Казахстанский литературный журнал "Нива" № 9 за 2002 год
Юрий Грунин
Мой "земляк" Владимир Мощенко
Более полувека я живу в Джезказгане, считаю его своим родным городом, пишу о нем. Джезказган вошел в историю XX века и как город меди, и как космическая гавань, и как регион Степлага (кстати, первоначальная причина моего пребывания здесь). Вошел Джезказган и в русскую поэзию. Время от времени в российской периодике появляются стихи о нем.
Журнал “Дружба народов” № 3, март 2000 года, открывается шестистраничной подборкой стихов московского поэта Владимира Мощенко, давнего члена Союза писателей СССР. В предисловии к стихам известный поэт Александр Ревич пишет: “Поэзия Владимира Мощенко — акт художественного дара и детской Веры. Встреча с ней возвышает и просветляет”. Одно из стихотворений я хотел бы сразу же привести здесь:
По пути в соцгородок
Вот ветер был за Джезказганом!
Мы с мамой шли в соцгородок.
И в этом воздухе стеклянном
Уже я двигаться не мог.
И вьюга мне глаза колола
И люто била по ногам.
А в это время наша школа
В тепле читала по слогам.
Я стал почти что как ледышка.
Вокруг синё. Хоть волком вой.
И вдруг я вижу: рядом — вышка.
На ней — в тулупе часовой.
Он закричал: “А ну, отрава!
Погибель ищешь пацану?
С дороги повертай направо.
Давай скорей, не то пальну!”
И тут раздался голос зэка:
“Ведь там сугробы, душегуб!”
У пожилого человека
Чернели корки вместо губ.
Стоял он около подвала.
И свирепел собачий лай.
А мама до смерти устала.
“Стреляй! — сказала.
— Ну, стреляй!”
Прочитал я эти строки — словно с другом встретился. Написал несколько слов о поэте в “Жезказганскую газету”, отнес вместе с текстом стихотворения. Газета напечатала, и я ее со своим письмом к Мощенко отправил в “Дружбу народов”. Спросил поэта о пребывании в Джезказгане, полушутя поинтересовался ударением в фамилии: “Мощенко, как Зощенко, или Мощенко, как Шевченко?”. О себе написал только то, что “около подвала” мог стоять и я, и у меня тогда “чернели корки вместо губ” — все предельно ясно. А о том, что пишу стихи, упоминать не было причин. Его краткий ответ располагал к продолжению знакомства. Вот его письмо.
"Уважаемый Юрий Васильевич,
прежде всего искренне благодарю Вас за внимание к моей скромной
особе, за то, что совершенно неожиданно мое слово благодаря Вам
отозвалось в Джезказгане, куда судьба забросила меня, второклассника,
осенью сорок первого, во время эвакуации. Кстати, поделюсь с Вами
намерением в ближайшую неделю закончить повесть “В Боровом в
сорок втором”, где речь идет об одном священнике, дьяконе, который
служил в соответствии со своим саном в Новом Иерусалиме, под Москвой,
а потом, как и многие, был арестован, попал в джезказганский
лагерь, чудом остался жив и, освободившись, уехал к племяннице в
Бурабай (там, на виду у красавицы Синюхи, я прожил целый год, ставший
для меня особенным, незабываемым). Действие разворачивается довольно
драматическое, даже порой трагическое.
Не сомневаюсь, что Вы, Юрий Васильевич, интереснейший и
благороднейший человек, чья весточка и чье доброе дело стали для меня
дорогим подарком.
Что же рассказать Вам о себе? Если в двух словах, то все укладывается
в одно предложение, включающее в себя бахмутское детство,
эвакуацию, солдатчину в Нахичевани-на-Араксе, работу спецкором в
газете ЗакВО “Ленинское знамя” (в Тбилиси), Литинститут, командировку
на два года в Будапешт, добывание военного стажа и... досрочное
увольнение в отставку в звании полковника, всякие написанные мною
книги, в том числе переводы, обращение в последние годы и к таким
жанрам, как проза и критика... Понимаю, как это странно и недосказанно
выглядит, но даже в двух томах не сумел бы сделать это лучше.
Моя фамилия звучит, как у Зощенко, которого обожаю.
Посылаю книжечку “Родословная звука”.
Еще раз — сердечное спасибо.
Дай Вам Бог здоровья и счастья.
Вл. МОЩЕНКО
20.06.2000"
Портрет автора напомнил мне одну из фотографий молодого Мандельштама: и пропорциями лица, и каким-то отстраненным от жизненной суеты взглядом, что еще более усилило мою симпатию к Владимиру Николаевичу — я увидел в его взгляде пожизненный магнетизм Степлага. А книжечка “Родословная звука” сама раскрылась на развороте, проколотом скобкой-скрепкой — там, словно мистика, оказалось стихотворение без заглавия, посвященное Осипу Эмильевичу:
***
Мы живем, под собою не чуя страны...
Мандельштам
Итак, графа: особые приметы.
Оставим без вниманья этот взгляд.
Так смотрят перед гибелью поэты,
Ничтожные, когда они раздеты.
С горбинкой нос, а также лысоват.
Грудь и живот, напротив, волосаты.
Вот отпечаток пальца. Вот цитаты.
И что смеялся? Постарел. И нищ.
Здесь нет еще одной — последней — даты.
Но всюду здесь сиянье голенищ.
И опять, словно мистика: я люблю Мандельштама, ему посвящена глава “Век-волкодав” моей поэмы “По стропам строк” — с тем же самым эпиграфом “Мы живем, под собою не чуя страны”. Ну как после всего этого мне не полюбить Мощенко? Пришлось сознаться, что и я пишу стихи и прозу. И отправил ему свою повесть о Степлаге “Спина земли” (она была опубликована в 1999 году в двух номерах “Нивы” и в том же году вышла книжкой в издательстве “Алем” в Астане). И заодно попросил посоветовать, в какой российский журнал мне обратиться со своими стихами. Ответ пришел сразу же.
"Дорогой Юрий Васильевич!
Прежде всего — по поводу Вашей просьбы. Я разговаривал о Вас с
заведующим отделом поэзии, членом редколлегии “Дружбы народов”
Владиславом Николаевичем Залещуком. Сказал самое главное.
Договорились, что Вы пришлете на его имя свои стихи и сошлетесь
на меня. Если он отберет что-нибудь (а на это мы и будем надеяться),
то я напишу предисловие к подборке.
Спасибо за книгу “Спина земли”, в которой Вы, как и всюду, предстаете
человеком необычным, несомненно одаренным, про которого —
вопреки Вашим строчкам — нельзя сказать, что не ждать ему никакого
чуда, что погасла его звезда, что он — из “ниоткуда” и держит путь
в “никуда”. Может быть, чуть позже я напишу об этой книге статью.
Во всяком случае, желание такое есть.
А пока мне хотелось бы посвятить Вам одно из стихотворений
последних лет:
Юрию Грунину
До чего ж облупился наличник!
Стекла выбиты. Кухня пуста.
Я люблю этот мир, как язычник,
Обретающий веру в Христа.
На крылечке прогнившем — картонка,
В ней бутылок каких только нет.
Так, где прежде висела иконка,
В полумраке колеблется свет.
Я люблю этот мир, где разбито
Не одно лишь в окошке стекло,
Где в примёрзшее к почве корыто
Столько ржавой воды натекло.
Завтра вечером еду на десять дней в Переделкино. Вернусь — напишу
более обстоятельно.
Еще раз — спасибо за “Спину земли”. В ней — и судьба, и душа. А еще,
как сказал мой любимый Володя Соколов, в ней “мечется тень поэта...”.
Желаю Вам побольше здоровья.
Вл. Мощенко
9 авг. 2000 г."
Стихотворение, посвященное мне, удивило меня самим фактом посвящения: оно было написано до нашего заочного знакомства, и вдруг теперь посвящается мне. Но, наверное, поэт уловил мое постоянное состояние души: за мою жизнь “в примёрзшее к почве корыто столько ржавой воды натекло” — это я и есть то самое корыто, примёрзшее к Джезказгану.
И я написал ответное стихотворение, его опубликовала региональная жезказганская газета “Подробности”:
Сокровенная правда
Владимиру Мощенко
В ружейном патроне скрыт будущий выстрел.
В бумажной купюре скрыт золота звон.
А что у поэта в дороге небыстрой,
где золото пули, чем выстрелит он?
Строка — его золото: выстрелом в сердце.
В свое, коль строка его боли полна.
Строка подтверждается жизнью и смертью.
А если сфальшивит, то грош ей цена.
Где правда? Иль в Ветхом и Новом Заветах?
В заклятых запретах закрытых дверей?
Бессмертная правда — в стихах у поэтов
опалы, изгнания и лагерей,
всех этих заложников злости и власти —
тюремных загонов, замков и штыков, —
чтоб не было ярких, без лести и сласти,
соленых от слез и от пота стихов.
И ты, как старатель в своем Эльдорадо,
не думай, что легче, а что тяжелей, —
ищи, где она, сокровенная правда,
найди — и в достойную форму отлей.
И снова я написал письмо и отправил с газетой Владимиру Николаевичу, и снова получил ответное письмо.
"Дорогой Юрий Васильевич,
Извините, ради Бога, за долгое молчание. Все думаю, как Вы там
в своем далеке. Напишите, пожалуйста, о своей жизни: каков сейчас
город, с кем встречаетесь, работаете ли над чем-нибудь. Интерес у
меня к Вам огромный, поэтому главная просьба моя: живите как можно
дольше и будьте здоровы (хотя бы относительно).
За период август — сентябрь — начало октября я написал новый
вариант повести “Ода Фелице”, который будет напечатан в ближайшие
два месяца в одном из “толстых” журналов, рассказ “Камень упал
на кувшин”, а самое главное — книгу стихов “Вишневый переулок”.
Там есть боровской цикл — его-то я Вам сейчас, прямо в этом письме,
и представлю. Вдруг да понравится что-нибудь.
Что касается повести “В Боровом в сорок втором”, то после Ваших
писем и Вашей книги “Спина земли” я сказал себе “Отставить!”. То есть
будет лишь один Джезказган. Кроме того, у меня появилась идея
ввести в повествование Ваш образ — в той мере, в какой это диктуется
ходом событий. И поверьте, что он будет согрет теплом моего отношения
ко всему, что связано с Вашей судьбой. Какие у Вас есть соображения
по этому поводу?
Теперь перехожу к стихам.
Храни Вас Господь, дорогой Юрий Васильевич!
Ваш Вл. Мощенко
9. X. 2000
P.S. Колоссальная просьба к Вам. Мне нужно что-нибудь связанное
с описанием природы Джезказгана, истории, географических особенностей.
Может быть, Вы поможете с этим?
Послали ли Вы свои стихи в “Дружбу народов” Владиславу Николаевичу
Залещуку с напоминанием о том, что я это рекомендовал?"
Наша переписка продолжается. Владимир Николаевич прислал мне подборку новых, еще не опубликованных стихов, в них присутствуют и казахстанские эпизоды. Я попросил у поэта разрешения показать его стихи редакционному совету “Нивы” — и с его согласия отправляю стихи Владимира Мощенко в наш журнал. Путь этих стихов: Москва — Жезказган — Астана. А я в данном случае просто почтальон Печкин. Но как член редакционного совета журнала — за их публикацию!