Спадая на колени перед твоим телом, ты напеваешь под нос пейотные песни, прикусывая шею.
Я уже далеко не твой самый преданный зритель. Я твой обнаженный соучастник.
...
Ты бьешь в набат, разыгрывая великую драму суицида, перед собственным амвоном. И они сходятся на представление под отрывистые звуки клавесина, словно чужие войска на присягу.
Тем временем, в твоем храме, с полным желанием Жить и любви к Вечному – умирает последний окончательный монах – твоя человеческая суть.
...
Возникают споры, заставляют жадно рвать в истерике глотку, трепетать бронзовыми ночами под соло любимых бэндов – безвестных, но их слова коронуют твои импульсы. Наутро мир вернется на свои позиции, и ты снова возродишься после ночных кошмаров и транквилизаторного забвения, после мимолетного экстаза и возможного жадного совокупления с городскими призраками в белой фланели, как в запертом личном коконе. И ты поймешь, насколько бедна твоя гениальная душонка.
...
Умерла душа поэта – мир надел черные очки. Даже северные ветра – психушка Вселенной, облачаются в белую рубаху. И бесполые черные облака заплачут по весне проливными грозами.
Смыкая звенья цеп на перебитой холке, цепляемся за чужие руки, измазанные людскими извержениями: гадкими и вопиющими. Готовясь к паломничеству – с бурлеском в голове, виноватыми лицами и оглушенными сиренами нотаций. С кровоточащей трахеей от ночного кашля и рыдания с пустыми блеклыми глазницами.
...
Можно веками прятаться в многочисленных фильмах, жанрах, крохотном доме, рваной бумаге и в изгрызенных кончиках пера. Умещать всё это в одну строку, обляпанную в кататоническом говне и представлять на всеобщий вуаеризм собственные страдания.
Они боятся чисел и купюрного гипноза, но сами держат указательный палец на громком и правдивом отчаянье, утопая в лже-похлёбке.