капитаном - всё словно во сне, словно оглушённый алкоголем. А затем действительно осушил залпом пару бокалов шампанского...
Удивительно, но никто не обращал на нас внимания, никто не интересовался, как мы устроились и почему поселились вместе, никто ничего не спрашивал, и я чувствовал себя вполне взрослым мужчиной, который путешествует со своей женщиной — не важно, женой или любовницей, и у меня было чувство, что всё, что должно было произойти, уже произошло, и перед глазами у меня были её обнажённые руки и плечи, и грудь, и лицо — такое уже близкое, родное, моё и только моё...
Мы вошли в каюту. Луна светила в иллюминатор. Вопреки моему ожиданию, она включила нижний свет и встала у зеркала. Я молча забрался к себе наверх и деликатно задёрнул шторки.Сквозь нейлоновую полупрозрачную ткань я видел её размытые очертания, изгибы тела.
Не выключая свет, она стала стягивать с себя платье. Я, не дыша, смотрел сквозь шторки, невольно делая рукой маленькую щёлку, чтобы лучше рассмотреть блестящую смуглую спину. Спинку... Вот она берётся за края ослепительно-белых трусиков, наклоняется...
Я шумно задышал, но моя спутница, швырнув трусики на кресло, продолжала стоять перед зеркалом. Подняв руки, она приглаживала свои курчавые волосы, а я, задыхаясь, впивался взглядом в отражение, в груди с тёмными кружками сосков, в живот с глубоким пупком, в тёмный мысок под ним...
Пот градом лил с меня, я дрожал и чувствовал, как нестерпимо болит низ живота и вот-вот лопнут болгарские джинсы, и щёлка в шторках — уже не щёлка, а щель — огромная, как окно в запретный и сладкий мир.
...То, что происходило дальше, не поддаётся никакому описанию. Разве можно описать эту безумную, бессонную ночь, когда кажется, что уже все-все силы на исходе, и не можешь пошевелиться.
Но, словно фея из сказки, словно воплощенная подростковая необузданная мечта, страсть — сжигающая, томительно-сладостная, как смерть, она появлялась вновь и вновь, возвращая силы и желание.
- Разве так можно?
- Конечно... Можно всё, что нравится обоим... Хочешь ещё?
- Да... Только у меня коленки дрожат...
- Ты ещё маленький...
- Что-о-о?!
Она засмеялась:
- Не сердись, я шучу. Ты молодец... Я хочу тебя...
Она лежала на боку и гладила меня тонкими холодными пальцами по голой груди. В лунном свете тело её матово поблескивало. Свою ногу она закинула на мою и слегка поглаживала ею меня.
Я чувствовал себя совершенно опустошенным, но умом, глазами всё ещё желал её...
Это было открытие женщины — как явления, как чуда. Это осталось со мной на всю жизнь. И даже сейчас это чувство всё ещё живёт во мне...
Ночи проходили в бесконечных, ненасытных ласках. Моя возлюбленная дарила мне всё, на что была способна в самых смелых фантазиях женщина «под сорок». Это был даже не университет — академия любви.
Я, словно прилежный ученик, старался как мог. Иногда мне казалось, что я умираю, но юный организм быстро восстанавливался от нескольких глотков холодного «рислинга» и грозди винограда.
Никто не мешал нам наслаждаться друг другом. Под утро по пустым коридорам мы пробирались в душ и долго плескались там, не забывая о ласках.
А днём, качаясь от дремотной усталости, шли по улицам Ялты, Новороссийска...
«Господи, - думал я, комсомолец и будущий географ-материалист, - господи, неужели это свершилось... То, о чем мечтал, тайком рассматривая черно-белые фотки, читая белесые, еле различимые копии «познавательной» литературы, до одури изнуряя себя онанизмом, с ужасом ожидая его последствий, обещанных родителями и учителями, в виде растущих на ладонях волосах, раннего старения и немощи, - это свершилось!
Несмотря ни на что!»
Я стал, наконец, мужчиной. Я теперь стал другим — довким, сильным, смелым. Я перестал бояться темноты, других ребят и, главное, - женщин! Женщин, которые были совершенно неведомыми существами. Которые так не похожи на нас физически, которые так притягивали и заставляли подсматривать за ними и фантазировать о них...
«Я женюсь на ней, - думал я в редкие минуты отдыха. - Конечно, женюсь. Я слышал, если спал с женщиной, то должен обязательно жениться. Но она намного старше... Ну и что? Это я повзрослею и возмужаю, а она... она останется такой же необыкновенной — красивой и притягательной... А дети? У нас будут дети? А зачем нам дети? Глупости. Мы будем жить и радоваться вдвоем, наслаждаясь друг другом...»
Жизнь вокруг нас била ключом. Люди купались в бассейнах — с морской и пресной водой, сидели в барах, ходиди на экскурсии в городах, в порты которых мы заходили (для меня они были на одно лицо, вернее, вид), просто гуляли по палубам, а мы были словно в тумане, в любовном угаре, совершенно ошалевшие.
И никак не могли насытиться друг другом.
На третий или четвертый день мы все-таки выбрались вечером в музыкальный салон. Это был вечер танцев. Ещё на палубе я услышал магнитофонную запись полузапрещенных «битлов» и сам потянул мою спутницу на звуки музыки.
Мы нашли укромный уголок и сели на диванчик из искусственной кожи, тесно прижавшись друг к другу.
- А сейчас — танго! Весь вечер танго! - объявил конферансье в блестящем пиджаке.
Танцпол быстро заполнился парами.
- Ты умеешь танцевать? - спросила меня моя любимая женщина.
Я покачал головой. Не мог же я сказать, что на школьных вечерах либо переминался с ноги на ногу, прижимая худую одноклассницу, либо «трясся в паркинсоне», как говорила мама, под «Роллингов» или «Бич бойз».
- Хочешь, я научу тебя танцевать танго? - спросила она.
Я кивнул.
- Отлично.
Она встала и пошла вперед на круг, увлекая меня за собой. Заметив мое смущение, мою скованность, прошептала мне:
- Не волнуйся, держись уверенней, ничего не бойся. Я буду вести тебя, здесь полумрак, никто ничего не заметит...
Она встала передо мной необычно, слегка под углом, ловко просунула ладонь правой руки под мою мокрую от волнения подмышку, левой схватила мою ладонь и … повела в танце. В ритме танго.
Кровь ударила мне в голову, сердце забилось, словно в нашу первую ночь, мне стало трудно дышать, всё было отдельно — ноги, туловище, руки, голова. Казалось, я уносился куда-то, ничего не соображая, чувствуя себя игрушкой в сильных женских руках...
- Понимаешь, малыш, - говорила она, задыхаяь, сквозь оглушающую тревожную музыку, - любовь — страшная штука. Существуют только ты и он, и всё... По боку близкие, окружающие, всё вокруг — только ты, твои чувства, твоё эго... Любовь — это вспышка, болезнь, сумасшествие... Любовь — это проклятие...
; Танго «Ревность», - объявил ведущий.
И мы, почти не останавливаясь, мокрые от пота, от напряжения, от духоты, тут же продолжили свой безумный танец.
; … ведь всё знаешь, понимаешь, - бормотала она уже в моих руках (как быстро я или мое тело поняли нехитрые законы этого танца), - но ничего, ничего не можешь поделать с собой... Да... Это болезнь, страшная, тяжелая... Впрочем, тебе это только предстоит...
Я остановился на мгновение:
; Я уже люблю. Сейчас. Тебя.
Она горько улыбнулась, покачала головой.
- Нет, малыш. Это всего лишь страсть... Приготовишка...
Вы, наверное, давно заметили, особенно с возрастом, что время течет по-разному. Иногда за минуты проживаешь жизнь. Едешь в транспорте, задумаешься, а перед тобой — целый кусок жизни, воспоминаний, и ты уже проехал две-три остановки после «своей».
И, напротив, мчишься, торопишься, чтобы не опоздать, поглядываешь на часы, а минутная стрелка еле движется или — парадокс! - стоит на месте. А по спидометру ты уже отмахал полсотни километров...
Когда ты танцуешь танго, ты властвуешь не только над женщиной, но и над временем. Ты волен наслаждаться, растягивать и запоминать любое мгновение. Но можешь и сбросить его с себя, как наваждение, как сон.
Ты вообще живешь в другом мире, в другом измерении: ты, женщина и музыка. Музыка танго...
Она вдруг прижалась ко мне и прерывисто зашептала:
- Мальчик мой, любимый, нежный... Я ведь уже старуха, мне — почти сорок. Девочкой видела войну, кровь, смерть... Видела, как гибли такие мальчишки, нецелованные, юные, светлые... Это было самое страшное... С тех пор я искала, всегда искала такого же... И вот нашла... Это судьба... Это судьба...
И вдруг задрожала, сбилась с ритма и, тихо плача, проговорила:
- Спасибо тебе, родной, спасибо... За всё...
Я ничего не понимал и понять тогда был не в силах. Я был юн и глуп и не мог оценить любовь, точнее, страсть этой женщины. Только сейчас, на склоне лет, я понял всё. Я понял, как может любить женщина — зрелая, умная, добрая...
А тогда...
- Перед войной танго звучало отовсюду — в кино, из граммофонов, на танцплощадках... - говорила она. - «Брызги шампанского», «Утомленное солнце», «Улыбка»... Все танцевали танго... Оно — как любовь между мужчиной и женщиной. Ревность, измена, расплата, нежность... Жестокое, как жизнь, горькое, как жизнь... Сплошное безумие, страсть... Танго — всегда...
Я слушал это бессвязное бормотание, ощущал её знакомое тело, её запах. Я почти терял сознание от этих слов и завораживающих звуков... Я двигался, подчиняясь скорее инстинкту, чем знанию...
- А ты молодец, - услышал я её голос. - И у тебя хорошо получается, особенно для первого раза. Как ты чувствуешь музыку, женщину... Молодец...
В тот вечер мы танцевали и танцевали. Ничего, кроме танго. К полночи я уже просто парил с ней в объятиях, и мои руки и ноги, тело вздрагивали вместе с жестким ритмом музыки.
Я нёс свою любимую, ставшую невесомой, бросал её, подхватывал в последний момент, впивался в неё губами, глазами, всем телом, вновь бросал, вёл туда, куда мне хотелось, останавливался, прижимал к себе, боясь потерять, и вновь бросал...
Танец не окончился, когда закончилась музыка. Он продолжился в нашей каюте и длился до рассвета.
… Потом были встречи, романы, женщины — самые разные: высокие, крупные, маленькие, умные и не очень, почти пожилые и совсем юные. Ни об одной из них не могу сказать дурного слова.
Но такой, как та, далекая, первая, - не было никогда. И дело не в юношеском максимализме и романтизме, нет... А может, именно в этом, кто знает. Кто вообще знает что-то о нас и нашей жизни?
Мы рождаемся, живем, как мотыльки — не так уж долго, часто почти ничего не успеваем сделать, кроме примитивного продолжения рода. Рушатся планы и надежды юности, оглянуться не успеешь, а «зима катит в глаза»...
Да, какие-то мгновения живем. Обидно, конечно, но что делать — это решено за нас. Под конец мы злимся, что не успели того и этого, обидели того и ту, самую лучшую, и жениться надо было на той, к которой боялся подойти, и детей надо было все-таки воспитывать, а не пороть и орать...
Горе-то какое — жизнь прошла! Жизнь — яркая, удивительная, суровая и нежная одновременно, со столькими событиями. И — мимо...
И ты спохватываешься, но... поздно, братец, поздно. И сначала не начнешь, и не научишь, и не научишься...
...Неделя пролетела, как волшебный сон. Из Батуми в Одессу мы шли ночью, не заходя в порты. Это была первая ночь, когда мы вышли с моей спутницей-любовницей, моей первой женщиной, на верхнюю палубу.
За эти дни я почувствовал, что изменился. Даже, кажется, стал выше ростом. Я облокотился на перила и одной рукой обнял её за плечи.
- Вот и всё, - тихо сказала она.
Влажный теплый ветер трепал её волосы. В темноте не видны были её слёзы. Вдали проплывали редкие огонёчки на побережье.
Я молчал. Я не знал, что говорят в таких случаях. Я чувствовал себя взрослым, опытным мужчиной. Сам черт был мне не брат.
Я погладил её по жестким волосам. Она положила мне голову на плечо. О чем она думала?..
В Одессе мы сошли на берег. Ярко светило солнце, по морю прыгали блики, «зайчики», огромный лайнер высился над нами.
- Ну вот и всё, - сказала она и протянула мне тёплую руку, - где-то здесь меня уже встречают.
Я молчал. Я был опущен, раздавлен, уничтожен. Я вновь стал мальчишкой, слабым, трусливым, ничего не умеющим и не знающим.
- Надеюсь, я научила тебя танцевать танго, - она улыбнулась. - Теперь тебе танцевать его с другими...
И исчезла. Навсегда...