Напомню: по непонятной причине сухой и сдержанной была последняя, прощальная встреча А. Ахматовой и Б. Анрепа, перед его отъездом в Англию, - в доме ее подруги, Валерии Срезневской.
Причину странного поведения возлюбленного А. Ахматова узнала несколько позже – предполагается, что от Юнии Хитрово или другого, неизвестного нам человека, но по логике лишь этим фактом можно объяснить следствие - те самые «обвинительные стихи» в адрес бывшего возлюбленного, которые приводились в предыдущей части (третьей).
Выдвинуть можно лишь версию о ревности и обиде. Но – какой и почему?
Об этом мы узнаем гораздо позднее, чем узнала сама А. Ахматова, а мы – уже в нынешнем веке, потому что самая верная и любимая ее подруга, Валя Срезневская, несомненно, зная о ней, как и почти все ее тайны, свято хранила их и унесла с собой.
Валерия Срезневская, которую Ахматова называла «Валей», была самой преданной её подругой, никогда и ни в чем не возражала Ахматовой, принимала ее гордый и властный характер как данность, и умела подчиняться ей так, как это редко бывает между подругами. В тяжкие времена голода Валерия давала ей кров в своей квартире при больнице, кормила из общего с мужем стола, хотя едва ли это нравилось ее мужу, знаменитому психиатру Срезневскому, потому что к Ахматовой приходили нередко друзья, и, как правило, к обеду. А уж что касается тайн своей подруги, сопереживания ей во всех ее бедах и неурядицах, то едва ли был в жизни А. Ахматовой кто-то в этом равен Валерии. Даже биографию об Ахматовой она безропотно согласилась писать под ее диктовку и контролем.
А уже в 2003-м году многие тайны «великой» любви Ахматовой, и главную тайну – о ее прощании с Б. Анрепом, их последней встрече и той неизвестной нам обиде Анны, узнали тогда все, кто интересовался жизнью и творчеством Ахматовой. И вот почему.
В издательстве при журнале «Звезда» была издана книга Аннабел Фарджен - «Приключения русского художника» - по сути, это биография Б. Анрепа, а автор книги, А. Фарджен, была женой его сына. Она изучала русский язык, увлекалась русской литературой и, имея в распоряжении весь архив Б. Анрепа - письма, документы его жизни и родословной, к тому же, лично знавшая Б. Анрепа и много общавшаяся с ним, - а он дожил до 86 лет - написала о нем книгу. В ней и раскрыла нам многое о Б. Анрепе, талантливом художнике, и, разумеется, подробности его личной жизни, - как и было принято писать на Западе: чтобы интереснее, с сенсацией.
А теперь вернемся в мартовские дни 1917 года, цитируя фрагменты из книги Аннабел Фарджет - о том времени и тех событиях:
«В Петрограде, у родителей, Борис встретился с Глебом, недавно женившемся на девушке из театральной семьи. Познакомившись с невесткой на семейном обеде, Борис преподнес ей английскую сумочку из свиной кожи. За разговорами он посетовал, что ему предстоит утомительное дело – сопровождать в Англию какую—то неизвестную девицу, да еще оформлять ей паспорт и разрешение на выезд (об этом просил в Лондоне его шеф – Л.С.)
– Как ее зовут? – спросила Ольга.
– Мария Волкова.
– Неужели?! Ведь это моя сестра! Она давно ждет разрешения выехать в Лондон. Вы только подумайте!
Марусе тут же позвонили, пригласили на чай к Анрепам, и она приехала знакомиться со своим будущим спутником. Оказалось, что это восемнадцатилетняя красавица, черкесская княжна с бледно—оливковой кожей, с огромными темными глазами, черноволосая и чернобровая. За ее спокойствием и величавостью ощущалось присутствие скрытой страсти.
Необходимость быть ее попутчиком Бориса уже не угнетала. 4 марта он получил для себя и Маруси новые паспорта… За день до отречения Николая II А. У. ВудХаус дал капитану фон Анрепу и Марии Волковой визы на пребывание в Лондоне в течение неопределенного времени».
А далее все понятно: мы уже знаем, что Анреп был неравнодушен к прелестным красавицам. Естественно, он был очарован молодой княжной, и на корабле уже они стали любовниками. Княжна тоже полюбила очаровательного гусара, и когда он пригласил ее жить в его доме, где с ним проживали жена и дети, она без всяких сомнений согласилась и прожила там 40 лет, до последнего дня своей жизни: такова была ее любовь и преданность ему!
Ничего удивительного: женщины обожали его. А жить «втроем» Анреп привык, и чопорное светское общество прощало ему отклонение от общепринятой морали – за веселый нрав, юмор и талант в творчестве.
А теперь представим: вот такую неожиданную и «приятную» новость–«сюрприз» о новом увлечении Анрепа и его жизни «втроем» узнает Анна через некоторое время после его отъезда!!! А от кого именно – не столь важно: многие в ее круге знали о ее любовной связи с Анрепом, да и его самого хорошо знали в литературных кругах Петербурга: он печатал критические статьи в «Аполлоне» и стихи в «Альманахе муз».
Променять ее на какую-то «глупенькую» княжну? Ее, красавицу, поэта в зените славы!? Для нее это было – неожидаемо и немыслимо, удар в спину: и ведь словом не обмолвился! Возможно, поэтому и последовало : «Будь же проклят!», стихи про измену родине, «Прощай!» и т.д.
Мы знаем, сколь часто покидала своих возлюбленных сама Анна. Правда, замужество ей никто не предлагал: все возлюбленные были женаты, тем не менее, никто не покидал ее по своей инициативе, не было такого! А потому понятно, каким ударом была для нее коварная измена Анрепа, - какая рана и невыносимое страдание! Да ведь и любовь-то к Анрепу была у нее не просто «телесная», а и «высокая, «надмирная» - попробуй наскоро выкорчевать ее из души, если она вписалась туда «нарезом по сердцу»! Отсюда и столь понятный гнев оставленной женщины:
Нам встречи нет. Мы в разных станах,
Туда ль зовешь меня, наглец,
Где брат поник в кровавых ранах,
Приявши ангельский венец?
И ни молящие улыбки,
Ни клятвы дикие твои,
Ни призрак млеющий и зыбкий
Моей счастливейшей любви
Не обольстят…
И если есть в стихах строки: «моей счастливейшей любви» - стало быть, было в их любви то, что навсегда осталось в ее памяти как истинное счастье. И все же сейчас он - «наглец»: покинул ее ради другой, не сказав о том и слова...
После отъезда Б. Анрепа, затем Гумилева и других друзей, отъехавших из России (многие - на время), она осталась одна, тяжело переживая свое одиночество и покинутость:
И вот одна осталась я
Считать пустые дни.
О вольные мои друзья,
О лебеди мои!
И песней я не скличу вас,
Слезами не верну.
Но вечером в печальный час
В молитве помяну.
Настигнут смертною стрелой,
Один из вас упал,
И черным вороном другой,
Меня целуя, стал.
Понятно, что «черный ворон», а не былой «царевич», теперь у нее – Анреп. Она не понимает, как могла так сильно полюбить его, и даже в 1925 г. вспомнит о нем в стихах с горечью:
И как приворожить меня прохожий мог,
Веселый человек с зелеными глазами,
«любимец девушек, наездник и игрок».
Но разве можно объяснить даже себе – как мог «приворожить»? Это необъяснимо, потому что «разгадке тайны равносильно»(с).
В 1917 г. душевно и физически она чувствовала себя особенно плохо: негде жить, надо искать какое-то пристанище, пропитание, и... тогда-то ее путь вдруг пересекается с давно влюбленным в нее К. Шилейко, тем самым ассириологом, о котором мы уже упоминали ранее. Лукницкому она признавалась, что «сама к нему пошла», что была словно «черная» и хотела «очищения». В доме Шилейко она просто «вывернулась наизнанку», не стало прежней «белоручки» А. Ахматовой: и готовила в его доме, и колола дрова, и записывала под диктовку его переводы клинописных текстов до 4-х утра.
Короче, никто не мог признать в ней прежнюю гордую, не выносящую никакого насилия над собой Анну.
Многие, приходившие к ней в гости, не могли понять причину такой перемены и ее буквально рабства в совместной жизни с этим человеком. Он не позволял ей писать стихи, дико ревновал, уходя, запирал дом и ворота на ключ. И все это она почему-то терпела. Непонятно, если знать капризный, своеобразный характер Ахматовой, не умеющей и не любящей убирать, стирать, готовить и мыть посуду. До этого времени, в жизни все это делали для нее другие люди – друзья, обожатели и т.д. А почему же тут она стала другой? Ни у кого не нашла я по этому поводу внятного и логичного объяснения.
Поэтому для себя приняла свою личную версию. Первое – ей надо было как-то усмирить душу после той глубокой обиды на Анрепа, падения «с горки» после той «высокой» любви, - успокоиться», и пожить внизу, на равнине, чтобы прийти в равновесие. И эта жизнь, впервые наполненная физическим трудом и издевательствами неадекватного мужа, выбивала из ее слабого организма ненужный ей адреналин: гнев и ту страсть, жить с которой невозможно. А, кроме того, у Шилейко была теплая квартира в Фонтанном доме – то есть, все что надо, имелось в одном флаконе.
Потом, придя в себя, немного успокоившись, она, конечно же, от него сбежала. Много событий было в ее жизни: Лурье и Судейкина, затем третий муж Пунин, где она жила в его доме одновременно с его бывшей женой, обедая за одним столом. И большие творческие успехи посещали ее, и запреты печататься – все было: и ВОВ, и эвакуация в Ташкент, и выступление Жданова после войны: «то ли монашенка, то ли блудница»... Всего не перечислить, но я не пишу ее биографию: нет у меня такой задачи. А потому хотелось бы вернуться к Б. Анрепу и ее отношению к нему через годы:
Я именем твоим не оскверняю уст.
Ничто греховное мой сон не посещает,
Лишь память о тебе как тот библейский куст
Семь страшных лет мне путь мой освещает.
И как приворожить меня прохожий мог,
Веселый человек с зелеными глазами,
Любимец девушек, наездник и игрок.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Тому прошло семь лет. Прославленный Октябрь,
Как листья желтые, сметал людские жизни.
А друга моего последний мчал корабль
От страшных берегов пылающей отчизны.
Представьте: и расставание, и измена, но тем не менее, семь лет она о нем забыть не может:
«как тот библейский куст
Семь страшных лет мне путь мой освещает» -
это намек на эпизод из Библии, когда Моисей увидел на горе горящий, но не сгорающий куст, и взобрался на нее, чтобы понять – что там за чудо и почему куст не сгорает. Чтобы было совсем понятно, приведу отрывок из Ветхого Завета:
Исход 3:1-22:
1 Моисей пас овец у Иофора, тестя своего, священника Мадиамского. Однажды провел он стадо далеко в пустыню и пришел к горе Божией, Хориву. 2 И явился ему Ангел Господень в пламени огня из среды тернового куста. И увидел он, что терновый куст горит огнем, но куст не сгорает. 3 Моисей сказал: пойду и посмотрю на сие великое явление, отчего куст не сгорает. 4 Господь увидел, что он идет смотреть, и воззвал к нему Бог из среды куста, и сказал: Моисей! Моисей! Он сказал: вот я, [Господи]! 5 И сказал Бог: не подходи сюда; сними обувь твою с ног твоих, ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая. 6 И сказал [ему]: Я Бог отца твоего, Бог Авраама, Бог Исаака и Бог Иакова. Моисей закрыл лице свое, потому что боялся воззреть на Бога. 7 И сказал Господь [Моисею]: Я увидел страдание народа Моего в Египте и услышал вопль его от приставников его; Я знаю скорби его 8 и иду избавить его от руки Египтян и вывести его из земли сей [и ввести его] в землю хорошую и пространную, где течет молоко и мед, в землю Хананеев, Хеттеев, Аморреев, Ферезеев, [Гергесеев,] Евеев и Иевусеев. 9 И вот, уже вопль сынов Израилевых дошел до Меня, и Я вижу угнетение, каким угнетают их Египтяне. 10 Итак пойди: Я пошлю тебя к фараону [царю Египетскому]; и выведи из Египта народ Мой, сынов Израилевых».
Как видим, если Ахматова провела параллель: сравнила память о встрече и любви с Анрепом - с горящим библейским кустом, то понятно, что в ее жизни Б. Анреп и ее чувство к нему и есть тот пылающий костер, что не забывается и забыть его, даже при желании, она не в силах.
Более того: и через 16 (!!!) лет она все равно помнит о нем, хотя нет от него никаких вестей, писем, знаков внимания, и он за это время не позвал ее к себе:
Не прислал ли лебедя за мною,
Или лодку, или черный плот? –
Он в шестнадцатом году весною
Обещал, что скоро сам придет.
Он в шестнадцатом году весною
Говорил, что птицей прилечу
Через мрак и смерть к его покою,
Прикоснусь крылом к его плечу,
Мне его еще смеются очи
И теперь шестнадцатой весной.
Что мне делать! Ангел полуночи
До зари беседует со мной.
Февраль 1936
Москва
Отметим: через 16 лет!!!
И это – дорогая ей память о любимом, вопреки всему, и даже обиде, что оставил, «забыл ее на дне» в тяжком 1917 году:
Всем обещаньям вопреки
И перстень сняв с моей руки,
Забыл меня на дне...
Ничем не мог ты мне помочь.
Зачем же снова в эту ночь
Свой дух прислал ко мне?
Он строен был, и юн, и рыж,
Он женщиною был,
Шептал про Рим, манил в Париж,
Как плакальщица выл...
Он больше без меня не мог:
Пускай позор, пускай острог...
Я без него могла.
1960-1961
Обратим внимание, что пишет она это уже в начале 60-х, когда ей уже за 70 лет, но она все еще помнит его. Вот такой силы и глубины была в ее жизни эта любовь: поистине, – горящий «библейский куст»!
Он «забыл» ее, но Судьба приготовила им еще одну встречу в земной жизни.
В 1964 в Италии А. Ахматовой вручили литературную премию «Этна-Таормина», а полгода спустя в Лондоне – мантию почетного доктора Оксфордского университета. И она, несмотря на болезнь, отправилась сначала в Италию – получать премию, затем в Лондон. Как мы знаем, там жил до сих пор не забытый ею бывший возлюбленный – Б. Анреп.
Обратимся к его воспоминанию об этой последней их встрече в жизни на земле. Она довольно подробно описана им в его библиографическом очерке «О черном кольце»:
«Жизнь текла. Я работал в Лондоне, я работал в Париже, я работал в Ирландии. Мозаика требовала много напряжения и тяжелого труда. Благодаря дружескому содействию Г. П. Струве, я читал почти все, что Анна Андреевна печатала, и что печаталось за границей. И эти стихи волновали меня так же сильно, как раньше, — может быть, сильнее. Острые страдания, которые я когда-то переживал от потери черного кольца, смягчились мало-помалу в тихую скорбь. Но чувство вины продолжало мучить.
В 1965 году состоялось чествование Анны Андреевны в Оксфорде. Приехали даже из Америки. Я был в Лондоне, и мне не хотелось стоять в хвосте ее поклонников. Я просил Г. П. Струве передать ей мой сердечный привет и лучшие пожелания, а сам уехал в Париж, где меня ждали, привести в порядок дела, так как я должен был прекратить по состоянию здоровья мозаичные работы и проститься со своей парижской студией.
Образ Анны Андреевны, какою я помнил ее в 1917 году, оставался таким же очаровательным, свежим, стройным, юным. Я спрашивал себя, было ли прилично с моей стороны уехать из Лондона. Я оказался трусом и бежал, чтобы Анна Андреевна не спросила о кольце. Увидеть ее? "Мою Россию!" Не лучше ли сохранить мои воспоминания о ней, как она была? Теперь она международная звезда! Муза поэзии! Но все это стало для меня четвертым измерением.
Так мои мысли путались, студили, пока я утром в субботу пил кофе в своей мастерской в Париже. На душе было тяжело...
Громкий звонок. Я привскочил, подхожу к телефону. Густой мужской голос звучно и несколько повелительно спрашивает меня по-русски: "Вы Борис Васильевич Анреп?" – "Да, это я". – "Анна Андреевна Ахматова приехала только что из Англии и желает говорить с вами, не отходите". – "Буду очень рад". Через минуту тот же важный голос: "Анна Андреевна подходит к телефону". – "Слушаю". – "Борис Васильевич, вы?" – "Я, Анна Андреевна, рад услышать ваш голос". – "Я только что приехала, хочу вас видеть, можете приехать ко мне сейчас?" – "Сейчас, увы, не могу: жду ломовых, они должны увезти мою мозаику". – "Да, я слышала (?), в пять часов я занята". – "А вы не хотели бы позавтракать со мной или пообедать где-нибудь в ресторане?" – "Что вы, это совсем невозможно (?). Приходите в восемь часов вечера". – "Приду, конечно, приду".
Ломовые приехали. Весь день я был сам не свой – увидеть Анну Андреевну после сорока восьми лет разлуки! и молчания! О чем говорить? Сколько было пережито. Сколько страдания! И общего, и личного. Воспоминания болезненно возникали, теснились бессвязно, искаженные провалами памяти. Что я скажу о черном кольце? Что мне сказать? Не уберег сокровища. Нет сил признаться. Принести цветы – банально. Но все-таки пошел в цветочный магазин и заказал послать немедленно букет роз в Hotel Napoleon, близко от Аrc de Triomphe..
Гостиница была полна советскими. Молодая, очень милая девушка подошла ко мне. "Вы господин Анреп?" – "Да". – "Анна Андреевна вас ждет, я проведу вас к ней". Мы подошли к лифту. "Я видела ваши мозаики в Лондоне, мне особенно понравились сделанные вами мозаики в Вестминстерском соборе". Это была Аня Каминская, внучка Н. Н. Пунина, мужа Анны Андреевны. Она сопровождала Анну Андреевну в ее путешествии.
Мы поднялись на второй этаж, и Аня открыла дверь в комнату Анны Андреевны и тотчас же исчезла. В кресле сидела величественная полная дама. Если бы я встретил ее случайно, я никогда бы не узнал ее, так она изменилась.
"Екатерина Великая", – подумал я.
– Входите, Борис Васильевич. Я поцеловал ее руку и сел в кресло рядом. Я не мог улыбнуться, ее лицо тоже было без выражения.
– Поздравляю вас с вашим торжеством в Англии.
– Англичане очень милы, а "торжество" – вы знаете, Борис Васильевич, когда я вошла в комнату, полную цветов, я сказала себе: "Это мои похороны". Разве такие торжества для поэтов?
– Это вашим поклонникам нужно, им хочется высказаться, выразить свое уважение.
Мы заговорили о современных поэтах. Только бы не перейти на личные темы!
– Кого вы цените?
Анна Андреевна поморщилась и молчала.
– Мандельштама, Бродского?
– О да, Бродский! Ведь он мой ученик. Она заговорила о Недоброво:
– Вы дали его письма к вам Струве. Скажите мне, к каким годам относятся эти письма?
– Все письма до 1914 года, и в них ничего нет, решительно ничего. А у вас, Анна Андреевна, не сохранились его письма?' – Я их все сожгла.
– Как жаль.
Я боялся продолжать разговор о Недоброво, но Анна Андреевна, очевидно, желала этого.
– Николай, Владимирович был замечательный критик, он прекрасно написал критическую статью про мои стихи, он не только понимал меня лучше, чем кто-либо, но он предсказал дальнейшее развитие моей поэзии. Лозинский тоже писал про меня, но это было не то!
Я слушал, изредка поддерживая разговор, но в голове было полное безмыслие, сердце стучало, в горле пересохло – вот-вот сейчас заговорит о кольце. Надо продолжать литературный разговор!'
– А где похоронена Любовь Александровна?
– Похоронена на кладбище в Сан-Ремо, Вы знаете, – сказала Анна Андреевна после минуты молчания, – я никогда не читала "Юдифи" Недоброво.
Я замер. Она желает напомнить о 13 февраля 1916 года, когда мы вместе слушали "Юдифь", когда она отдала мне свое черноe кольцо! Это вызов! "Хорошо, – что-то зло шевельнулось во мне, – я его принимаю Неужели она не видит, в каком я состоянии?"
- "Юдифь", – сказал я равнодушно, очень академично выработанное произведение, весьма искусное стихосложение, но в общем довольно скучное. Все же это вещь, достойная внимания, она, наверное, войдет в собрание его стихотворений, которое, надеюсь, Струве издаст.
– Струве, – отвлеклась Анна Андреевна, – он много работает, он литературовед, но он поддерживает холодную войну, а я решительно против холодной войны.
– По-моему, Анна Андреевна, Струве главным образом интересуется современной русской литературой.
– А вы читали "Реквием"?
– Да, это великое трагическое произведение, написано вашей кровью, больно читать.
– Хотите, я вам прочту свои последние стихи, вы, может быть, сравните их с "Юдифью" Недоброво, они на библейский сюжет: Саул, неверная жена, Давид.
Анна Андреевна открыла маленькую записную книжку и певучим голосом стала читать. Певучее чтение мне казалось вытьем, я так давно не слыхал ничего подобного. После "Реквиема" мне казалась вся затея упражнением в стихописании. Я не вникал в слова.
– Ну вот, что вы думаете?
– Как всё – очень хорошо.
– Совсем не хорошо, – сказала Анна Андреевна с раздражением.
Я чувствовал, что надо сказать что-то умное, и не мог выжать ни слова.
– Очень объективно.
– Да, объективно.
Я не знал, что можно добавить к этому глупому замечанию, и молчал.
– Как вы живете, Анна Андреевна? – нашелся я.
– Переводами, – сказала она, поняв мой вопрос в простом материальном смысле. – Я перевожу поэтов древних времен.
– Вы сами переводите? – удивился я.
– Нет, конечно; несколько специалистов дают мне дословные переводы, я их перекладываю в русские стихи.
– Вы всегда в Ленинграде, где вы отдыхаете?
– У меня дача в Финляндии, я там отдыхаю. Вы помните, вы прислали мне цветную фотографию вашей мозаики Христа? Она долго была на моем столе, а потом исчезла.
Тут я мог просто сказать, что такая же судьба постигла ее кольцо. Но фотография – одно, кольцо – другое! Я ничего не сказал. Я чувствовал себя не по себе, надо идти.
– Я боюсь вас утомить, Анна Андреевна, я пойду.
– Нет, нет, мне видеть вас большой отдых, вы совсем не изменились. Я сгорал от стыда.
– В личное одолжение, посидите еще двадцать минут.
– Конечно, Анна Андреевна, сами скажите, когда мне надо уходить.
Разговор не клеился. Анна Андреевна чего-то ждала.
– Как вы пережили осаду Ленинграда?
– Меня спас Сталин (это было известно всем), он благоволил ко мне и прислал за мной самолет, на котором я улетела из Ленинграда. Позднее он свою милость переложил на равнодушие или, может быть, на ненависть. – Опять молчание. – Ну, теперь идите, благодарю, что пришли. Напишите хоть на Новый год.
Анна Андреевна величественно поднялась с кресла, проводила меня до маленькой передней, прислонилась к стене.
– Прощайте. – Протянула руку. Внезапный порыв: я поцеловал ее безответные губы и вышел в коридор в полудурмане, повернул не туда, куда надо, добрался кое-как до выхода, долго шел по Сhamps Elysees (Елисейские поля) и до ночи сидел в кафе. Тысячу раз я спрашивал себя: зачем? зачем? Трусость, подлость. Мой долг был сказать ей о потере кольца. Боялся нанести ей удар? Глупости, я нанес еще больший удар тем, что третировал ее лишь как литературный феномен. Пока я думал, что я еще могу сказать или спросить о поэтах-современниках, она воскликнула: "Борис Васильевич, не задавайте мне, как все другие, этих глупых вопросов!" Ее горячая душа искала быть просто человеком, другом, женщиной. Прорваться сквозь лес, выросший между нами. Но на мне лежал тяжелый гробовой камень. На мне и на всем прошлом, и не было сил воскреснуть».
Как видим: «не было (у Б. Анрепа – Л.С.) сил воскреснуть»! А теперь позволю себе небольшой комментарий относительно его объяснений по кольцу: слишком уж много говорится о нем в тексте очерка.
Б. Анрепу было стыдно перед бывшей возлюбленной за потерянное им во время войны кольцо. Но думается мне, – и это всего лишь моя личная версия – стыдно было ему не столько за утрату его во время войны – там он не виноват, а за то, что перестал носить «святыню», спрятал кольцо в ящик, когда порвалась цепочка. Порвалась - и это стало причиной? Трудно поверить, что в Лондоне он не мог купить другую, заменив на ту, что порвалась. Конечно, мог. Здесь, вероятнее всего, была чисто бытовая причина. На поле битвы люди не ходят в костюмах и светских рубашках, а как придется. Вот Анреп и показывал Анне под тужуркой висящее на цепочке кольцо. Там носить его на шее было вполне удобно. А дома, в Англии, - как объяснить жене или той же княжне-художнице, почему он носит на шее кольцо? Да и чисто из практических соображений – неудобно: как мы помним, оно было широким. То есть, как в личной жизни, так и в светской, носить кольцо, как тогда, на фронте, не получалось без ущерба и неудобств. Потому он и положил его в ящик, когда порвалась (?) цепочка, спрятал как память о дорогом ему человеке, своей «высокой» любви.
Но разве приняла бы и поняла такое объяснение Анна Андреевна, которая оторвала это кольцо от себя, не подарив его даже ушедшему на фронт мужу и страшно обидевшемуся на нее, узнав, что она подарила кольцо Анрепу? Скорее всего, нет.
Потому, на мой взгляд, и неловко, совестно было Анрепу встречаться с А. Ахматовой: пришлось бы лукавить, выдумывать – почему не носил его до войны, а спрятал в ящик… Порванной цепочке умная и проницательная Анна Андреевна, прекрасный психолог, едва ли бы поверила. Потому, вероятно, и была такой блеклой и неживой эта последняя их встреча.
"Он не любил вас?" – спрашивал Ахматову об Анрепе П. Лукницкий. "Он... нет, - ответила она рассеянно, - конечно, не любил... Но он всё мог для меня сделать - так вот просто".
Нет, не воспринимаю я ответ А. Ахматовой как предельно истинный. Наверное, она считала, что он любил, но - не так сильно, глубоко, страстно и преданно, как она! Ведь для нее эта любовь была сложением телесного и «небесного», чего в ее жизни до сих пор не было, и о чем она так восторженно сообщала нам в стихах еще 1916 года:
Первый луч - благословенье Бога
По лицу любимому скользнул,
И дремавший побледнел немного,
Но еще спокойнее уснул.
Верно, поцелуем показалась
Теплота небесного луча...
Так давно губами я касалась
Милых губ и смуглого плеча...
А теперь, усопших бестелесней,
В неутешном странствии моем,
Я к нему влетаю только песней
И ласкаюсь утренним лучом.
1916
Свою земную любовь она приравнивает к «небесной», вернее, соединяет их: «Благословенье Бога»! Это была «любовь, которая и многогранна, и многозвучна» – справедливо говорит о ней Валерий Дементьев в своей замечательной книге, исследовании об Анне Ахматовой.
Поэтический диалог А. Ахматовой и Б. Анрепа начался после публикации в начале 1916 г. в «Альманахе муз» его поэмы «Человек». Прекрасная поэтическая строка из нее стала эпиграфом некоторых стихов Ахматовой - "Я пою, и лес зеленеет".
В журнале «Аполлон» Анреп часто писал критические статьи, сформулировав в них свое кредо, что цель искусства - "приглашать зрителя в иной духовный мир" – расширять границы мира и поднимать его от земли ввысь, что он и реализовывал как художник слова и красок.
Он добился больших успехов в такой уникальной сфере искусства как витражи и церковная мозаика. Его работы известны и прославлены во многих странах Европы. А. Ахматову Анреп увековечил в мраморной мозаике "Сострадание" - в вестибюле лондонской Национальной галереи. Над ней разместил он оберегающего ее Ангела-хранителя.
А потому нельзя, наверное, сказать, что он не любил Анну, как ответила она П. Лукницкому. Сложны и многогранны отношения двух незаурядных личностей, - людей, посвятивших себя творчеству.
В. А. Знаменская переписывалась в 60-х годах с Б. Анрепом, и в одном из писем прямо спросила его об отношении к Анне Ахматовой в любовном плане, - в те годы, когда они были вместе, а также и после того. К тому времени А. Ахматова уже покинула этот мир. И вот что ответил ей Б. Анреп:
«Преклонение перед ней, стремление к близости было полно счастья религиозно-эротического чувства, она оставалась в моем существе неприкосновенной - как икона - верующему. И это не являлось для меня препятствием близости, но проникало в самую суть моих отношений с ней и одевалось в упоительную радость, в ее поэзию".
И, как мы узнаем из книги Аннабел Фарджет, в последние годы своей жизни, после ухода Анны Ахматовой, он «просто обезумел» - бросился читать и перечитывать все написанное об Анне Ахматовой: воспоминания о ней, критику, все ее стихи, без меры и усталости разыскивая в ее стихах те, что могли быть посвящены ему. Анализировал, расшифровывал, часто сомневался и мучился этим, страдал, а спросить было уже не у кого...
Да, поистине пророческими были ее слова, адресованные ему:
Когда умру, не станет он грустить,
Не крикнет, обезумевши: Воскресни!
Но вдруг поймет, что невозможно жить
Без солнца телу и душе без песни.
...А что теперь?
Да, конечно, любил ее Б. Анреп, но... по-своему, умел, как получилось: любовь к ней была у него как нечто высокое и возвышенное, когда они расстались, но она-то, А. Ахматова, хотела другого - не разлуки вечной, не кратких, хотя и ярких счастливых мигов, а ... быть с любимым всегда. Наверное, так.
И, наверное, поэтому уже в последние годы своей жизни с горечью написала:
И слава лебедем плыла
Сквозь золотистый дым.
А ты, любовь, всегда была
Отчаяньем моим.
Как видим: и красавицей была «незабвенная всеми» Анна, и «слава лебедем плыла», и поклонников было не счесть, но «счастливой любви» у нее не было, - признавалась она, вспоминая свою жизнь. Кто-нибудь, возможно, возразит: «Да как же так: а ведь и Гумилев, и Недоброво, и Лурье так сильно ее любили!» Да, любили... Но счастливой она хотела быть только с любимым. И - быть с ним.
Не сложилось...